Не считая Мэй Стромберг, их стало двадцать девять. Андерсон велел всем немедленно собраться. От собрания освобождались только две женщины, все еще лежавшие с воспалением легких, и находившаяся при них Элис.
— Мне кажется, — начал Андерсон после короткой молитвы, — что среди нас началось разложение.
Раздалось покашливание и шарканье ногами. Он подождал, пока все стихнет, и продолжал:
— Я не могу никого винить в том, что Мэй вот так взяла и сбежала от нас. Даже ее я не очень виню. Но те, кого пощадил тот последний удар, а Провидение Господне привело сюда, те из нас, так сказать…
Он запнулся, безнадежно запутавшись в собственной речи — последнее время с ним что-то происходило, и это проявлялось все чаще. Он прижал руку ко лбу и глубоко вздохнул.
— Я хотел сказать, что нельзя вот так валяться да жрать из молочной реки с кисельными берегами. Работать надо. Надо набираться сил, готовиться к испытаниям, которые еще ждут впереди, и… И, так сказать, нельзя распускаться. Сегодня я спускался по этим туннелям еще глубже в эту преисподнюю и выяснил, что ниже эта съедобная штука получше. Там ее поменьше, а сама она поплотнее, не такая сладкая и не так отдает кондитерской. Еще я выяснил, что там и кислорода не столько, что вы от него… Я хочу сказать, когда мы были повыше, мы начали превращаться в племя этих… как их?
— Лотофагов, — подсказал Орвилл.
— Вот-вот, в шайку лотофагов. Это надо прекратить, — и в подтверждение своих слов он стукнул крепко сжатым кулаком об ладонь.
Грета, всю вторую половину речи поднимавшая руку, наконец встряла с вопросом, не дожидаясь приглашения:
— Можно спросить?
— В чем дело, Грета?
— О какой работе вы говорили? Я что-то не вижу, чтобы мы забросили какие-то дела.
— Девочка, мы же вообще ничего не делаем. Разве это не понятно?
— Но вы мне не ответили.
Андерсон остолбенел от такой наглости — и от кого! Двух месяцев не прошло с того дня, когда стоило ему слово сказать, и ее побили бы камнями, как прелюбодейку, а теперь эта шлюха бунтует и выставляет напоказ свою гордыню.
Ему бы следовало сокрушить ее гордыню одним ударом. В ответ на этот вызов надо было объявить во всеуслышание, хотя бы теперь, кто она такая: она — потаскуха, которая таскается за братом своего мужа. Он не отразил нападения, это была слабость, и все это прекрасно поняли.
После долгой зловещей паузы он заговорил снова, как будто никто не перебивал его:
— Мы должны выбраться отсюда! Нельзя просто так валяться. Надо все время трудиться. Каждый день. Мы не будем рассиживаться тут на одном месте. Мы исследуем все вокруг.
— Здесь нечего исследовать, мистер Андерсон. И с какой это стати мы каждый день должны действовать? Почему не расчистить одно удобное место и не поселиться в нем? Еды предостаточно в любой из этих здоровенных картофелин…
— Хватит! Хватит, Грета! Я все сказал. Завтра мы… Грета встала, но вместо того, чтобы шагнуть вперед, в круг света, она отступила назад.
— Нет, не хватит! Это с меня хватит! Я по горло сыта помыканиями, точно я рабыня. С меня довольно, я выдохлась! Мэй Стромберг правильно сделала, что…
— Сядь, Грета, — приказал старик. Его тон из сурового стал просто резким: — Сядь и заткнись.
— Ну уж нет. Нет больше Греты. Я ухожу. Все кончено. С этой минуты я буду делать, что мне в голову взбредет, а если кто-нибудь хочет пойти со мной — ради Бога!
Андерсон выхватил пистолет и прицелился в зыбкое очертание фигуры, удалявшейся от светового круга.
— Нейл, вели своей жене сесть. Или я застрелю ее. Не сомневайся, не промахнусь — клянусь Богом, убью!
— Э, Грета, сядь, — посоветовал Нейл.
— Не застрелите. Хотите знать, почему? Потому что я беременна. Вы же не станете убивать собственного внука, или как? А уж в том, что он ваш, тоже не сомневайтесь. Это была ложь, грубая подтасовка, но она сделала свое дело.
— Мой внук? — как эхо повторил потрясенный Андерсон. — Мой внук! — и он перевел дуло «питона» на Бадди. Его рука дрожала — то ли от ярости, то ли просто ослабла, трудно сказать.
— Это не я, — бормотал Бадди. — Клянусь, это не я.
