Фон Фирхоф убрал кристалл в сумку, положил ее в яму возле валуна, замаскировал тайник тремя тяжелыми камнями; расседлал и пустил вольно пастись серого иноходца.
– Прощай, дружок.
А потом, обогнув кипарисовую рощу, заторопился в сторону берега.
И вовремя. Отряд пестро одетых и кое-как вооруженных горожан как раз в этот момент по насыпи достиг берега. Сражаться никто не собирался, навстречу осажденным двигался не вражеский отряд, а не менее пестрая толпа беглых подданных Империи. По виду они походили на бедняков. В толпе понуро брели усталые женщины, пищали и плакали младенцы.
Предводитель повстанцев приподнялся на стременах:
– Хвала Господу нашему и слава святому братству!
– Слава! – широко разнеслось над поверхностью моря.
Сумятица помогла ведьме, Людвиг видел, как она юркнула в ряды еретиков. Фон Фирхоф последовал ее примеру, не теряя из виду коричневый балахон и грубый плащ Магдалены.
Всадник тем временем снова приподнялся на стременах, чистое, правильное, строгое лицо двадцативосьмилетнего ересиарха казалось совершенным, как у хорошей статуи. Только у статуй не сияют вдохновением глаза. В Бретоне почти ничего не осталось от вольнодумного богослова – теперь он сильно смахивал на солдата. Поверх темной одежды мятежник натянул кольчугу, на поясе висел хорошей работы меч.
– А все же по сути ты совсем не изменился, Клаус, – усмехнулся про себя фон Фирхоф. – Ты такой же идеалист.
Толпа восторженно вопила. Процессия двинулась по насыпи в сторону острова и крепости, постепенно втягиваясь в ворота. Фон Фирхоф не верил, что ересиарх издали узнает его, однако, старался не приближаться к бывшему священнику.
Ведьма тем временем вместе со всеми прошла под арку ворот, Людвиг торопился за нею следом. Процессия, очутившись в городе, принялась таять словно пена морская – люди по двое, по трое отделялись от толпы, чтобы свернуть в узкие переулки. В конце концов при Бретоне остался только его собственный отряд. Ересиарх торжественно проехал в сторону ратуши, Людвиг перестал за ним наблюдать, переключив все свое внимание на ведьму.
Магдалена из Тинока казалась слегка растерянной, словно собака, потерявшая след. Она стояла, уныло прислонившись к облупленной стене какой-то лавчонки. Фон Фирхоф терпеливо ждал, наконец, ведьма развернулась и решительно зашагала в каком-то известном лишь ей одной направлении. Она несколько раз свернула в узкие, грязные переулки, липкая грязь, казалось, сплошь покрывала землю и стены, через некоторое время показались задворки портовых складов. Магдалена осмотрелась и юркнула в незапертую дверь пустого сарая.
Улица оставалась безлюдной, соседнее строение пожар еще несколько дней назад превратил в головешки. В воздухе витал запах горького дыма, моря и испортившейся рыбы. Людвиг присел на корточки и приник зрачком к щели в стене сарая.
Колдунья творила волшебство. Она вытащила из мешка маленькую жаровню, наполнила ее кусками горючего угля и запалила малое пламя. Дым уходил в раскрытую дверь и проломленную стену сарая. Утвердив на миниатюрном треножнике тигель, Магдалена подбрасывала в него ссохшиеся комки неизвестного происхождения. Потянуло мышиным пометом. Бывший маг снисходительно улыбнулся – признавая лишь высшее абстрактное волшебство, Людвиг не верил в подобные ритуалы. Когда-то он так и ответил на вопрос императора Гагена Справедливого:
– Есть лишь два источника чуда – Бог и дьявол. Божественная магия истинна, демоническая представляет собой лишь искусное наваждение. Порой она кажется даже более убедительной. Однако, обращаясь к абстрактному злу за помощью, мы обрекаем себя на расплату в форме зла конкретного.
Император, поразмыслив, согласился.
То, что творила Магдалена, не было, впрочем, ни обращением к демонам, ни, тем более, актом веры. Для такого рода манипуляций чрезвычайно подходило слово “суеверие”.
“Она искренне верит в действенность своих эликсиров”, – подумал пораженный фон Фирхоф. “Эта вера сама по себе творит чудо, обостряя природную интуицию женщины. Ее тигель и ее колдовство – лишь жалкая пародия на истинные возможности мага. И, тем не менее, я не сомневаюсь, что Магдалена сумеет отыскать затаившегося Хрониста”.
