Знаете, с таким большим изумрудом! Я его заметил, когда помогал их обыскивать!
Найланд Смит вскинул руку, высвободив кисть из широкого рукава, и я увидел, как на его указательном пальце ярко вспыхнул в лунном свете огромный изумруд.
— Полагаете, это что-то вроде удостоверения личности? — с тем же спокойствием поинтересовался он. — Мне тоже так показалось.
Мы пересекли двор, вошли в открытую дверь и оказались в прихожей, освещенной единственной латунной лампой, висящей на цепях. Здесь были еще две двери — направо и налево, — но обе запертые.
На диване сидел очень старый китаец в маленькой шапочке, украшенной шариком кораллового цвета. Очки в толстой черепаховой оправе делали его похожим на сову. Высохшее тело было окутано бесформенным одеянием, отороченным каймой, прозрачные руки покойно лежали на коленях. На указательном пальце я увидел точно такой же перстень, какой Найланд Смит снял с тибетского монаха. Рядом, на диване, лежала серебряная табакерка.
— Си Фан! — произнес он высоким, пронзительным голосом, едва мы вошли.
Нам вновь пришлось пройти через ту же процедуру взаимных приветствий. Потом китаец быстро спросил о чем-то моего компаньона — судя по всему, по-китайски — и протянул правую руку.
Найланд Смит наклонился, бережно взял его истощенную длань и изумрудом, сверкавшим на указательном пальце, прикоснулся к своим бровям, губам и груди.
Вновь высокий, свистящий голос что-то проговорил, и Смит протянул свою руку. Ритуал повторился, только на сей раз его проделал наш необычный хозяин. Я понял, что мы допущены. Меня, по всей видимости, приняли в качестве свиты моего выдающегося соотечественника.
Подняв молоток, старик ударил в маленький гонг, стоявший позади него. Ударил дважды. Правая дверь тотчас открылась.
Китаец вежливо склонил голову, мы ответили тем же и — Смит впереди, я за ним — проследовали в открытую дверь. Переступив порог, Смит подождал меня и тут же склонился к моему уху.
— Мандарин Ки Минг! — услышал я его шепот. — Дай-то Бог, чтобы он меня не узнал!
Мы оказались в большой комнате, обставленной получше, чем прихожая. В дальнем углу три устланных ковром ступени вели к очень красивым двойным дверям, покрытым прекрасной резьбой и украшенным полудрагоценными камнями в традиционном арабском стиле. Комната освещалась чем-то вроде люстры, свисающей из центра потолка; я насчитал в ней семь ламп. Вдоль стен стояли диваны; между окнами — кстати, очень красивой формы — были вырублены две глубокие ниши.
Семь черных подушек лежали на шелковых тюфяках, располагавшихся на полированном полу в форме полумесяца, направленного концами к двойным дверям. Перед каждым тюфяком стоял маленький кофейный столик.
Четыре подушки были заняты. На левом конце полумесяца восседал высокий представительный мужчина, которого Найланд Смит принял за турка; рядом с ним — два бирманца, которых я видел в кофейне. Следующие три места были свободны. Шестую подушку занял афганец, и, наконец, на правом крае полумесяца я с внутренним содроганием узнал стоящих саги-душителей.
Итак, четверо из семи уже были здесь. Мы прибыли пятыми. Тем не менее объявили о нашем прибытии двумя ударами гонга.
Какое из трех свободных мест нам следовало занять? Возникшее на секунду замешательство было мгновенно разрешено невидимым до тех пор охранником — огромным негром, неподвижно застывшим возле двери. С почтительным поклоном он подвел нас к коврику рядом с афганцами. Когда мы вошли, четыре уже прибывших делегации дружно встали; руководитель каждой поднял руку — и глазам моим предстали четыре сверкающих изумруда.
— Си Фан! — воскликнули они хором.
— Си Фан! — ответствовал Найланд Смит.
Мы заняли свои места.
