он беспокоился лишь о вреде, который он причинил этой проклятой колдунье, его сестре! Гвенвифар снова расплакалась и вместе с тем разъярилась — ведь Артур подумает, что она плачет от горя, а не от бешенства.
— Так ты думаешь, что причинил горе одной лишь Моргейне?
— Не вижу, чем это могло повредить кому бы то ни было еще, — упрямо произнес Артур. — Гвенвифар, это ведь произошло еще до того, как мы впервые встретились!
— Но ты женился на мне, не получив отпущения за этот великий грех, — и даже теперь ты цепляешься за свой грех, хотя мог бы исповедаться, и исполнить епитимью, и избавиться от кары…
— Гвенвифар, — устало произнес Артур, — моя Гвенвифар, если твой бог способен покарать человека за грех, совершенный по неведению, неужто он отменит кару лишь потому, что я расскажу обо всем священнику, и прочитаю молитвы, которые он велит, и не знаю, что там еще — посижу некоторое время на хлебе и воде…
— Если ты вправду раскаешься…
— О Господи! Ты что, думаешь, что я не раскаялся? — взорвался Артур. — Я раскаивался в этом каждый раз, когда видел Моргейну, все эти двенадцать лет! Неужто мое раскаянье станет глубже, если я расскажу обо всем священникам, которые только и желают заполучить власть над королем?!
— Ты думаешь лишь о своей гордыне, — гневно ответила Гвенвифар, — а гордыня — тоже грех. Если ты смиришься, Бог простит тебя!
— Если твой бог таков, то я не желаю его прощения! — Артур стиснул кулаки. — Я должен править королевством, а как я смогу править им, если буду становиться на колени перед каким-то священником и покорно выполнять то, что он от меня потребует в качестве искупления?! А о Моргейне ты подумала? Они и так уже обзывают ее чародейкой, распутницей, ведьмой! Я не имею права исповедаться в грехе, который навлечет позор и презрение на мою сестру!
— У Моргейны тоже есть душа, нуждающаяся в спасении, — отозвалась Гвенвифар, — и если народ этой земли увидит, что их король способен отринуть гордыню и смиренно покаяться в своих грехах, это поможет им спасти их души, и зачтется ему на небесах.
— Ты споришь не хуже любого моего советника, Гвенвифар, — со вздохом произнес Артур. — Я не священник, и меня не волнуют души моих подданных…
— Как ты можешь так говорить! — воскликнула Гвенвифар. — Ты — король этих людей, и их жизни в твоей руке, а значит, и их души тоже! Ты должен быть первым в благочестии, как был первым в сражении! Что бы ты подумал о короле, который посылает своих воинов в бой, а сам следит за ними с безопасного места?
— Ничего хорошего, — ответил Артур, и Гвенвифар, поняв, что одолевает, добавила:
— А что же ты тогда скажешь о короле, который видит, что его подданные идут путем благочестия и добродетели, и заявляет, что не намерен думать о собственных грехах?
Артур вздохнул.
— Ну почему это тебя так волнует, Гвенвифар?
— Потому что я не в силах думать, что ты будешь мучиться в аду… и потому, что, если ты освободишься от своего греха, Бог может послать нам детей.
Гвенвифар задохнулась и снова расплакалась. Артур обнял жену и прижал ее голову к своей груди.
— Ты и вправду в это веришь, моя королева? — нежно спросил он.
Гвенвифар вспомнила: однажды он уже говорил с нею так — когда впервые отказался идти в бой под знаменем Девы. А затем она восторжествовала и привела его к Христу, и Бог даровал ему победу. Но тогда она не знала, что на душе Артура по-прежнему лежит столь тяжкий грех. Гвенвифар кивнула и услышала вздох Артура.
— Значит, я причинил вред и тебе, и должен как-то исправить это. Но мне кажется несправедливым ради этого навлекать позор на Моргейну.