Угрюмая ведьма закончила ритуал, погасила жаровню и с минуту сидела в неподвижности, зажмурившись и опустив усталые плечи, затем встала, собрала мешки и выбралась из сарая. Людвиг едва успел скрыться подальше от взгляда ее раскосых, подозрительных глаз.
Женщина зашагала вверх по склону холма, придерживаясь в паутине улиц одной ей известного направления. Фон Фирхоф следовал за колдуньей на безопасном расстоянии, заодно осматривая ранее незнакомую ему Толоссу.
Город был выстроен из кирпича, ярусами громоздились плоские крыши лачуг. Над городом вились чайки, стены и мостовую пятнал белесый птичий помет. Ближе к центру домишки сменились небольшими красивыми особняками с крутыми скатами крыш и стрельчатыми окнами. Места недавних погромов отмечали выбитые двери, пятна копоти и следы уже угасшего огня. Тел не было, скорее всего, их убрали сторонники Бретона, лишь в двух-трех местах Людвиг заметил на камне мостовой полустертые подошвами бурые пятна. Улицы не пустовали, горожане торопились по своим делам, однако, на лицах их лежал тот неясный отпечаток тревоги и затянувшегося трагического ожидания, который так похож на слой невидимой пыли.
Шеи многих толоссийцев украшали увесистые знаки Треугольника. Символ был традиционным для Империи, но его показное ношение поверх одежды в целом не одобрялось приличиями. “Воистину”. – подумал фон Фирхоф, – “от чрезмерной набожности до ереси один только шаг”. Людвига, несмотря на драматизм событий, развлекал логический парадокс. Желая быть более благочестивыми, чем самые благочестивые, сторонники Клауса, бретонисты, отрицали краеугольный камень религиозной системы Церена. Они не признавали духовной власти императора. Гаген Справедливый, прозванный острословами “Святошей” и “Капелланом-Придирой”, немало негодовал по поводу такого положения вещей. Государь Церена видел за этим только тонкие политические интриги, но Людвиг не разделял подозрений венценосного друга – он знал, что такое вера и он лично встречался с Бретоном.
“Да, Клаус Бретон – враг не только императора, но и моей Империи. Но он сам не знает об этом”.
Пока Людвиг фон Фирхоф предавался этим размышлениям, ведьма почти проделала весь путь от портовых складов до ратуши. Зрелище, которое открылось бывшему инквизитору, стоило внимания.
Усеянная кострами площадь перед зданием магистрата превратилась в военный лагерь. В общую массу вооружившихся людей сгрудились те, кто не поместился под сводами здания – батраки с боевыми косами на плечах, крестьяне из окрестностей Толоссы, распрямившие для этой цели косы, подмастерья-оружейники с хорошими мечами, но в кожаных куртках вместо доспехов. Людвиг наметанным взглядом определил пару-тройку беглых монахов и нищего рыцаря. Одежду повстанцев щедро украшали святые амулеты треугольника. Еретики сидели у запаленных прямо на мостовой костров. Кто-то варил походную кашу, спали вернувшиеся из ночных дозоров.
Худой человек, видом похожий на священника, прямо под открытым небом справлял богослужение. Еретики вокруг него с суровым и торжественным видом хором тянули псалмы. Лица людей светились той особой яростью, которая присуща гонимым и одновременно уверенным в собственной правоте. В момент кульминации пение обрело стройность и силу громового раската, волна звука ударила в стены домов и отразилась звенящим, чистым эхом. Людвигу показалось, что мостовая дрогнула.
“Даже у меня это действо вызывает мурашки по коже”, —подумал друг императора. “Ураганный прибой у северных берегов Церена, грозовой ливень в горах и всплеск народного гнева – вот три зрелища, при виде которых чертовски трудно сохранять хладнокровие…”
Богослужение тем временем закончилось. Мятежники расступились, почтительно освобождая дорогу священнику. К счастью, им оказался не Бретон. Фон Фирхоф вздохнул с облегчением и снова перенес внимание на Магдалену. Ведьма настороженно, словно охотничья собака, следила за кем-то в толпе. Людвиг ощутил растерянность. Что делать, если Магдалена из Тинока опознает в толпе Адальберта? Не исключено, что она попытается свершить месть немедленно. Если он, фон Фирхоф, вмешается, спасая Хронисту жизнь, это наверняка привлечет к персоне бывшего инквизитора нежелательное внимание Бретона. Пусть даже Людвига не опознают, арест Адальберта Хрониста на глазах у распаленных еретиков, в самих стенах восставшей Толоссы все равно остается делом немыслимым. “Стоит ему завопить – бей инквизиторов! – и моя песенка спета. С тем же успехом он может крикнуть: бей ищейку императора!” – решил про себя фон Фирхоф.