Послышались три удара гонга, и в комнату вошел один из самых ужасных стариков, каких мне когда-либо доводилось видеть. Когда смолкла очередная порция возгласов «Си Фан!», он занял тюфяк рядом с бирманцами. По его виду я догадался, что это сириец. Он был не просто старым, а, я бы сказал, очень древним, однако голова его прямо сидела на крепкой шее, отчего острый, свирепо загнутый нос обретал сходство с ятаганом, а глаза из-под кустистых бровей смотрели властно и кровожадно. Без сомнения, это был шейх Исмаил, преемник дьявольского шейха Аль-Джебала, главы хасисинов!
На нас двоих его убийственный взгляд, казалось, слегка задержался. Атмосфера в комнате была напряжена; в ней, я думаю, сконцентрировалось достаточно злобной силы, чтобы вывести из строя по меньшей мере армейский батальон. Я почти не сомневался, что нас разоблачат. Наши жизни были целиком в руках Веймаута и Петри.
Лишь одно место оставалось свободным — в самом центре полумесяца.
Гонг прозвучал — один раз.
Мандарин Ки Минг вошел и сел на свободное место.
Краем глаза я заметил, что, впустив мандарина, негр-охранник удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь. Наступила полная тишина. Затем где-то в глубине комнаты зазвонил серебряный колокольчик. Он прозвонил семь раз, и великолепные резные створки тихо разошлись.
На верхней ступеньке возникла фигура женщины.
В полумраке я не мог разглядеть ее лица. Волосы были полностью скрыты головным убором. На тонких обнаженных руках сверкали драгоценности; камни переливались и на тяжелом поясе, стягивающем изысканно-сложное одеяние, густо расшитое изумрудами. Гордо поднятый подбородок, стройные, крутые бедра… она напоминала статуэтку какой-нибудь индийской богини. Еще через секунду я понял, какой именно: Кали, жены Шивы, покровительницы сагов и дакойтов, от которой они получили свое «божественное» право убивать!
Головы присутствующих склонились, из их уст вырвалось незнакомое мне слово и неровным, дрожащим звуком пронеслось над собранием.
Я был очарован, загипнотизирован, глядя из-под скрывавшего меня капюшона в эти яркие, нефритово-зеленые глаза Кали… мадам Ингомар!
Мы по мере сил старались подражать остальным участникам сходки. Найланд Смит расположился на коврике, облокотившись на черную подушку; я устроился позади него, стараясь согнуться как можно ниже. О том, чтобы обменяться хотя бы звуком, не приходилось даже мечтать.
Дождавшись, когда в комнате воцарилась тишина настолько совершенная, что, казалось, можно было услышать даже полет мотылька, Фа Ло Ше начала говорить. Сначала по-китайски, потом перешла на турецкий — я наконец-то смог услышать хоть несколько знакомых слов. Аудитория была зачарована. Я не особо в этом разбираюсь, но готов спорить, что ее серебристый, похожий на колокольчик голос обладал какими-то гипнотическими свойствами. Каждый ее жест был отточен до совершенства; речь текла плавным потоком — невозможно было заметить, когда она брала дыхание. Чары ее колдовских глаз дополняли магию голоса.
И вдруг она произнесла фразу по-арабски.
Два удара гонга прозвучали надо мной.
Мандарин Ки Минг поднялся, и я услышал его высокий, свистящий голос. Шейх Исмаил вскочил, будто старая пантера. Я увидел его кровожадный взгляд, устремленный прямо на меня.
Два удара гонга! Мы были раскрыты!
Настоящим тибетцам удалось избавиться от пут и пробраться в дом.
Густой, сладкий, незнакомый аромат ударил в мои ноздри. На меня внезапно навалилась страшная тяжесть…
Иллюзия непрестанно возвращалась. Казалось, это длится уже много дней и ночей… много недель… Всегда она сопровождалась слабым незнакомым ароматом. Казалось, именно он вырывал меня из бессознательного состояния, в котором я, как мне чудилось, пребывал уже много лет. Однажды ужасная мысль посетила меня: мне показалось, что я открыл тайну вечной жизни, но за это и сам осужден жить вечно… в могиле.