— Опять Моргейна! — не помня себя от ярости, крикнула
Гвенвифар. — Ты не хочешь, чтобы она страдала из-за тебя; она для тебя — само совершенство! Так скажи тогда: справедливо ли, чтобы я страдала из-за греха, совершенного ею или тобой? Ты так любишь ее, что заставишь меня до конца моих дней страдать от бездетности, лишь бы сохранить этот грех в тайне?
— Даже если я и виновен, моя Гвен, Моргейна ни в чем не повинна…
— Конечно, не повинна! — взорвалась Гвенвифар. — Она всего-то навсего служит этой своей древней Богине, а священники говорят, что эта Богиня и есть тот самый змей, которого Господь вышвырнул из райского сада! Она до сих пор цепляется за свои мерзкие языческие ритуалы! Да, Господь сказал, что те язычники, что не слышали слова Божия, могут спастись, — но Моргейна выросла в христианском доме, а потом обратилась к чародейству Авалона! И все эти годы при твоем дворе она слышит слово Христово — а ведь сказано, что те, кто услышат слово Христово и не покаются, и не уверуют в него, те будут прокляты навеки! А женщины особенно нуждаются в покаянии, потому что именно через женщину в мир пришел первородный грех… — И королева разрыдалась, не в силах больше продолжать.
В конце концов, Артур произнес:
— Так чего же ты от меня хочешь, моя Гвенвифар?
— Сегодня — святой день Пятидесятницы, — отозвалась Гвенвифар, вытирая глаза и стараясь сдержать всхлипы, — день, когда дух Божий снизошел на людей. Неужто ты пойдешь к обедне и к причастию с таким грехом на душе?
— Думаю… думаю, мне не следует так поступать, — произнес Артур. Голос его дрогнул. — Если ты и вправду в это веришь, моя Гвен, я не откажу тебе в этой просьбе. Я покаюсь — насколько я могу раскаяться в том, что не считаю грехом — и выполню епитимью, которую наложит на меня епископ.
Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.
— И ради тебя, любовь моя, я надеюсь, что ты не ошибаешься насчет воли Божьей.
Гвенвифар обняла мужа и расплакалась от благодарности, но на миг ее пронзил сокрушительный страх и сомнение. Ей вспомнилось, как тогда, в доме Мелеагранта она вдруг поняла, что никакие молитвы не спасут ее. Бог не вознаградил ее за добродетель. И потом, когда Ланселет пришел к ней на помощь, не она ли поклялась в душе своей, что никогда больше не станет ни скрывать своей любви, ни каяться в ней — ибо раз Бог не вознаградил ее за добродетель, то, значит, он и не станет карать ее за прегрешения? Бога не волнуют людские дела…
Но Бог все-таки покарал ее. Бог отнял у нее Ланселета и отдал его Элейне — и получилось, что она лишь понапрасну подвергла свою душу опасности… Она покаялась и исполнила епитимью, но Бог так и не избавил ее от кары. И вот теперь она узнала, что в том, быть может, и вовсе не было ее вины — она всего лишь разделяет груз Артурова греха, который он совершил вместе со своей сестрой. Но если они оба освободятся от греха, если Артур смиренно покается и искупит свой великий грех, тогда Бог, конечно же, простит и его…
Артур поцеловал жену в макушку и погладил по голове. Потом он отошел, и Гвенвифар вдруг стало холодно и одиноко без его объятий, словно она не находилась под защитой крепких стен, а стояла среди вересковой пустоши, и ее переполнили растерянность и ужас. Она потянулась к мужу, чтоб снова обнять его, но Артур тяжело опустился в кресло и остался там сидеть — изможденный, измученный, отделенный от нее тысячей лиг.
