Слова были продуманные и заряженные внутренней энергией.
— Где вы сейчас? — отчетливо прозвучал ее голос, соединив разделенные бездной материки.
— В двух шагах от вашего дома.
— Тогда заходите. Сейчас я объясню вам, как нас скорее найти.
— Может, лучше на улице? Если вы, конечно, не против!
— Ладно, — с вялым безразличием согласилась она.
— Тогда жду вас на том же месте! — задохнулся он от невыразимого облегчения. — Я буду там через две с половиной минуты.
— Надо же, какая точность…
Обменявшись молчаливым рукопожатием, они, не сговариваясь, направились в сторону Ленинских гор. Люсину казалось, что с ним уже однажды было такое: темная набережная, тени встречных прохожих, одиноко сгущающиеся у фонарных столбов, плавное течение без всяких переходов и поворотов. Люсин молчал, благодарно ощущая, как тает горечь одиночества. Ему даже казалось, что слова могут лишь помешать столь неожиданно установившемуся совершенно удивительному общению душ, которое, если и бывает между людьми, то только во сне.
— Расскажите, как это случилось, — мягко напомнила Наташа, напрочь развеяв иллюзию.
— Да-да, — вздрогнув, очнулся Люсин и, опуская натуралистические детали, коротко изложил основные события вчерашнего дня.
Наташа выслушала, ни разу не перебив. Незаметно сжившись с гнетущим ожиданием беды, она, в сущности, не узнала теперь ничего нового. Запоздавшая на два с лишним месяца весть оказалась даже в чем-то успокоительной для переболевшего сердца. В ней была та определенность, перед которой в конце концов смиряется человеческий разум.
— Ужасно, — уронила под конец Наталья Андриановна, коря себя за бесчувственность. — Как вы считаете, когда можно будет организовать похороны? — Ей стоило усилия переключиться на мысль о предстоящих хлопотах. — Нужно же как следует подготовиться?
— Если позволите, мы решим организационные вопросы с вашим начальством. С Людмилой Георгиевной я уже говорил. — Собравшись с духом, он взял ее под руку.
— Но вам-то зачем? — искренне удивилась Наташа.
— По ряду причин. Так уж получилось, что Георгий Мартынович стал мне не безразличен, — Люсин ответил ей виноватой улыбкой. — И Степановна — тоже, — добавил он как бы вскользь, умалчивая об остальном. — Я обязательно дам ей знать о дне похорон.
— Спасибо. — Наташа на мгновение прижала к себе бережно поддерживающую ее руку. — Как непрочно все в этом мире! Ушел человек, и в одночасье начинает распадаться с такими трудами сложенное им строение. Цепная реакция падающих на голову кирпичей. Наша кафедра уже совсем не та, что прежде. А ведь это только начало! У Георгия Мартыновича есть… была, словом, осталась древнекитайская «Книга перемен». Там говорится, что перемены являются основным законом жизни природы, общества и человека. Нравится нам это или не очень, но приходится принимать миропорядок таким, каков он есть. Ничего не поделаешь.
— Ничего, — глухо повторил Люсин.
— Поговорим о чем-нибудь еще. — Наташа осторожно высвободилась и подошла к парапету.
От реки несло сыростью и немножечко тиной. По железнодорожному мосту грохотал бесконечный товарный состав. Над Лужниками клубился туман.
— Боюсь, что от меня будет мало толку. — Люсин свесился над непроглядной водой. — Я ведь прекрасно знаю, что мое поведение самоубийственно, но ничего не могу с собой поделать.
— Не понимаю, о чем вы.
— Мне казалось, что вы все понимаете.
— Нет, я сознательно разучилась понимать недосказанное. Так спокойнее. Чувствуешь себя более уверенной, защищенной.
— Вы давно разошлись с мужем?.. Ничего, что я об этом спрашиваю?
— Двенадцать лет.
— А Т„ме уже четырнадцать?
— Скоро будет. Ждет не дождется. Готовится вступить в комсомол. Хочет поскорее сделаться взрослым, глупышка.
— Взрослому легче. В детстве все переживается гораздо острее. Любая безделица. О мировых вопросах я уж и не говорю. Байрон, Лермонтов, Леопарди! Мне казалось, что они писали специально ради меня, что лишь я, единственный, сумел постичь безмерную глубину людского страдания.
— А кто такой Леопарди?
— Как, вы не знаете Леопарди? Значит, вас никогда не мучила мировая скорбь. Очевидно, это удел мужчин.