Каждый раз я видел ее — богиню с зелеными глазами из нефрита. Я знал, что ее гладкое тело — всего лишь статуэтка, вырезанная из слоновой кости восточным ремесленником; что ее змеиные волосы так блестят потому, что они инкрустированы тонко подобранными кусочками редких великолепных пород дерева; что ее изумрудное одеяние — не более чем световой эффект, а ее движения — миражи.
Но, однако же, когда она опускалась возле меня на колени, ее глаза лучились жизнью, гладкая слоновая кость становилась теплым атласом и тонкие коварные руки, благоухающие ароматом цветов лотоса, ласково прикасались ко мне…
Наконец я пробудился ото сна. И память начала возвращаться ко мне.
Где я? Очевидно, в доме шейха Исмаила, где собирался Совет Семи. Я лежал на диване, обложенный грудой подушек, в комнате, достаточно маленькой, чтобы называться кабинетом.
Определить, была на дворе ночь или день, возможным не представлялось — тяжелые, зеленые с золотом, плюшевые занавеси полностью закрывали то, что, предположительно, было окном. Я чувствовал себя слабым, как котенок. Даже попытка сесть, чтобы немного осмотреться, успехом не увенчалась.
Что со мной случилось?
Я увидел, что пол покрыт толстым зеленым ковром, а стена, перед которой я лежал, — позолоченной бронзой. Квадратный фонарь, свисавший из середины потолка, заливал комнату янтарным светом.
Рядом с диваном стоял эбенового дерева стол, по всей видимости китайской работы. На нем я разглядел несколько пиал и какие-то медицинские инструменты.
С трудом мне удалось оглядеть себя. С удивлением я обнаружил на теле незнакомую шелковую пижаму, а на ногах — мягкие китайские тапочки.
Что же, Бога ради, со мной все-таки случилось?
Найланд Смит! Я вспомнил! Вспомнил! Нас предали — или мы сами обманулись — на этом невероятном Совете Семи в доме близ Эль-Кхарги. В памяти вновь зазвучал высокий, пронзительный голос ужасного мандарина, обвиняющего нас; я увидел кровожадные глаза страшного шейха… и все. Больше ничего вспомнить не удавалось.
Что случилось с Найландом Смитом? И куда подевались Петри с Веймаутом?
Сколько я провалялся на этом диване, мне было неизвестно, однако какое-то время, несомненно, прошло, судя по тому, как переменилась моя одежда. Но почему меня не освободили? Боже мой! Ужасная догадка пронзила мой мозг. Веймаут и Петри попались в ловушку!
Они не добрались до Эль-Кхарги!
Страшная уверенность овладела мною. Они все мертвы! Лишь меня по неизвестной причине помиловали. Впрочем, я, безусловно, все еще был очень болен.
Дюйм за дюймом — я уж решил, что окончательно потерял способность управлять своими мышцами, — мне удалось повернуться и осмотреть часть комнаты по другую сторону дивана. Единственное, что я увидел, — зеленая дверь, выделявшаяся в тусклом золоте стены. Точно такая же, как и та, что была прямо передо мной. Пока я с трудом возвращался в изначальное положение, первая дверь скользнула в сторону — оказалось, она была раздвижная, а не на петлях. Вошел китаец в длинной белой куртке вроде тех, которые в наших больницах носят врачи, и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Бросив быстрый взгляд, я отметил, что он был сравнительно молод, с высоким умным лбом, в очках в черной оправе и с тетрадью под мышкой. Я тут же закрыл глаза и постарался лежать как можно тише.