В конце концов он поднял голову и со вздохом, исторгнутым из самых глубин его души, произнес:
— Пошлите за отцом Патрицием…
Глава 8
Покинув Артура и Гвенвифар в их покоях, Моргейна схватила плащ и выскочила под открытое небо, не обращая внимания на дождь. Она поднялась на стену замка и принялась расхаживать там в одиночестве; вокруг Камелота пестрели шатры соратников Артура и его подданных, подвластных ему королей и гостей, и даже сейчас, во время дождя, над шатрами весело реяли вымпела и знамена. Но небо было серым, и тяжелые тучи едва не задевали вершину холма; безостановочно расхаживая по стене, Моргейна подумала, что Святой Дух мог бы выбрать день получше, чтобы снизойти на людей — и особенно на Артура.
О, да! Теперь Гвенвифар от него не отступится, пока он не предаст себя в руки священников. А как же клятва, которую он дал Авалону?
Однако же, если Гвидиону суждено взойти когда-нибудь на престол своего отца, если именно это замыслил мерлин…» Никому не дано уйти от своей судьбы. Никому — ни мужчине, ни женщине «, — безрадостно подумала Моргейна. Талиесин, знаток музыки и древних историй, рассказал ей когда-то повествование древних греков — они обитали на юге, в Святой земле или где-то неподалеку от тех мест, — о человеке, на котором с самого рождения лежало проклятие: предсказали, что он убьет своего отца и женится на матери. Родители прислушались к проклятию и выбросили ребенка из дома, чтоб он умер; но чужие люди подобрали его и вырастили, и однажды, встретившись с родным отцом и не узнав его, юноша поссорился с ним, убил его и женился на его вдове; и так те самые меры, что были приняты для предотвращения проклятия, привели к его исполнению — если бы юноша вырос в отцовском доме, он не сделал бы того, что совершил по неведению…
Они с Артуром тоже совершили то, что совершили, по неведению, и все же женщина-фэйри прокляла их сына. «Избавься от ребенка или убей его сразу же, как только он выйдет из твоего чрева; на что нужен Король-Олень, когда вырастает молодой олень?» И Моргейне почудилось, что мир вокруг сделался серым и странным, словно она брела сквозь туманы Авалона, а сознание ее заполнил странный гул.
В воздухе повис ужасающий грохот и дребезг — у Моргейны даже заложило уши… Нет, это просто церковные колокола зазвонили к обедне. Она слыхала, что фэйри тоже не выносят звона церковных колоколов и что именно поэтому они уходят подальше от людей, в холмы и пещеры… Моргейне показалось, что она не может, просто не может пойти и тихо высидеть обедню, вежливо слушая священника — ведь придворной даме королевы полагалось подавать пример всем прочим. Она задохнется среди этих стен; бормотание священника и запах ладана сведут ее с ума. Лучше уж остаться здесь, под чистым дождем. С этой мыслью Моргейна натянула на голову капюшон; ленты в ее волосах промокли и наверняка испортились. Моргейна попыталась развязать ленты, но безуспешно. На пальцах остались красные пятна. Такая дорогая ткань и так скверно выкрашена…
Но дождь слегка утих, и меж шатров замелькали люди.
— Сегодня турнира не будет, — раздался за спиной у Моргейны чей-то голос, — а то я попросил бы у тебя одну из этих лент, леди Моргейна, и пошел бы с нею в сражение, как со знаменем чести.
Моргейна моргнула, пытаясь взять себя в руки. Молодой мужчина, стройный, темноволосый и темноглазый; лицо его показалось Моргейне знакомым, но она никак не могла вспомнить…
— Ты не помнишь меня, госпожа? — укоризненно спросил мужчина. — А мне рассказывали, что ты поставила на кон ленту, ручаясь за мою победу на турнире, проходившем два года назад — или уже три?
Теперь Моргейна вспомнила его; это был сын Уриенса, короля Северного Уэльса. Акколон — вот как его звали; и она побилась об заклад с одной из дам королевы, заявлявшей, что никто не сумеет выстоять в схватке против Ланселета… Она так и не узнала, кто же победил в том споре. Это была та самая Пятидесятница, когда погибла Вивиана.