— Причем болезненно переживающих свое раннее созревание.
— Это вы о великих?
— Нет, о таких, как вы, перескочивших на палубу с подножки трамвая.
— Запомнили, однако. — Люсин был благодарен ей даже за этот пустяк. Но Наталья Андриановна инстинктивно отвечала иронией на каждое проявление чувства.
— Лучше сформулируем так: не забыли, — непринужденно парировала она.
— Надеюсь, в мореходке основательно повыбили из вас байронизм?
— Скорее, напротив, загнали вглубь.
— По крайней мере, вы научились драить медяшку, чистить картошку и мыть на кухне полы.
— В камбузе. — Люсин напустил на себя обиженный вид. — Не терзайте слух моряка, гражданочка.
— Вот таким вы мне нравитесь гораздо больше.
— Отныне я всегда буду только таким.
— Скоро надоест.
— Придется обучиться секрету вечной новизны. С кем вы предпочитаете иметь дело сегодня?
— Оставайтесь лучше самим собой. — Наташа видела, что внешняя непринужденность дается ему с немалым трудом. Ей и самой было куда как муторно. Намереваясь вежливо распрощаться и повернуть к дому, она тем не менее почему-то медлила, через силу поддерживая готовую увянуть беседу.
— Боюсь, что в качестве сыщика я покажусь вам уж совершенно неинтересным, — сказал Люсин. Его губы дрогнули в мимолетной, чуточку горькой улыбке. — Как жаль, что вы так скоро добрались до истинной сущности. На сем реквизит исчерпывается. Небогатый, приходится признать, реквизит…
— Зачем вы так? — Наташа ощутила себя слегка уязвленной, но тут же устыдилась и, доверительно приблизив лицо, спросила с участием: — Вам, наверное, очень трудно?
— Не то слово, — почти вынужденно признался Владимир Константинович.
— Нет ни малейшего намека на личность убийцы, хоть на какие-нибудь его приметы. Даже крохотной песчинки с места преступления, за которую можно было бы зацепиться! На таких условиях мне еще не приходилось начинать дело. Лавров ждать, увы, никак не приходится.
Стремясь поделиться тревогами и сомнениями, которые слишком долго носил в себе, Люсин ударился в воспоминания. Но едва он начал рассказывать о зверском убийстве одной старой актрисы, как что-то заставило его остановиться на полуслове. Совершилось неподвластное времени преображение. Покинул свой пост и куда-то к чертовой матери запропастился стерегущий каждое слово внутренний страж. Если и не впервые в жизни, то впервые за много-много лет Люсин перестал видеть и слышать себя со стороны. Поле его зрения, только что обнимавшее чуть ли не весь противоположный берег, сузилось почти до точки, а вернее всего, возвысясь над трехмерностью пространства, обрело какую-то иную, высшую геометрию.
— Наташа! — хотел он позвать, но губы не повиновались.
Аромат ее духов, тонкий и скрытный, властно перехватил дыхание. Темной влагой блеснули глаза и уверенные губы. Как лунатик, он потянулся к подсвеченному хрупкой фосфорической голубизной неузнаваемому лицу.
— Я думала, что ты никогда не решишься, — шепнула она.
Набережную, где у чугунной ограды неподвижно застыли двое, заливала беспокойным сиянием выкатившаяся в зенит, безупречно полная луна. Они так боялись своей любви, так суеверно ей не верили и так доверчиво тянулись друг к другу. На весах провидения их неутоленная жажда была способна перевесить все, взятые вместе, препятствия, реальные и измышленные страхом.
Но они не знали об этом и были готовы расстаться.
Глава двадцать девятая. ИЕЗУИТСКИЕ КОЗНИ
Авентира VI
Причудливый путь избирают знамения.
На Санкт-Петербургском монетном дворе отштамповали новую партию серебряных рублевиков. Дело, казалось бы, вполне обыденное. Однако на размышления, притом самого серьезного толка, наводил реверс. «Не нам, не нам, а имени твоему», — недвусмысленно возвещала чеканка. Священное слово, конечно, везде и всюду останется таковым, но, беря тамплиерский девиз, молодой государь возлагал на себя роковое бремя. Его готические фантазии и ставшие повсеместной притчей во языцех романтические склонности грозили далеко завести издерганную произволом Россию, которой обрыдли как чужеземцы-временщики, так и окруженные фаворитами бабы, въезжавшие в тронную залу на штыках гвардии.