Он сел на стул подле меня, поднял мою кисть и нащупал пульс. Почувствовав, что мою руку отпустили, я отважился взглянуть еще раз. Он что-то записывал в тетрадь. Потом, не удосужившись расстегнуть мою пижаму, сунул мне под мышку градусник, обмакнул иглу шприца в стакан с какой-то жидкостью и осторожно вытер ее куском корпии. Поглощенный своими действиями, он не обращал на меня особого внимания, и я мог наблюдать за ним без большого риска. Однако когда он набрал шприцем какое-то лекарство и положил его на стол, я вновь закрыл глаза.
Китаец вытащил градусник у меня из-под мышки, и я услышал скрип пера — вероятно, он записывал мою температуру. Потом последовала долгая тишина. Я не открывал глаз: что-то говорило мне, что он меня изучает.
Вскоре я почувствовал, как ловкие пальцы врача расстегивают мою пижаму. Его ухо припало к моей груди. Я почти не дышал.
— Ну, что же, мистер Гревилль, — внезапно сказал он с легким акцентом, — кажется, вы чувствуете себя лучше, не так ли?
Я открыл глаза и встретился с его внимательным взглядом. Лицо его осталось невозмутимым.
— Да, — произнес я и обнаружил, что голос мой отказывается подниматься выше шепота.
— Вот и отлично, — кивнул он. — А то я уже начал волноваться. Ну, теперь все в порядке. Думаю, искусственное кормление можно отменить. Вы ведь не откажетесь проглотить немного вкусного супа, не правда ли? А может быть, и стаканчик красного вина?
— Без сомнения!
— Ну, так я распоряжусь, мистер Гревилль.
— Скажите, — выдохнул я, — где Найланд Смит?
В глазах врача появилось удивление.
— Найланд Смит? — повторил он. — Я никогда не слышал этого имени.
— Но он здесь… в Эль-Кхарге!
— Эль-Кхарга? — Он озадаченно воззрился на меня, потом ободряюще похлопал по плечу. — А, понимаю. Не думайте об этом. Я прослежу, чтобы о вас позаботились.
Маленький, сморщенный азиат — либо глухонемой, либо получивший приказ хранить молчание — принес чашку с дымящимся супом и стакан вина, похожего на бургундское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Найланд Смит вскинул руку, высвободив кисть из широкого рукава, и я увидел, как на его указательном пальце ярко вспыхнул в лунном свете огромный изумруд.
— Полагаете, это что-то вроде удостоверения личности? — с тем же спокойствием поинтересовался он. — Мне тоже так показалось.
Мы пересекли двор, вошли в открытую дверь и оказались в прихожей, освещенной единственной латунной лампой, висящей на цепях. Здесь были еще две двери — направо и налево, — но обе запертые.
На диване сидел очень старый китаец в маленькой шапочке, украшенной шариком кораллового цвета. Очки в толстой черепаховой оправе делали его похожим на сову. Высохшее тело было окутано бесформенным одеянием, отороченным каймой, прозрачные руки покойно лежали на коленях. На указательном пальце я увидел точно такой же перстень, какой Найланд Смит снял с тибетского монаха. Рядом, на диване, лежала серебряная табакерка.
— Си Фан! — произнес он высоким, пронзительным голосом, едва мы вошли.
Нам вновь пришлось пройти через ту же процедуру взаимных приветствий. Потом китаец быстро спросил о чем-то моего компаньона — судя по всему, по-китайски — и протянул правую руку.
Найланд Смит наклонился, бережно взял его истощенную длань и изумрудом, сверкавшим на указательном пальце, прикоснулся к своим бровям, губам и груди.
Вновь высокий, свистящий голос что-то проговорил, и Смит протянул свою руку. Ритуал повторился, только на сей раз его проделал наш необычный хозяин. Я понял, что мы допущены. Меня, по всей видимости, приняли в качестве свиты моего выдающегося соотечественника.
Подняв молоток, старик ударил в маленький гонг, стоявший позади него. Ударил дважды. Правая дверь тотчас открылась.
Китаец вежливо склонил голову, мы ответили тем же и — Смит впереди, я за ним — проследовали в открытую дверь. Переступив порог, Смит подождал меня и тут же склонился к моему уху.