— Воистину, я помню тебя, сэр Акколон, но тот праздник
Пятидесятницы, как ты знаешь, завершился жестоким убийством, и убита была моя приемная мать…
Лицо рыцаря сразу же приобрело сокрушенное выражение.
— Тогда я должен просить у тебя прощения за то, что напомнил тебе о столь печальном событии. Но думаю, прежде, чем мы разъедемся снова, тут состоится достаточно турниров и учебных боев — мой лорд Артур желает знать, достаточно ли искусны его легионы и по-прежнему ли они способны защитить всех нас.
— Вряд ли это понадобится, — сказала Моргейна, — даже дикие норманны — и те куда-то делись. Ты скучаешь по временам сражений и славы?
Акколон улыбнулся, и Моргейна невольно подумала, что у него хорошая улыбка.
— Я сражался при горе Бадон, — сказал он. — Это была моя первая битва — и, похоже, она же будет и последней. Думаю, мне больше по душе учебные бои и турниры. Если придется, я буду сражаться, но мне куда приятнее биться ради славы с друзьями, не желающими меня убить, на глазах у прекрасных дам. В настоящем бою, леди, некогда восхищаться чьей-то доблестью, да и доблести там маловато, что бы люди ни твердили об отваге…
Разговаривая на ходу, они приблизились к церкви, и теперь звон колоколов почти заглушал его голос — приятный, напевный голос. Интересно, не играет ли он на арфе? Звон колоколов заставил Моргейну резко отвернуться.
— Ты не пойдешь к праздничной обедне, леди Моргейна?
Моргейна улыбнулась и взглянула на запястья Акколона, обвитые змеями. Мимолетным движением она коснулась одной из змей.
— А ты?
— Не знаю. Я думал пойти, чтобы посмотреть на своих друзей, — сказал Акколон, улыбаясь, — но теперь, когда я могу поговорить с дамой…
— Ты не боишься за свою душу? — с иронией поинтересовалась Моргейна.
— О, мой отец так благочестив, что этого хватит на нас двоих… Он остался без жены, и теперь, несомненно, желает оглядеться по сторонам и присмотреть себе следующий объект для завоевания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Так ты думаешь, что причинил горе одной лишь Моргейне?
— Не вижу, чем это могло повредить кому бы то ни было еще, — упрямо произнес Артур. — Гвенвифар, это ведь произошло еще до того, как мы впервые встретились!
— Но ты женился на мне, не получив отпущения за этот великий грех, — и даже теперь ты цепляешься за свой грех, хотя мог бы исповедаться, и исполнить епитимью, и избавиться от кары…
— Гвенвифар, — устало произнес Артур, — моя Гвенвифар, если твой бог способен покарать человека за грех, совершенный по неведению, неужто он отменит кару лишь потому, что я расскажу обо всем священнику, и прочитаю молитвы, которые он велит, и не знаю, что там еще — посижу некоторое время на хлебе и воде…
— Если ты вправду раскаешься…
— О Господи! Ты что, думаешь, что я не раскаялся? — взорвался Артур. — Я раскаивался в этом каждый раз, когда видел Моргейну, все эти двенадцать лет! Неужто мое раскаянье станет глубже, если я расскажу обо всем священникам, которые только и желают заполучить власть над королем?!
— Ты думаешь лишь о своей гордыне, — гневно ответила Гвенвифар, — а гордыня — тоже грех. Если ты смиришься, Бог простит тебя!
— Если твой бог таков, то я не желаю его прощения! — Артур стиснул кулаки. — Я должен править королевством, а как я смогу править им, если буду становиться на колени перед каким-то священником и покорно выполнять то, что он от меня потребует в качестве искупления?! А о Моргейне ты подумала? Они и так уже обзывают ее чародейкой, распутницей, ведьмой! Я не имею права исповедаться в грехе, который навлечет позор и презрение на мою сестру!