Лучшие люди страны связывали с именем Павла надежды на просвещенное правление и всяческие реформы. Вместо этого начинался мрачнейшего свойства рыцарский балаган, маскарад, от которого изрядно попахивало католической контрреформацией. Все теперь выстраивалось в единую линию: вояж по Европе, совершенный под именем графа Норд, встречи с мартинистами, иллюминатами и прочими искателями чудес, беспокоившая еще покойницу Екатерину возня вольных каменщиков. И хотя впоследствии Павел, с присущим ему шараханием из крайности в крайность, резко отшатнулся от всякого рода секретных лож, вырастивших бунтовщиков и цареубийц, тяга к запредельной мечте, очевидно, осталась. Иначе никак нельзя было объяснить таинственное эхо, долетевшее из тьмы веков. Но стоит ли сожалеть о невольных промахах юности?
Особливо о тех, что имели место в то достопамятное путешествие, когда карету с графской короной на дверце трясло по разбитым дорогам. «Графиня Норд», будущая государыня Мария Федоровна, целиком и полностью разделяла искания и надежды супруга. Да и могло ли быть иначе? Урожденная София-Доротея-Августа-Луиза, воспитанная отцом, герцогом Вюртембергским, в лучшем духе немецких семейств, она всем своим видом являла образец послушания. Не ей, нареченной Софией-Мудростью, было уберечь цесаревича от ошибок. А их было допущено предостаточно, в том числе и сугубо дипломатических. В Стокгольме он позировал придворному живописцу, будучи облаченным в запон-передник мастера обряда «строгого послушания», в Сикстинской капелле Ватикана доверчиво раскрыл сердце римскому папе.
Безумным заблуждением было начинать царствование под тамплиерским девизом. Павел не мог не знать о страшных словах гроссмейстера Жака де Моле, проклявшего род французских королей до тринадцатого колена. Именно так оценила выпуск новой монеты роялистская эмиграция. Зато русское общество даже не всколыхнулось. Эка невидаль: серебро! Генерал-прокурор Куракин, прозванный завистниками «алмазным князем», счет вел только на золото, притом десятками тысяч, а Кутайсов, возведенный в графское достоинство турчонок, чистивший царевы сапоги, вообще не был силен в грамоте. Кому было судить? Безбородко, сорвавшему миллионный куш и княжеское звание с титулом «светлость»? Полицмейстеру Буксгеведену?
Те, кто единственно имели высокое право на суд, безмолствовали в неведении. Закрепощенных мужиков, которым Павел в бытность цесаревичем намеревался якобы даровать свободу, мало трогали благородные порывы и рыцарские мечты царя. Для крестьянина рубль — целое состояние. Многие из них даже в глаза его не видели. Однако чутким к малейшим указаниям на изменение политического курса дипломатам и всякого рода секретным агентам новенькие серебряные кружочки послужили важным знаком. Слухи насчет иезуитов, якобы набиравших все большее влияние, сразу обрели недвусмысленное подтверждение. Сами иезуиты, обычно крайне осторожные и скрытные, даже не сочли нужным их опровергнуть.
Граф Литта, папский нунций при русском дворе, за каждый новехонький рублевик заплатил полновесным золотом. Они были поспешно отправлены с фельдъегерем в Ватикан. Но прежде чем престарелый Пий Шестой сумел по достоинству оценить нумизматическую новинку, все нужные выводы сделал «черный папа» — генерал иезуитского ордена.
В нынешних условиях русский монарх мог пойти значительно дальше Екатерины, приютившей вместе с обломками роялистской знати тайных миссионеров. Любой ценой следовало окружить Павла своими людьми и, искусно играя на тайных струнах его мятущейся души, осторожно повернуть русскую политику в нужную сторону.
«Латинская», как ее называли, партия, представленная при дворе Илинским, Потоцким, Чарторижским и Радзивиллом, приложила все старания, чтобы изобразить римскую иерархию в качестве наилучшего олицетворения монархического принципа.
На первых порах эти откровенно иезуитские происки остались без ответа. Воспитанник московского митрополита Платона, Павел стойко придерживался православия. Он исправно говел во все четыре поста, исповедовался и причащался. Паркет перед иконостасом в спаленке Гатчинского дворца был вдоль и поперек исполосован его коленями.
Впрочем, прагматично настроенные политики отнюдь не намеревались отвратить всероссийского самодержца от православия. Речь могла идти лишь о некоторой перестановке акцентов.