— Мандарин Ки Минг! — услышал я его шепот. — Дай-то Бог, чтобы он меня не узнал!
Мы оказались в большой комнате, обставленной получше, чем прихожая. В дальнем углу три устланных ковром ступени вели к очень красивым двойным дверям, покрытым прекрасной резьбой и украшенным полудрагоценными камнями в традиционном арабском стиле. Комната освещалась чем-то вроде люстры, свисающей из центра потолка; я насчитал в ней семь ламп. Вдоль стен стояли диваны; между окнами — кстати, очень красивой формы — были вырублены две глубокие ниши.
Семь черных подушек лежали на шелковых тюфяках, располагавшихся на полированном полу в форме полумесяца, направленного концами к двойным дверям. Перед каждым тюфяком стоял маленький кофейный столик.
Четыре подушки были заняты. На левом конце полумесяца восседал высокий представительный мужчина, которого Найланд Смит принял за турка; рядом с ним — два бирманца, которых я видел в кофейне. Следующие три места были свободны. Шестую подушку занял афганец, и, наконец, на правом крае полумесяца я с внутренним содроганием узнал стоящих саги-душителей.
Итак, четверо из семи уже были здесь. Мы прибыли пятыми. Тем не менее объявили о нашем прибытии двумя ударами гонга.
Какое из трех свободных мест нам следовало занять? Возникшее на секунду замешательство было мгновенно разрешено невидимым до тех пор охранником — огромным негром, неподвижно застывшим возле двери. С почтительным поклоном он подвел нас к коврику рядом с афганцами. Когда мы вошли, четыре уже прибывших делегации дружно встали; руководитель каждой поднял руку — и глазам моим предстали четыре сверкающих изумруда.
— Си Фан! — воскликнули они хором.
— Си Фан! — ответствовал Найланд Смит.
Мы заняли свои места.
Послышались три удара гонга, и в комнату вошел один из самых ужасных стариков, каких мне когда-либо доводилось видеть. Когда смолкла очередная порция возгласов «Си Фан!», он занял тюфяк рядом с бирманцами. По его виду я догадался, что это сириец. Он был не просто старым, а, я бы сказал, очень древним, однако голова его прямо сидела на крепкой шее, отчего острый, свирепо загнутый нос обретал сходство с ятаганом, а глаза из-под кустистых бровей смотрели властно и кровожадно. Без сомнения, это был шейх Исмаил, преемник дьявольского шейха Аль-Джебала, главы хасисинов!
На нас двоих его убийственный взгляд, казалось, слегка задержался. Атмосфера в комнате была напряжена; в ней, я думаю, сконцентрировалось достаточно злобной силы, чтобы вывести из строя по меньшей мере армейский батальон. Я почти не сомневался, что нас разоблачат. Наши жизни были целиком в руках Веймаута и Петри.
Лишь одно место оставалось свободным — в самом центре полумесяца.
Гонг прозвучал — один раз.
Мандарин Ки Минг вошел и сел на свободное место.
Краем глаза я заметил, что, впустив мандарина, негр-охранник удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь. Наступила полная тишина. Затем где-то в глубине комнаты зазвонил серебряный колокольчик. Он прозвонил семь раз, и великолепные резные створки тихо разошлись.
На верхней ступеньке возникла фигура женщины.
В полумраке я не мог разглядеть ее лица. Волосы были полностью скрыты головным убором. На тонких обнаженных руках сверкали драгоценности; камни переливались и на тяжелом поясе, стягивающем изысканно-сложное одеяние, густо расшитое изумрудами. Гордо поднятый подбородок, стройные, крутые бедра… она напоминала статуэтку какой-нибудь индийской богини. Еще через секунду я понял, какой именно: Кали, жены Шивы, покровительницы сагов и дакойтов, от которой они получили свое «божественное» право убивать!
Головы присутствующих склонились, из их уст вырвалось незнакомое мне слово и неровным, дрожащим звуком пронеслось над собранием.