— У Моргейны тоже есть душа, нуждающаяся в спасении, — отозвалась Гвенвифар, — и если народ этой земли увидит, что их король способен отринуть гордыню и смиренно покаяться в своих грехах, это поможет им спасти их души, и зачтется ему на небесах.
— Ты споришь не хуже любого моего советника, Гвенвифар, — со вздохом произнес Артур. — Я не священник, и меня не волнуют души моих подданных…
— Как ты можешь так говорить! — воскликнула Гвенвифар. — Ты — король этих людей, и их жизни в твоей руке, а значит, и их души тоже! Ты должен быть первым в благочестии, как был первым в сражении! Что бы ты подумал о короле, который посылает своих воинов в бой, а сам следит за ними с безопасного места?
— Ничего хорошего, — ответил Артур, и Гвенвифар, поняв, что одолевает, добавила:
— А что же ты тогда скажешь о короле, который видит, что его подданные идут путем благочестия и добродетели, и заявляет, что не намерен думать о собственных грехах?
Артур вздохнул.
— Ну почему это тебя так волнует, Гвенвифар?
— Потому что я не в силах думать, что ты будешь мучиться в аду… и потому, что, если ты освободишься от своего греха, Бог может послать нам детей.
Гвенвифар задохнулась и снова расплакалась. Артур обнял жену и прижал ее голову к своей груди.
— Ты и вправду в это веришь, моя королева? — нежно спросил он.
Гвенвифар вспомнила: однажды он уже говорил с нею так — когда впервые отказался идти в бой под знаменем Девы. А затем она восторжествовала и привела его к Христу, и Бог даровал ему победу. Но тогда она не знала, что на душе Артура по-прежнему лежит столь тяжкий грех. Гвенвифар кивнула и услышала вздох Артура.
— Значит, я причинил вред и тебе, и должен как-то исправить это. Но мне кажется несправедливым ради этого навлекать позор на Моргейну.
— Опять Моргейна! — не помня себя от ярости, крикнула
Гвенвифар. — Ты не хочешь, чтобы она страдала из-за тебя; она для тебя — само совершенство! Так скажи тогда: справедливо ли, чтобы я страдала из-за греха, совершенного ею или тобой? Ты так любишь ее, что заставишь меня до конца моих дней страдать от бездетности, лишь бы сохранить этот грех в тайне?
— Даже если я и виновен, моя Гвен, Моргейна ни в чем не повинна…
— Конечно, не повинна! — взорвалась Гвенвифар. — Она всего-то навсего служит этой своей древней Богине, а священники говорят, что эта Богиня и есть тот самый змей, которого Господь вышвырнул из райского сада! Она до сих пор цепляется за свои мерзкие языческие ритуалы! Да, Господь сказал, что те язычники, что не слышали слова Божия, могут спастись, — но Моргейна выросла в христианском доме, а потом обратилась к чародейству Авалона! И все эти годы при твоем дворе она слышит слово Христово — а ведь сказано, что те, кто услышат слово Христово и не покаются, и не уверуют в него, те будут прокляты навеки! А женщины особенно нуждаются в покаянии, потому что именно через женщину в мир пришел первородный грех… — И королева разрыдалась, не в силах больше продолжать.
В конце концов, Артур произнес:
— Так чего же ты от меня хочешь, моя Гвенвифар?
— Сегодня — святой день Пятидесятницы, — отозвалась Гвенвифар, вытирая глаза и стараясь сдержать всхлипы, — день, когда дух Божий снизошел на людей. Неужто ты пойдешь к обедне и к причастию с таким грехом на душе?
— Думаю… думаю, мне не следует так поступать, — произнес Артур. Голос его дрогнул. — Если ты и вправду в это веришь, моя Гвен, я не откажу тебе в этой просьбе. Я покаюсь — насколько я могу раскаяться в том, что не считаю грехом — и выполню епитимью, которую наложит на меня епископ.
Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.
— И ради тебя, любовь моя, я надеюсь, что ты не ошибаешься насчет воли Божьей.