Грета скрылась во тьме, за ней стремглав бросились еще трое. Андерсон выпустил четыре пули, попавшие одному из беглецов в спину, и совершенно без сил рухнул на едва-едва светившуюся лампу. Лампа погасла.
Застрелил он Клэя Кестнера, а четвертая пуля, навылет прошившая тому грудь, попала в голову женщине, которая в панике вскочила на ноги при звуке первого выстрела. Теперь их оставалось двадцать четыре, не считая Греты и двоих мужчин, успевших уйти вместе с ней.
Глава 11
ЕСТЕСТВЕННАЯ СМЕРТЬ
У Андерсона прядями выпадали волосы. Скорее всего, в его возрасте это началось бы неизбежно, но он считал, что это от питания.
Скудные припасы, спасенные из пожара, были строго распределены на крохи, а немного оставшегося зерна предназначалось теперь частично для Мериэнн, частично — на семена для посадки, когда они вернутся наверх.
Он поскреб плешивый череп и принялся проклинать Растение, но проклятие получалось какое-то половинчатое — точно его раздражал начальник, а не шла беспощадная война с врагом. К ненависти примешивалась благодарность, кроме того, силы мало-помалу покидали его.
Все чаще и чаще он задавался вопросом, кого оставить своим преемником. Вопрос очень серьезный: Андерсон был, наверное, последним предводителем в мире, почти царем, и уж вне всякого сомнения — патриархом.
В принципе, он чтил закон первородства, но задумывался о том, так ли уж значительна разница в три месяца и нельзя ли сделать снисхождение младшему сыну, решив вопрос о наследовании власти в его пользу. Он отказывался считать Нейла незаконнорожденным и, следовательно, должен был относиться к сыновьям одинаково, словно к близнецам.
В каждом из них было что-то стоящее, но ни один не дотягивал до надлежащего уровня. Нейл — силен, работяга, не нытик, у него есть задатки вожака, но только задатки, настоящих данных ему едва ли хватит. Во-первых, он туп, Андерсон — увы! — не мог этого не видеть. К тому же у него… ну, нервишки пошаливают. Отчего и почему, Андерсон не знал, но подозревал, что во многом тут повинна Грета. Он старался не вникать в этот вопрос, смотреть на вещи сквозь пальцы или как бы сквозь закопченное стекло, как советуют поступать при солнечном затмении. Он хотел, по возможности, не знать правды.
С другой стороны, хотя у Бадди много таких качеств, которых не хватает его сводному брату, на него нельзя положиться. Он доказал это, уехав в Миннеаполис наперекор отцовской воле, невзирая на его резкое несогласие. Он окончательно подтвердил это в День Благодарения. Когда Андерсон застал сына, как он полагал, на месте преступления, ему со всей очевидностью стало ясно, что Бадди не быть наследником и не занимать его, Андерсона, высокого положения.
С возрастом, где-то между юностью и зрелыми годами, у Андерсона развился какой-то необъяснимый страх перед адюльтером. Он почему-то забыл, что когда-то сам впал в этот грех и от такого союза родился один из его детей. Фактически он в открытую отрицал это и сам верил в это свое отрицание.
Долгое время казалось, что его место вообще некому занять. А значит, он один должен тащить все на себе. Всякий раз, как его сыновья обнаруживали свою слабость, Андерсон чувствовал прилив сил, а его целеустремленность и решительность крепли. Втайне, в глубине души, он расцветал от их неудач.
Потом на сцену выступил Джереми Орвилл. В августе, движимый смутными побуждениями, теперь казалось, что по вдохновению свыше, он оставил парня в живых. Сегодня он трепетал под его взглядом так же, как, наверное, некогда трепетал Саул, впервые осознав, что юный Давид вытеснит и его, и сына его, Ионафана. Андерсон предпринимал отчаянные попытки отрешиться от этой мысли и в то же время — примириться с личностью столь очевидного наследника. (Он постоянно боялся, что ему, как и тому, древнему царю, придется вступить в схватку с помазанником Божьим, и проклинал себя за это. Да, вера в предопределение, безусловно, имеет свои слабые стороны.) Так же, как по капле он смирял волю перед неприятной необходимостью (ибо он не любил Орвилла, хотя и уважал его), так же, по капле, уходили и таяли его силы и укрощался его решительный нрав. Сам того не подозревая, Орвилл убивал его.
Наступила ночь. То есть попросту они в очередной раз вернулись из похода, уставшие до изнеможения. Поскольку Андерсон решал, что считать изнеможением, то всем было абсолютно ясно, что старик окончательно выдохся: как ночи после весеннего равноденствия, так каждая следующая вылазка становилась короче предыдущей.