Ведьма между тем решительно раздвигала толпу. Ее пропускали, потрепанный плащ (тот самый, с зашитой крупинкой кристалла) не привлекал внимания голодранцев. Магдалена явно двигалась к намеченной цели, направляясь к невысокому гладко выбритому румийцу с живыми черными глазами. Под мышкой он держал пухлый том in-quarto и несколько покрытых воском дощечек, на шее книжника висела прикрепленная к цепочке походная чернильница, из сумки выглядывало стило и набор перьев.
Агент императора впервые ощутил полную растерянность. Румиец был книжником, но совершенно не походил на беглого Адальберта. Внешность главного преступника Империи, пожалуй, никто бы не сумел описать, Хронист умел защититься от опасности. Но все одураченные стражи сходились в одном – беглец был высок и русоволос.
“Она ошиблась”. – понял фон Фирхоф, – “Мне ничего не остается, кроме как пассивно досмотреть финал драмы… Или все-таки это и есть истинный Адальберт?”.
Развязка не заставила себя ждать. Ведьма не пыталась творить волшбу – то ли не чувствовала уверенности в себе, то ли ей попросту решила не тратить время. Она выхватила из-под плаща длинный стилет и куницей метнулась на врага.
Людвиг сделал неуверенное движение, словно собираясь вмешаться, и только в этот момент понял, насколько ошибался. Неподалеку от с книжника, едва ли не укрывшись за его спиной и не привлекая ничьего внимания, стоял человек в одежде странствующего ваганта.
Он был высок и русоволос. Именно в него метила Магдалена.
Глава X
Продолжение истории
Адальберт Хронист. Толосса, Церенская Империя.
Сколько ни странствую по свету, все время убеждаюсь еще и еще раз – нет дурака хуже, чем ученый дурак. И нет большего дурака, чем большой ученый. Скажу без лишней скромности – я полагаю себя именно таковым.
В этот самый момент, когда Ренгер в очередной раз поливает бальзамом и бинтует мою рану, я сполна осознаю открывшуюся мне истину. Водить за нос лучших денунциантов Империи, потешаться над инквизицией, походя перекраивать волю самого императора Церена… И чуть не отправиться на тот свет от кинжального удара, нанесенного бабой, которую я, к тому же, никогда раньше не видел!
Впрочем, опишу все по порядку. Я так и не понял, откуда вывернулась эта сумасшедшая. События запечатлелись у меня в памяти словно финальная сцена дурацкого спектакля. Я помню все, каждую мелочь, каждый камень мостовой, чернильницу румийца, отчаянные глаза неизвестного, рванувшегося мне на помощь, утиное перышко в спутанных волосах ведьмы.
Меня, должно быть, спасло чудо. Чудо явилось в виде человека в сером плаще и повисло на руке у этой сумасшедшей. Слишком поздно – она успела-таки подколоть меня, но и не то чтобы фатально поздно – стилет вошел не в сердце, а в левый бок. Острие прокололо кожу и прошло мышцы насквозь и скользнуло вдоль ребер, я щенком взвыл от боли и отпрянул назад. Женщину сбили на землю. Мгновенно наступившее молчание тут же взорвалось гневными выкриками. Она дралась как дикая кошка, вырываясь из рук разгневанных бретонистов. Должно быть, несчастную тетку приняли за эмиссаршу императора, кто-то завопил “Лупи денунциантов!”. Во всяком случае, били ее немилосердно.
Меня происходящее уже почти не касалось. Примерно с минуту я считал, что на этот раз наверняка убит, потом понял, что кровь, которая обильно заливает мою одежду, хлещет вовсе не из сердца, а всего лишь из порезанной кожи. Мой друг румиец и подоспевший незнакомец выдернули меня из-под ног дерущихся и отволокли в сторону. Возбужденные повстанцы мешали друг другу, поэтому, наверное, покусительницу не забили насмерть. Человек на лошади врезался в толпу, расталкивая свалку тел конским корпусом. Он что-то кричал, я плохо разбирал слова сквозь багровую пелену боли. Кажется, это был сам Бретон, помню, его правильное, яростно-холодное лицо даже в такой критической ситуации произвело на меня какое-то жутковатое впечатление.
Женщину подняли, она была побита, но жива, ее увели, Бретон наклонился ко мне с седла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58