Гвенвифар обняла мужа и расплакалась от благодарности, но на миг ее пронзил сокрушительный страх и сомнение. Ей вспомнилось, как тогда, в доме Мелеагранта она вдруг поняла, что никакие молитвы не спасут ее. Бог не вознаградил ее за добродетель. И потом, когда Ланселет пришел к ней на помощь, не она ли поклялась в душе своей, что никогда больше не станет ни скрывать своей любви, ни каяться в ней — ибо раз Бог не вознаградил ее за добродетель, то, значит, он и не станет карать ее за прегрешения? Бога не волнуют людские дела…
Но Бог все-таки покарал ее. Бог отнял у нее Ланселета и отдал его Элейне — и получилось, что она лишь понапрасну подвергла свою душу опасности… Она покаялась и исполнила епитимью, но Бог так и не избавил ее от кары. И вот теперь она узнала, что в том, быть может, и вовсе не было ее вины — она всего лишь разделяет груз Артурова греха, который он совершил вместе со своей сестрой. Но если они оба освободятся от греха, если Артур смиренно покается и искупит свой великий грех, тогда Бог, конечно же, простит и его…
Артур поцеловал жену в макушку и погладил по голове. Потом он отошел, и Гвенвифар вдруг стало холодно и одиноко без его объятий, словно она не находилась под защитой крепких стен, а стояла среди вересковой пустоши, и ее переполнили растерянность и ужас. Она потянулась к мужу, чтоб снова обнять его, но Артур тяжело опустился в кресло и остался там сидеть — изможденный, измученный, отделенный от нее тысячей лиг.
В конце концов он поднял голову и со вздохом, исторгнутым из самых глубин его души, произнес:
— Пошлите за отцом Патрицием…
Глава 8
Покинув Артура и Гвенвифар в их покоях, Моргейна схватила плащ и выскочила под открытое небо, не обращая внимания на дождь. Она поднялась на стену замка и принялась расхаживать там в одиночестве; вокруг Камелота пестрели шатры соратников Артура и его подданных, подвластных ему королей и гостей, и даже сейчас, во время дождя, над шатрами весело реяли вымпела и знамена. Но небо было серым, и тяжелые тучи едва не задевали вершину холма; безостановочно расхаживая по стене, Моргейна подумала, что Святой Дух мог бы выбрать день получше, чтобы снизойти на людей — и особенно на Артура.
О, да! Теперь Гвенвифар от него не отступится, пока он не предаст себя в руки священников. А как же клятва, которую он дал Авалону?
Однако же, если Гвидиону суждено взойти когда-нибудь на престол своего отца, если именно это замыслил мерлин…» Никому не дано уйти от своей судьбы. Никому — ни мужчине, ни женщине «, — безрадостно подумала Моргейна. Талиесин, знаток музыки и древних историй, рассказал ей когда-то повествование древних греков — они обитали на юге, в Святой земле или где-то неподалеку от тех мест, — о человеке, на котором с самого рождения лежало проклятие: предсказали, что он убьет своего отца и женится на матери. Родители прислушались к проклятию и выбросили ребенка из дома, чтоб он умер; но чужие люди подобрали его и вырастили, и однажды, встретившись с родным отцом и не узнав его, юноша поссорился с ним, убил его и женился на его вдове; и так те самые меры, что были приняты для предотвращения проклятия, привели к его исполнению — если бы юноша вырос в отцовском доме, он не сделал бы того, что совершил по неведению…
Они с Артуром тоже совершили то, что совершили, по неведению, и все же женщина-фэйри прокляла их сына. «Избавься от ребенка или убей его сразу же, как только он выйдет из твоего чрева; на что нужен Король-Олень, когда вырастает молодой олень?» И Моргейне почудилось, что мир вокруг сделался серым и странным, словно она брела сквозь туманы Авалона, а сознание ее заполнил странный гул.
