Витализм снова выполз из
щелей, когда с середины прошлого столетия возродились подобные споры
вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов и уверовал, что
помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то, предназначенным
только для тех святых вещей, что появились на сцене в первом образе
Творения...
С компьютерами было не совсем так плохо, как с Палачом, потому что вы
всегда могли утверждать, что неважно как тщательно разработана программа -
она по существу есть выражение воли программиста, и действия, совершаемые
машиной, представляют собой просто функции его разума, а вовсе не
самостоятельный разум, осознавший свое существование и проявляющий свою
собственную волю. А для санитарного кордона в теории всегда был Гедель с
его демонстрируемой правдивой, но механически недоказуемой теоремой.
Но Палач был совершенно иным. Он создавался как искусственный мозг и,
во всяком случае, обучался по образу и подобию человека, и, если дальше
могло быть принято во внимание нечто вроде витализма, он был в состоянии
контакта с человеческим разумом, из которого он мог почерпнуть почти все -
включая искру, что толкала его на эту дорогу саморазвития - чем она
сделала его? Творением своих собственных рук? Раздробленным зеркалом,
отражающим раздробленную человеческую природу? Или и то, и другое? Или ни
то, ни другое? Я не имел полной уверенности, но хотел бы я знать, сколько
из его собственного было действительно его собственным. Он явно приобрел
множество новых способностей, но был ли он способен иметь реальные
чувства? Мог ли он, например, чувствовать нечто вроде любви? Если нет, то
по-прежнему он оставался всего лишь скопищем разных сложных способностей,
не вещью со всеми избитыми фразами ассоциаций нефизического вида, которые
делали слово "разум" таким колючим вопросом в дискуссии вокруг ИИ; и если
он был способен на что-либо, скажем, на нечто вроде любви, и если бы я был
Дэйвом, то я бы не чувствовал вины за то, что помог появлению Палача. Я бы
ощущал гордость - не гордыню, как он полагал, и еще бы я ощущал смирение.
Хотя, с другой стороны, я не знал, какие бы мысли у меня бродили, потому
что я все еще не уверен, не от дьявола ли изощренные умы.
Когда мы приземлились, вечернее небо было ясным. Я прибыл в город
прежде, чем солнце зашло окончательно, а перед дверями Филиппа Барнса
оказался немногим позже.
На мой звонок открыла девочка лет так семи-восьми. Она смотрела на
меня большими карими глазами и не говорила ни слова.
- Я хотел бы поговорить с мистером Барнсом, - сказал я.
Она повернулась и отступила за угол.
Грузный медлительный человек в нижней рубашке, с лысиной на полголовы
и очень розовый ввалился в коридор и уставился на меня. В его левой руке
была зажата пачка газет.
- Чего вам надо? - спросил он.
- Я насчет вашего брата.
- Э?
- А может, мне можно войти? Это путаное дело.
Он открыл дверь, но вместо того, чтобы впустить меня, вышел сам.
- Потолкуем об этом здесь, - сказал он.
- Ладно. Я только хотел выяснить, говорил ли он когда-нибудь вам о
некоем механизме, над которым он когда-то работал - его называли Палачом.
- Ты фараон?
- Нет.
- Тогда с чего это тебя заинтересовало?
- Я работаю на частное детективное агентство, пытающееся разобраться
в судьбе оборудования, созданного в ходе работы над проектом, в котором
участвовал ваш брат. Это оборудование - робот, и он неожиданно появился
неподалеку отсюда и очень может быть опасным.
- Покажите-ка какой-нибудь документ.
- Таких не водится.
- А звать тебя как?
- Джон Донни.
- И ты думаешь, что у брата было какое-то краденое оборудование перед
его смертью? Дай-ка я скажу тебе кое-что...
- Нет. Не краденое, - возразил я. - И я не думаю, что оно находилось
у него.
- Тогда о чем речь?
- Эта штука - ну, она похожа на робота. Из-за кое-какой особой
подготовки, которую раньше получил Мэнни, у него появилась способность
отыскивать эту штуку. Он мог даже притягивать ее. Я просто хочу выяснить,
говорил ли он что-нибудь о ней. Мы пытаемся эту штуку отыскать.