Я был очарован, загипнотизирован, глядя из-под скрывавшего меня капюшона в эти яркие, нефритово-зеленые глаза Кали… мадам Ингомар!
Мы по мере сил старались подражать остальным участникам сходки. Найланд Смит расположился на коврике, облокотившись на черную подушку; я устроился позади него, стараясь согнуться как можно ниже. О том, чтобы обменяться хотя бы звуком, не приходилось даже мечтать.
Дождавшись, когда в комнате воцарилась тишина настолько совершенная, что, казалось, можно было услышать даже полет мотылька, Фа Ло Ше начала говорить. Сначала по-китайски, потом перешла на турецкий — я наконец-то смог услышать хоть несколько знакомых слов. Аудитория была зачарована. Я не особо в этом разбираюсь, но готов спорить, что ее серебристый, похожий на колокольчик голос обладал какими-то гипнотическими свойствами. Каждый ее жест был отточен до совершенства; речь текла плавным потоком — невозможно было заметить, когда она брала дыхание. Чары ее колдовских глаз дополняли магию голоса.
И вдруг она произнесла фразу по-арабски.
Два удара гонга прозвучали надо мной.
Мандарин Ки Минг поднялся, и я услышал его высокий, свистящий голос. Шейх Исмаил вскочил, будто старая пантера. Я увидел его кровожадный взгляд, устремленный прямо на меня.
Два удара гонга! Мы были раскрыты!
Настоящим тибетцам удалось избавиться от пут и пробраться в дом.
Густой, сладкий, незнакомый аромат ударил в мои ноздри. На меня внезапно навалилась страшная тяжесть…
Иллюзия непрестанно возвращалась. Казалось, это длится уже много дней и ночей… много недель… Всегда она сопровождалась слабым незнакомым ароматом. Казалось, именно он вырывал меня из бессознательного состояния, в котором я, как мне чудилось, пребывал уже много лет. Однажды ужасная мысль посетила меня: мне показалось, что я открыл тайну вечной жизни, но за это и сам осужден жить вечно… в могиле.
Каждый раз я видел ее — богиню с зелеными глазами из нефрита. Я знал, что ее гладкое тело — всего лишь статуэтка, вырезанная из слоновой кости восточным ремесленником; что ее змеиные волосы так блестят потому, что они инкрустированы тонко подобранными кусочками редких великолепных пород дерева; что ее изумрудное одеяние — не более чем световой эффект, а ее движения — миражи.
Но, однако же, когда она опускалась возле меня на колени, ее глаза лучились жизнью, гладкая слоновая кость становилась теплым атласом и тонкие коварные руки, благоухающие ароматом цветов лотоса, ласково прикасались ко мне…
Наконец я пробудился ото сна. И память начала возвращаться ко мне.
Где я? Очевидно, в доме шейха Исмаила, где собирался Совет Семи. Я лежал на диване, обложенный грудой подушек, в комнате, достаточно маленькой, чтобы называться кабинетом.
Определить, была на дворе ночь или день, возможным не представлялось — тяжелые, зеленые с золотом, плюшевые занавеси полностью закрывали то, что, предположительно, было окном. Я чувствовал себя слабым, как котенок. Даже попытка сесть, чтобы немного осмотреться, успехом не увенчалась.
Что со мной случилось?
Я увидел, что пол покрыт толстым зеленым ковром, а стена, перед которой я лежал, — позолоченной бронзой. Квадратный фонарь, свисавший из середины потолка, заливал комнату янтарным светом.
Рядом с диваном стоял эбенового дерева стол, по всей видимости китайской работы. На нем я разглядел несколько пиал и какие-то медицинские инструменты.
С трудом мне удалось оглядеть себя. С удивлением я обнаружил на теле незнакомую шелковую пижаму, а на ногах — мягкие китайские тапочки.
Что же, Бога ради, со мной все-таки случилось?