О том, что такое вполне достижимо, свидетельствовала хотя бы упомянутая встреча в Ватикане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Где вы сейчас? — отчетливо прозвучал ее голос, соединив разделенные бездной материки.
— В двух шагах от вашего дома.
— Тогда заходите. Сейчас я объясню вам, как нас скорее найти.
— Может, лучше на улице? Если вы, конечно, не против!
— Ладно, — с вялым безразличием согласилась она.
— Тогда жду вас на том же месте! — задохнулся он от невыразимого облегчения. — Я буду там через две с половиной минуты.
— Надо же, какая точность…
Обменявшись молчаливым рукопожатием, они, не сговариваясь, направились в сторону Ленинских гор. Люсину казалось, что с ним уже однажды было такое: темная набережная, тени встречных прохожих, одиноко сгущающиеся у фонарных столбов, плавное течение без всяких переходов и поворотов. Люсин молчал, благодарно ощущая, как тает горечь одиночества. Ему даже казалось, что слова могут лишь помешать столь неожиданно установившемуся совершенно удивительному общению душ, которое, если и бывает между людьми, то только во сне.
— Расскажите, как это случилось, — мягко напомнила Наташа, напрочь развеяв иллюзию.
— Да-да, — вздрогнув, очнулся Люсин и, опуская натуралистические детали, коротко изложил основные события вчерашнего дня.
Наташа выслушала, ни разу не перебив. Незаметно сжившись с гнетущим ожиданием беды, она, в сущности, не узнала теперь ничего нового. Запоздавшая на два с лишним месяца весть оказалась даже в чем-то успокоительной для переболевшего сердца. В ней была та определенность, перед которой в конце концов смиряется человеческий разум.
— Ужасно, — уронила под конец Наталья Андриановна, коря себя за бесчувственность. — Как вы считаете, когда можно будет организовать похороны? — Ей стоило усилия переключиться на мысль о предстоящих хлопотах. — Нужно же как следует подготовиться?
— Если позволите, мы решим организационные вопросы с вашим начальством. С Людмилой Георгиевной я уже говорил. — Собравшись с духом, он взял ее под руку.
— Но вам-то зачем? — искренне удивилась Наташа.
— По ряду причин. Так уж получилось, что Георгий Мартынович стал мне не безразличен, — Люсин ответил ей виноватой улыбкой. — И Степановна — тоже, — добавил он как бы вскользь, умалчивая об остальном. — Я обязательно дам ей знать о дне похорон.
— Спасибо. — Наташа на мгновение прижала к себе бережно поддерживающую ее руку. — Как непрочно все в этом мире! Ушел человек, и в одночасье начинает распадаться с такими трудами сложенное им строение. Цепная реакция падающих на голову кирпичей. Наша кафедра уже совсем не та, что прежде. А ведь это только начало! У Георгия Мартыновича есть… была, словом, осталась древнекитайская «Книга перемен». Там говорится, что перемены являются основным законом жизни природы, общества и человека. Нравится нам это или не очень, но приходится принимать миропорядок таким, каков он есть. Ничего не поделаешь.
— Ничего, — глухо повторил Люсин.
— Поговорим о чем-нибудь еще. — Наташа осторожно высвободилась и подошла к парапету.
От реки несло сыростью и немножечко тиной. По железнодорожному мосту грохотал бесконечный товарный состав. Над Лужниками клубился туман.
— Боюсь, что от меня будет мало толку. — Люсин свесился над непроглядной водой. — Я ведь прекрасно знаю, что мое поведение самоубийственно, но ничего не могу с собой поделать.
— Не понимаю, о чем вы.
— Мне казалось, что вы все понимаете.
— Нет, я сознательно разучилась понимать недосказанное. Так спокойнее. Чувствуешь себя более уверенной, защищенной.
— Вы давно разошлись с мужем?.. Ничего, что я об этом спрашиваю?
— Двенадцать лет.
— А Т„ме уже четырнадцать?
— Скоро будет. Ждет не дождется. Готовится вступить в комсомол. Хочет поскорее сделаться взрослым, глупышка.
— Взрослому легче. В детстве все переживается гораздо острее. Любая безделица. О мировых вопросах я уж и не говорю. Байрон, Лермонтов, Леопарди! Мне казалось, что они писали специально ради меня, что лишь я, единственный, сумел постичь безмерную глубину людского страдания.
— А кто такой Леопарди?
— Как, вы не знаете Леопарди? Значит, вас никогда не мучила мировая скорбь. Очевидно, это удел мужчин.