- Мой брат был респектабельным бизнесменом, и мне не нравятся твои
обвинения. Особенно то, что я слышу их сразу после похорон. Думаю, мне
пора пойти и позвать фараонов, чтобы они задали кое-какие вопросы тебе.
- Минуточку. Полагаю, я сказал вам, что у нас есть кое-какие причины
считать, что именно этот механизм мог убить вашего брата?
Розовый цвет лица сменился багровым, скулы неожиданно обрисовались. Я
не был подготовлен к тому потоку ругани, что хлынул из него. На минутку
мне показалось, что он вот-вот меня ударит. - Погодите-ка секунду, -
сказал я, когда он переводил дыхание, - что такого я сказал?
- Ты или решил пошутить над смертью, или глупее, чем выглядишь.
- Глупее? А интересно, почему?
Он рванул газеты, которые были в руке, зашуршал ими и нашел заметку,
которую сунул мне в нос.
- Потому что мерзавца, который это учинил, схватили. Вот почему!
Я прочитал заметку. Простой, краткий - в несколько строк - последний
сегодняшний выпуск. Подозреваемый признался, новые доказательства
подтверждают это. Убийца арестован. Это вспугнутый грабитель, который
потерял голову и ударил хозяина чересчур сильно, и не один раз. Я
перечитал сообщение еще раз.
Я кивнул и протянул газету обратно.
- Видишь, я извиняюсь. Я действительно этого не знал.
- Давай отсюда, - ответил он. - Уматывай.
- Ладно.
- Погоди минутку.
- Что?
- Та маленькая девочка, что отворяла дверь, его дочка.
- Примите мои извинения. Я сожалею.
- Я тоже. Но я уверен, что ее отец не трогал твою проклятую машину.
Я кивнул и зашагал прочь.
Дверь за моей спиной захлопнулась.
После обеда я устроился в маленькую гостиницу, заказал выпивку и
пошел под душ.
Все мои дела показались вдруг куда менее срочными, чем раньше.
Сенатор Брокден, несомненно, порадуется, услышав, что его первоначальная
оценка событий была ошибочной. Лейла Закери показала мне улыбку типа "я же
вам говорила", когда я вызвал ее, чтобы сообщить последние новости - то,
что, как я чувствовал, я обязан был сделать. Теперь, когда степень угрозы
значительно снизилась, Дон мог оставить мне задание позаботиться о роботе,
а мог и отменить. Я полагал, все зависело от того, как на это смотрел
сенатор. Если необходимость моего участия в этом деле будет менее
настоятельной, Дон мог решить, что пора переложить мои обязанности на
кого-нибудь из своих, не столь высокооплачиваемых работников. Я слегка
присвистнул. Я чувствовал, что даже немного расстроился из-за этого.
Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набрать номер,
который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель в
Сент-Луисе. Просто для очистки совести - а вдруг там есть какая-нибудь
весточка, чтобы дополнить мое сообщение.
На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка. Интересно, а
всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс в конце
концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешает
жевать резинку, зевать и ковырять в носу.
- Отель аэропорта, - ответила она. - Чем могу быть полезна?
- Это Донни. Поселился в комнате 106, - пояснил я. - Я ушел почти
сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.
- Минуточку, - сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да, -
продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. - Есть одна
магнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас - вы должны
передать ее третьему человеку.
- О? И кому?
Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.
- Понятно, - сказал я. - Я позвоню ему попозже и проиграю запись.
Спасибо!
Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.
Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов... Кто же еще мог знать
этот номер и мое настоящее имя?
Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мне передать.
Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи - не
осложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично
удостовериться - и чем скорее, тем лучше - что имя мое будет стерто.
Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток от Дэйва. Я
проверил его номер - точнее, их было два - и потратил минут пятнадцать,
пытаясь до него дозвониться. Неудачно.
Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Я позвонил в
аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось, привел
себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу.
Привет, Центральный...
Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводил время,
размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции в
царстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностях
механизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки,
удивляясь, размышляя, даже надеясь - надеясь, что правда ближе к наиболее
приятному, что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство
Барнса было чем-то таким, что кажется совершенно случайным, что
провалившийся эксперимент на самом деле был вполне успешным, в некотором
роде - триумфом, новым звеном в цепи бытия... И Лейла не была полностью
обескуражена, принимая во внимание возможности этого нейристорного
мозга... И теперь меня беспокоили мои собственные дела - самые душевные
философские рассуждения, говорят, не очень помогают против зубной боли,
если она мучает именно вас.
Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли мои были заняты
собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, что Палач, и в
самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послал мне
сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое _п_о_д_л_и_н_н_о_е
имя.
Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, как получу
послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такой
религиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны,
он был таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо
идеей и нравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую
перемену. Словом, окончательный вывод сделать было непросто... Его
техническая подготовка плюс знание программы Центрального банка данных
ставила его в исключительное положение, если бы он пожелал испортить мне
всю игру.
Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мне приходилось
делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мне особенно
не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого я
по-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как
следует обдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть
попозже, когда появится вся информация, мои думы поплыли своим путем в
обычном порядке.
Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, что
радикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали
употреблять механистические метафоры для описания государства, тогда как
другие предпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало
значительно раньше того, как кибернетические и экологические движения
проторили соответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй,
как мне казалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий
между точками зрения, которые по необходимости соотносились с
соответствующими политическими позициями Маннгейма, приписываемыми позднее
ему; и феномен этот продолжался вплоть до нынешних времен. Там были те,
кому социальные проблемы представлялись экологическими расстройствами,
которые могут быть решены путем несложных изменений, заменой или частичным
сглаживанием острых углов - это была разновидность прямолинейного
мышления, где любое новшество считается простой механической добавкой.
Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще, потому что сознание их
исследовало события вторичных и третьестепенных эффектов по мере их
умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тут
получалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлям
обратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты
выстраивали ряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель -
хотя при этом было очень трудно понять, как они определяли их ценности и
приоритеты.
Конечно, они нуждаются друг в друге - эти огородники и создатели
механических игрушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
щелей, когда с середины прошлого столетия возродились подобные споры
вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов и уверовал, что
помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то, предназначенным
только для тех святых вещей, что появились на сцене в первом образе
Творения...
С компьютерами было не совсем так плохо, как с Палачом, потому что вы
всегда могли утверждать, что неважно как тщательно разработана программа -
она по существу есть выражение воли программиста, и действия, совершаемые
машиной, представляют собой просто функции его разума, а вовсе не
самостоятельный разум, осознавший свое существование и проявляющий свою
собственную волю. А для санитарного кордона в теории всегда был Гедель с
его демонстрируемой правдивой, но механически недоказуемой теоремой.
Но Палач был совершенно иным. Он создавался как искусственный мозг и,
во всяком случае, обучался по образу и подобию человека, и, если дальше
могло быть принято во внимание нечто вроде витализма, он был в состоянии
контакта с человеческим разумом, из которого он мог почерпнуть почти все -
включая искру, что толкала его на эту дорогу саморазвития - чем она
сделала его? Творением своих собственных рук? Раздробленным зеркалом,
отражающим раздробленную человеческую природу? Или и то, и другое? Или ни
то, ни другое? Я не имел полной уверенности, но хотел бы я знать, сколько
из его собственного было действительно его собственным. Он явно приобрел
множество новых способностей, но был ли он способен иметь реальные
чувства? Мог ли он, например, чувствовать нечто вроде любви? Если нет, то
по-прежнему он оставался всего лишь скопищем разных сложных способностей,
не вещью со всеми избитыми фразами ассоциаций нефизического вида, которые
делали слово "разум" таким колючим вопросом в дискуссии вокруг ИИ; и если
он был способен на что-либо, скажем, на нечто вроде любви, и если бы я был
Дэйвом, то я бы не чувствовал вины за то, что помог появлению Палача. Я бы
ощущал гордость - не гордыню, как он полагал, и еще бы я ощущал смирение.
Хотя, с другой стороны, я не знал, какие бы мысли у меня бродили, потому
что я все еще не уверен, не от дьявола ли изощренные умы.