Старик поскреб свой плешивый череп и принялся проклинать… что-то, чего никак не мог припомнить, да так и заснул, забыв пересчитать собравшихся. За него подсчеты произвели Орвилл, Бадди и Нейл, каждый сам по себе. Орвилл и Бадди остановились на двадцати четырех. У Нейла каким-то образом вышло двадцать шесть.
— Так не может быть, — заметил Бадди. Но Нейл стоял на своем, как кремень: двадцать шесть, и все тут.
— Небось, думали, я считать не умею? Шиш вам.
С того дня, как ушла Грета, минуло около месяца. За временем больше никто не следил. Одни утверждали, что еще февраль, другие полагали, что уже март. Устраивая временами вылазки наверх, они знали наверняка только одно — на земле зима. Остальное было неважно.
Далеко не все проявляли одинаковую активность. К Андерсону, его сыновьям и Орвиллу всегда присоединялись лишь трое мужчин. Черная, повседневная работа, как и прежде, возлагалась на таких, как Мериэнн и Элис, которые были не в состоянии целыми днями ползать по корням. А число тех, кто сам считал себя обессиленным, росло с каждым днем, и, наконец, лотофагов опять стало столько же, сколько было и прежде. Андерсон, чтобы не вышло еще хуже, делал вид, что ничего не замечает.
Он водил людей одним и тем же маршрутом, который был отмечен веревками, сплетенными Мериэнн. Прорванные капилляры уже давно перестали служить им нитью Ариадны, поскольку во время своих хождений они прорвали их, где только могли, и создали новый, собственный лабиринт.
Ближе к поверхности они наткнулись на крыс. Сначала до них долетел звук, похожий на гудение улья, однако более высокий и громкий. Первой мелькнула мысль о сфероидах, о том, что они в конце концов в погоне за людьми пробрались и в корневище. Когда же люди рискнули сунуться в тот клубень, откуда доносился шум, гудение перешло в такой пронзительный визг, точно из плохих динамиков на полной громкости неслась ария для колоратурного сопрано. Темнота, казавшаяся непроницаемой за пределами светового круга от фонаря, всколыхнулась и рассыпалась на тысячи легких теней — это крысы, карабкаясь друг по другу и падая, старались пробраться в сердцевину плода. Крысиные ходы буквально изрешетили стенки клубня.
— Крысы! — воскликнул Нейл. — Что я говорил? Там, наверху, они и прогрызли дорогу в этот корень. Что, не так, что ли, а? Вот они, пожалте. Их тут миллион, не иначе.
— Может быть, пока и не миллион, но до этого недалеко, — согласился Орвилл. — Интересно, они все в один клубень набились, или нет?
— Какая разница? — нетерпеливо спросил Андерсон. — Насто они оставили в покое, и я бы, к примеру, к ним в компанию не лез. Они, похоже, хотят обожраться этой пастилой, и я не намерен им мешать. Хоть бы они ее всю сожрали, пусть подавятся, плевать я хотел, — но, почувствовав, что хватил через край, примирительно добавил: — Против такого полчища крыс мы все равно бессильны. В револьвере остался один патрон. Не знаю, зачем я его берегу, но что не для охоты на крыс, это точно.
— Я думаю о том, что нас ждет, мистер Андерсон. При таком обилии пищи и при отсутствии врагов, с которыми нужно бороться, эти крысы размножаются так, что их тут будет море разливанное. Сейчас, положим, они на наше пропитание не позарятся, но что будет через полгода? А через год?
— Мы выберемся отсюда еще до лета, Джереми. И тогда — пропади они пропадом, эти крысы.
— Но нам еще долго придется держаться на этой кормежке. Это все, чем мы располагаем, если вы, конечно, не собираетесь разводить и выращивать крыс. Мне лично они на вкус никогда не нравились. Да и о следующей зиме неплохо бы подумать. На том зерне, что вы оставили на семена, если они еще для этого дела годятся, мы зиму вряд ли протянем. Само собой, я тоже не собираюсь тут засиживаться — ну, еще месяц, и хватит, но это пока наш единственный путь к спасению, без этого нам не выжить.
— Э-эх! Ну что он брешет! — поддержал отца Нейл.
Вид у Андерсона был усталый, фонарь, который он поднял повыше, чтобы как следует разглядеть дыры в стенке, качнулся и выпал у него из рук.
— Вы правы, Джереми. Как всегда.
Губы его скривились в раздраженной усмешке, и босой ногой (башмаки были слишком драгоценны, чтобы стаптывать их здесь, под землей) пнул в крысиный ход, из которого, изучая пришельцев, пристально глядела пара горящих глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26