Найланд Смит! Я вспомнил! Вспомнил! Нас предали — или мы сами обманулись — на этом невероятном Совете Семи в доме близ Эль-Кхарги. В памяти вновь зазвучал высокий, пронзительный голос ужасного мандарина, обвиняющего нас; я увидел кровожадные глаза страшного шейха… и все. Больше ничего вспомнить не удавалось.
Что случилось с Найландом Смитом? И куда подевались Петри с Веймаутом?
Сколько я провалялся на этом диване, мне было неизвестно, однако какое-то время, несомненно, прошло, судя по тому, как переменилась моя одежда. Но почему меня не освободили? Боже мой! Ужасная догадка пронзила мой мозг. Веймаут и Петри попались в ловушку!
Они не добрались до Эль-Кхарги!
Страшная уверенность овладела мною. Они все мертвы! Лишь меня по неизвестной причине помиловали. Впрочем, я, безусловно, все еще был очень болен.
Дюйм за дюймом — я уж решил, что окончательно потерял способность управлять своими мышцами, — мне удалось повернуться и осмотреть часть комнаты по другую сторону дивана. Единственное, что я увидел, — зеленая дверь, выделявшаяся в тусклом золоте стены. Точно такая же, как и та, что была прямо передо мной. Пока я с трудом возвращался в изначальное положение, первая дверь скользнула в сторону — оказалось, она была раздвижная, а не на петлях. Вошел китаец в длинной белой куртке вроде тех, которые в наших больницах носят врачи, и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Бросив быстрый взгляд, я отметил, что он был сравнительно молод, с высоким умным лбом, в очках в черной оправе и с тетрадью под мышкой. Я тут же закрыл глаза и постарался лежать как можно тише.
Он сел на стул подле меня, поднял мою кисть и нащупал пульс. Почувствовав, что мою руку отпустили, я отважился взглянуть еще раз. Он что-то записывал в тетрадь. Потом, не удосужившись расстегнуть мою пижаму, сунул мне под мышку градусник, обмакнул иглу шприца в стакан с какой-то жидкостью и осторожно вытер ее куском корпии. Поглощенный своими действиями, он не обращал на меня особого внимания, и я мог наблюдать за ним без большого риска. Однако когда он набрал шприцем какое-то лекарство и положил его на стол, я вновь закрыл глаза.
Китаец вытащил градусник у меня из-под мышки, и я услышал скрип пера — вероятно, он записывал мою температуру. Потом последовала долгая тишина. Я не открывал глаз: что-то говорило мне, что он меня изучает.
Вскоре я почувствовал, как ловкие пальцы врача расстегивают мою пижаму. Его ухо припало к моей груди. Я почти не дышал.
— Ну, что же, мистер Гревилль, — внезапно сказал он с легким акцентом, — кажется, вы чувствуете себя лучше, не так ли?
Я открыл глаза и встретился с его внимательным взглядом. Лицо его осталось невозмутимым.
— Да, — произнес я и обнаружил, что голос мой отказывается подниматься выше шепота.
— Вот и отлично, — кивнул он. — А то я уже начал волноваться. Ну, теперь все в порядке. Думаю, искусственное кормление можно отменить. Вы ведь не откажетесь проглотить немного вкусного супа, не правда ли? А может быть, и стаканчик красного вина?
— Без сомнения!
— Ну, так я распоряжусь, мистер Гревилль.
— Скажите, — выдохнул я, — где Найланд Смит?
В глазах врача появилось удивление.
— Найланд Смит? — повторил он. — Я никогда не слышал этого имени.
— Но он здесь… в Эль-Кхарге!
— Эль-Кхарга? — Он озадаченно воззрился на меня, потом ободряюще похлопал по плечу. — А, понимаю. Не думайте об этом. Я прослежу, чтобы о вас позаботились.
Маленький, сморщенный азиат — либо глухонемой, либо получивший приказ хранить молчание — принес чашку с дымящимся супом и стакан вина, похожего на бургундское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28