Когда мы приземлились, вечернее небо было ясным. Я прибыл в город
прежде, чем солнце зашло окончательно, а перед дверями Филиппа Барнса
оказался немногим позже.
На мой звонок открыла девочка лет так семи-восьми. Она смотрела на
меня большими карими глазами и не говорила ни слова.
- Я хотел бы поговорить с мистером Барнсом, - сказал я.
Она повернулась и отступила за угол.
Грузный медлительный человек в нижней рубашке, с лысиной на полголовы
и очень розовый ввалился в коридор и уставился на меня. В его левой руке
была зажата пачка газет.
- Чего вам надо? - спросил он.
- Я насчет вашего брата.
- Э?
- А может, мне можно войти? Это путаное дело.
Он открыл дверь, но вместо того, чтобы впустить меня, вышел сам.
- Потолкуем об этом здесь, - сказал он.
- Ладно. Я только хотел выяснить, говорил ли он когда-нибудь вам о
некоем механизме, над которым он когда-то работал - его называли Палачом.
- Ты фараон?
- Нет.
- Тогда с чего это тебя заинтересовало?
- Я работаю на частное детективное агентство, пытающееся разобраться
в судьбе оборудования, созданного в ходе работы над проектом, в котором
участвовал ваш брат. Это оборудование - робот, и он неожиданно появился
неподалеку отсюда и очень может быть опасным.
- Покажите-ка какой-нибудь документ.
- Таких не водится.
- А звать тебя как?
- Джон Донни.
- И ты думаешь, что у брата было какое-то краденое оборудование перед
его смертью? Дай-ка я скажу тебе кое-что...
- Нет. Не краденое, - возразил я. - И я не думаю, что оно находилось
у него.
- Тогда о чем речь?
- Эта штука - ну, она похожа на робота. Из-за кое-какой особой
подготовки, которую раньше получил Мэнни, у него появилась способность
отыскивать эту штуку. Он мог даже притягивать ее. Я просто хочу выяснить,
говорил ли он что-нибудь о ней. Мы пытаемся эту штуку отыскать.
- Мой брат был респектабельным бизнесменом, и мне не нравятся твои
обвинения. Особенно то, что я слышу их сразу после похорон. Думаю, мне
пора пойти и позвать фараонов, чтобы они задали кое-какие вопросы тебе.
- Минуточку. Полагаю, я сказал вам, что у нас есть кое-какие причины
считать, что именно этот механизм мог убить вашего брата?
Розовый цвет лица сменился багровым, скулы неожиданно обрисовались. Я
не был подготовлен к тому потоку ругани, что хлынул из него. На минутку
мне показалось, что он вот-вот меня ударит. - Погодите-ка секунду, -
сказал я, когда он переводил дыхание, - что такого я сказал?
- Ты или решил пошутить над смертью, или глупее, чем выглядишь.
- Глупее? А интересно, почему?
Он рванул газеты, которые были в руке, зашуршал ими и нашел заметку,
которую сунул мне в нос.
- Потому что мерзавца, который это учинил, схватили. Вот почему!
Я прочитал заметку. Простой, краткий - в несколько строк - последний
сегодняшний выпуск. Подозреваемый признался, новые доказательства
подтверждают это. Убийца арестован. Это вспугнутый грабитель, который
потерял голову и ударил хозяина чересчур сильно, и не один раз. Я
перечитал сообщение еще раз.
Я кивнул и протянул газету обратно.
- Видишь, я извиняюсь. Я действительно этого не знал.
- Давай отсюда, - ответил он. - Уматывай.
- Ладно.
- Погоди минутку.
- Что?
- Та маленькая девочка, что отворяла дверь, его дочка.
- Примите мои извинения. Я сожалею.
- Я тоже. Но я уверен, что ее отец не трогал твою проклятую машину.
Я кивнул и зашагал прочь.
Дверь за моей спиной захлопнулась.
После обеда я устроился в маленькую гостиницу, заказал выпивку и
пошел под душ.
Все мои дела показались вдруг куда менее срочными, чем раньше.