— Причем болезненно переживающих свое раннее созревание.
— Это вы о великих?
— Нет, о таких, как вы, перескочивших на палубу с подножки трамвая.
— Запомнили, однако. — Люсин был благодарен ей даже за этот пустяк. Но Наталья Андриановна инстинктивно отвечала иронией на каждое проявление чувства.
— Лучше сформулируем так: не забыли, — непринужденно парировала она.
— Надеюсь, в мореходке основательно повыбили из вас байронизм?
— Скорее, напротив, загнали вглубь.
— По крайней мере, вы научились драить медяшку, чистить картошку и мыть на кухне полы.
— В камбузе. — Люсин напустил на себя обиженный вид. — Не терзайте слух моряка, гражданочка.
— Вот таким вы мне нравитесь гораздо больше.
— Отныне я всегда буду только таким.
— Скоро надоест.
— Придется обучиться секрету вечной новизны. С кем вы предпочитаете иметь дело сегодня?
— Оставайтесь лучше самим собой. — Наташа видела, что внешняя непринужденность дается ему с немалым трудом. Ей и самой было куда как муторно. Намереваясь вежливо распрощаться и повернуть к дому, она тем не менее почему-то медлила, через силу поддерживая готовую увянуть беседу.
— Боюсь, что в качестве сыщика я покажусь вам уж совершенно неинтересным, — сказал Люсин. Его губы дрогнули в мимолетной, чуточку горькой улыбке. — Как жаль, что вы так скоро добрались до истинной сущности. На сем реквизит исчерпывается. Небогатый, приходится признать, реквизит…
— Зачем вы так? — Наташа ощутила себя слегка уязвленной, но тут же устыдилась и, доверительно приблизив лицо, спросила с участием: — Вам, наверное, очень трудно?
— Не то слово, — почти вынужденно признался Владимир Константинович.
— Нет ни малейшего намека на личность убийцы, хоть на какие-нибудь его приметы. Даже крохотной песчинки с места преступления, за которую можно было бы зацепиться! На таких условиях мне еще не приходилось начинать дело. Лавров ждать, увы, никак не приходится.
Стремясь поделиться тревогами и сомнениями, которые слишком долго носил в себе, Люсин ударился в воспоминания. Но едва он начал рассказывать о зверском убийстве одной старой актрисы, как что-то заставило его остановиться на полуслове. Совершилось неподвластное времени преображение. Покинул свой пост и куда-то к чертовой матери запропастился стерегущий каждое слово внутренний страж. Если и не впервые в жизни, то впервые за много-много лет Люсин перестал видеть и слышать себя со стороны. Поле его зрения, только что обнимавшее чуть ли не весь противоположный берег, сузилось почти до точки, а вернее всего, возвысясь над трехмерностью пространства, обрело какую-то иную, высшую геометрию.
— Наташа! — хотел он позвать, но губы не повиновались.
Аромат ее духов, тонкий и скрытный, властно перехватил дыхание. Темной влагой блеснули глаза и уверенные губы. Как лунатик, он потянулся к подсвеченному хрупкой фосфорической голубизной неузнаваемому лицу.
— Я думала, что ты никогда не решишься, — шепнула она.
Набережную, где у чугунной ограды неподвижно застыли двое, заливала беспокойным сиянием выкатившаяся в зенит, безупречно полная луна. Они так боялись своей любви, так суеверно ей не верили и так доверчиво тянулись друг к другу. На весах провидения их неутоленная жажда была способна перевесить все, взятые вместе, препятствия, реальные и измышленные страхом.
Но они не знали об этом и были готовы расстаться.
Глава двадцать девятая. ИЕЗУИТСКИЕ КОЗНИ
Авентира VI
Причудливый путь избирают знамения.
На Санкт-Петербургском монетном дворе отштамповали новую партию серебряных рублевиков. Дело, казалось бы, вполне обыденное. Однако на размышления, притом самого серьезного толка, наводил реверс. «Не нам, не нам, а имени твоему», — недвусмысленно возвещала чеканка. Священное слово, конечно, везде и всюду останется таковым, но, беря тамплиерский девиз, молодой государь возлагал на себя роковое бремя. Его готические фантазии и ставшие повсеместной притчей во языцех романтические склонности грозили далеко завести издерганную произволом Россию, которой обрыдли как чужеземцы-временщики, так и окруженные фаворитами бабы, въезжавшие в тронную залу на штыках гвардии.