В воздухе повис ужасающий грохот и дребезг — у Моргейны даже заложило уши… Нет, это просто церковные колокола зазвонили к обедне. Она слыхала, что фэйри тоже не выносят звона церковных колоколов и что именно поэтому они уходят подальше от людей, в холмы и пещеры… Моргейне показалось, что она не может, просто не может пойти и тихо высидеть обедню, вежливо слушая священника — ведь придворной даме королевы полагалось подавать пример всем прочим. Она задохнется среди этих стен; бормотание священника и запах ладана сведут ее с ума. Лучше уж остаться здесь, под чистым дождем. С этой мыслью Моргейна натянула на голову капюшон; ленты в ее волосах промокли и наверняка испортились. Моргейна попыталась развязать ленты, но безуспешно. На пальцах остались красные пятна. Такая дорогая ткань и так скверно выкрашена…
Но дождь слегка утих, и меж шатров замелькали люди.
— Сегодня турнира не будет, — раздался за спиной у Моргейны чей-то голос, — а то я попросил бы у тебя одну из этих лент, леди Моргейна, и пошел бы с нею в сражение, как со знаменем чести.
Моргейна моргнула, пытаясь взять себя в руки. Молодой мужчина, стройный, темноволосый и темноглазый; лицо его показалось Моргейне знакомым, но она никак не могла вспомнить…
— Ты не помнишь меня, госпожа? — укоризненно спросил мужчина. — А мне рассказывали, что ты поставила на кон ленту, ручаясь за мою победу на турнире, проходившем два года назад — или уже три?
Теперь Моргейна вспомнила его; это был сын Уриенса, короля Северного Уэльса. Акколон — вот как его звали; и она побилась об заклад с одной из дам королевы, заявлявшей, что никто не сумеет выстоять в схватке против Ланселета… Она так и не узнала, кто же победил в том споре. Это была та самая Пятидесятница, когда погибла Вивиана.
— Воистину, я помню тебя, сэр Акколон, но тот праздник
Пятидесятницы, как ты знаешь, завершился жестоким убийством, и убита была моя приемная мать…
Лицо рыцаря сразу же приобрело сокрушенное выражение.
— Тогда я должен просить у тебя прощения за то, что напомнил тебе о столь печальном событии. Но думаю, прежде, чем мы разъедемся снова, тут состоится достаточно турниров и учебных боев — мой лорд Артур желает знать, достаточно ли искусны его легионы и по-прежнему ли они способны защитить всех нас.
— Вряд ли это понадобится, — сказала Моргейна, — даже дикие норманны — и те куда-то делись. Ты скучаешь по временам сражений и славы?
Акколон улыбнулся, и Моргейна невольно подумала, что у него хорошая улыбка.
— Я сражался при горе Бадон, — сказал он. — Это была моя первая битва — и, похоже, она же будет и последней. Думаю, мне больше по душе учебные бои и турниры. Если придется, я буду сражаться, но мне куда приятнее биться ради славы с друзьями, не желающими меня убить, на глазах у прекрасных дам. В настоящем бою, леди, некогда восхищаться чьей-то доблестью, да и доблести там маловато, что бы люди ни твердили об отваге…
Разговаривая на ходу, они приблизились к церкви, и теперь звон колоколов почти заглушал его голос — приятный, напевный голос. Интересно, не играет ли он на арфе? Звон колоколов заставил Моргейну резко отвернуться.
— Ты не пойдешь к праздничной обедне, леди Моргейна?
Моргейна улыбнулась и взглянула на запястья Акколона, обвитые змеями. Мимолетным движением она коснулась одной из змей.
— А ты?
— Не знаю. Я думал пойти, чтобы посмотреть на своих друзей, — сказал Акколон, улыбаясь, — но теперь, когда я могу поговорить с дамой…
— Ты не боишься за свою душу? — с иронией поинтересовалась Моргейна.
— О, мой отец так благочестив, что этого хватит на нас двоих… Он остался без жены, и теперь, несомненно, желает оглядеться по сторонам и присмотреть себе следующий объект для завоевания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44