Сенатор Брокден, несомненно, порадуется, услышав, что его первоначальная
оценка событий была ошибочной. Лейла Закери показала мне улыбку типа "я же
вам говорила", когда я вызвал ее, чтобы сообщить последние новости - то,
что, как я чувствовал, я обязан был сделать. Теперь, когда степень угрозы
значительно снизилась, Дон мог оставить мне задание позаботиться о роботе,
а мог и отменить. Я полагал, все зависело от того, как на это смотрел
сенатор. Если необходимость моего участия в этом деле будет менее
настоятельной, Дон мог решить, что пора переложить мои обязанности на
кого-нибудь из своих, не столь высокооплачиваемых работников. Я слегка
присвистнул. Я чувствовал, что даже немного расстроился из-за этого.
Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набрать номер,
который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель в
Сент-Луисе. Просто для очистки совести - а вдруг там есть какая-нибудь
весточка, чтобы дополнить мое сообщение.
На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка. Интересно, а
всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс в конце
концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешает
жевать резинку, зевать и ковырять в носу.
- Отель аэропорта, - ответила она. - Чем могу быть полезна?
- Это Донни. Поселился в комнате 106, - пояснил я. - Я ушел почти
сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.
- Минуточку, - сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да, -
продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. - Есть одна
магнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас - вы должны
передать ее третьему человеку.
- О? И кому?
Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.
- Понятно, - сказал я. - Я позвоню ему попозже и проиграю запись.
Спасибо!
Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.
Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов... Кто же еще мог знать
этот номер и мое настоящее имя?
Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мне передать.
Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи - не
осложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично
удостовериться - и чем скорее, тем лучше - что имя мое будет стерто.
Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток от Дэйва. Я
проверил его номер - точнее, их было два - и потратил минут пятнадцать,
пытаясь до него дозвониться. Неудачно.
Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Я позвонил в
аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось, привел
себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу.
Привет, Центральный...
Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводил время,
размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции в
царстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностях
механизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки,
удивляясь, размышляя, даже надеясь - надеясь, что правда ближе к наиболее
приятному, что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство
Барнса было чем-то таким, что кажется совершенно случайным, что
провалившийся эксперимент на самом деле был вполне успешным, в некотором
роде - триумфом, новым звеном в цепи бытия... И Лейла не была полностью
обескуражена, принимая во внимание возможности этого нейристорного
мозга... И теперь меня беспокоили мои собственные дела - самые душевные
философские рассуждения, говорят, не очень помогают против зубной боли,
если она мучает именно вас.
Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли мои были заняты
собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, что Палач, и в
самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послал мне
сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое _п_о_д_л_и_н_н_о_е
имя.
Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, как получу
послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такой
религиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны,
он был таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо
идеей и нравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую
перемену. Словом, окончательный вывод сделать было непросто... Его
техническая подготовка плюс знание программы Центрального банка данных
ставила его в исключительное положение, если бы он пожелал испортить мне
всю игру.
Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мне приходилось
делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мне особенно
не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого я
по-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как
следует обдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть
попозже, когда появится вся информация, мои думы поплыли своим путем в
обычном порядке.
Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, что
радикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали
употреблять механистические метафоры для описания государства, тогда как
другие предпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало
значительно раньше того, как кибернетические и экологические движения
проторили соответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй,
как мне казалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий
между точками зрения, которые по необходимости соотносились с
соответствующими политическими позициями Маннгейма, приписываемыми позднее
ему; и феномен этот продолжался вплоть до нынешних времен. Там были те,
кому социальные проблемы представлялись экологическими расстройствами,
которые могут быть решены путем несложных изменений, заменой или частичным
сглаживанием острых углов - это была разновидность прямолинейного
мышления, где любое новшество считается простой механической добавкой.
Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще, потому что сознание их
исследовало события вторичных и третьестепенных эффектов по мере их
умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тут
получалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлям
обратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты
выстраивали ряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель -
хотя при этом было очень трудно понять, как они определяли их ценности и
приоритеты.
Конечно, они нуждаются друг в друге - эти огородники и создатели
механических игрушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31