Лучшие люди страны связывали с именем Павла надежды на просвещенное правление и всяческие реформы. Вместо этого начинался мрачнейшего свойства рыцарский балаган, маскарад, от которого изрядно попахивало католической контрреформацией. Все теперь выстраивалось в единую линию: вояж по Европе, совершенный под именем графа Норд, встречи с мартинистами, иллюминатами и прочими искателями чудес, беспокоившая еще покойницу Екатерину возня вольных каменщиков. И хотя впоследствии Павел, с присущим ему шараханием из крайности в крайность, резко отшатнулся от всякого рода секретных лож, вырастивших бунтовщиков и цареубийц, тяга к запредельной мечте, очевидно, осталась. Иначе никак нельзя было объяснить таинственное эхо, долетевшее из тьмы веков. Но стоит ли сожалеть о невольных промахах юности?
Особливо о тех, что имели место в то достопамятное путешествие, когда карету с графской короной на дверце трясло по разбитым дорогам. «Графиня Норд», будущая государыня Мария Федоровна, целиком и полностью разделяла искания и надежды супруга. Да и могло ли быть иначе? Урожденная София-Доротея-Августа-Луиза, воспитанная отцом, герцогом Вюртембергским, в лучшем духе немецких семейств, она всем своим видом являла образец послушания. Не ей, нареченной Софией-Мудростью, было уберечь цесаревича от ошибок. А их было допущено предостаточно, в том числе и сугубо дипломатических. В Стокгольме он позировал придворному живописцу, будучи облаченным в запон-передник мастера обряда «строгого послушания», в Сикстинской капелле Ватикана доверчиво раскрыл сердце римскому папе.
Безумным заблуждением было начинать царствование под тамплиерским девизом. Павел не мог не знать о страшных словах гроссмейстера Жака де Моле, проклявшего род французских королей до тринадцатого колена. Именно так оценила выпуск новой монеты роялистская эмиграция. Зато русское общество даже не всколыхнулось. Эка невидаль: серебро! Генерал-прокурор Куракин, прозванный завистниками «алмазным князем», счет вел только на золото, притом десятками тысяч, а Кутайсов, возведенный в графское достоинство турчонок, чистивший царевы сапоги, вообще не был силен в грамоте. Кому было судить? Безбородко, сорвавшему миллионный куш и княжеское звание с титулом «светлость»? Полицмейстеру Буксгеведену?
Те, кто единственно имели высокое право на суд, безмолствовали в неведении. Закрепощенных мужиков, которым Павел в бытность цесаревичем намеревался якобы даровать свободу, мало трогали благородные порывы и рыцарские мечты царя. Для крестьянина рубль — целое состояние. Многие из них даже в глаза его не видели. Однако чутким к малейшим указаниям на изменение политического курса дипломатам и всякого рода секретным агентам новенькие серебряные кружочки послужили важным знаком. Слухи насчет иезуитов, якобы набиравших все большее влияние, сразу обрели недвусмысленное подтверждение. Сами иезуиты, обычно крайне осторожные и скрытные, даже не сочли нужным их опровергнуть.
Граф Литта, папский нунций при русском дворе, за каждый новехонький рублевик заплатил полновесным золотом. Они были поспешно отправлены с фельдъегерем в Ватикан. Но прежде чем престарелый Пий Шестой сумел по достоинству оценить нумизматическую новинку, все нужные выводы сделал «черный папа» — генерал иезуитского ордена.
В нынешних условиях русский монарх мог пойти значительно дальше Екатерины, приютившей вместе с обломками роялистской знати тайных миссионеров. Любой ценой следовало окружить Павла своими людьми и, искусно играя на тайных струнах его мятущейся души, осторожно повернуть русскую политику в нужную сторону.
«Латинская», как ее называли, партия, представленная при дворе Илинским, Потоцким, Чарторижским и Радзивиллом, приложила все старания, чтобы изобразить римскую иерархию в качестве наилучшего олицетворения монархического принципа.
На первых порах эти откровенно иезуитские происки остались без ответа. Воспитанник московского митрополита Платона, Павел стойко придерживался православия. Он исправно говел во все четыре поста, исповедовался и причащался. Паркет перед иконостасом в спаленке Гатчинского дворца был вдоль и поперек исполосован его коленями.
Впрочем, прагматично настроенные политики отнюдь не намеревались отвратить всероссийского самодержца от православия. Речь могла идти лишь о некоторой перестановке акцентов.
О том, что такое вполне достижимо, свидетельствовала хотя бы упомянутая встреча в Ватикане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59