Я и не знал, что такой здесь существует. Я отчаялся запомнить дорогу и впал в размышления. Поразмышлять было о чем.
Ясно, что меня с кем-то спутали. С кем-то, кто должен был прийти – но не пришел на вызов. С кем-то, кто знал таинственного куратора и имел право просить того о милости «посидеть здесь еще годик-другой»… С кем-то, кому предстояло накушаться дерьма – на Той Стороне… Надо было срочно что-то предпринимать. Точнее, срочно решать: предпринимать что-нибудь или нет, чтобы выбраться из получившегося замеса без особых неприятностей. И тут судьба не давала мне ни малейшей подсказки. Что будет правильнее – немедленно развеять случившееся недоразумение или, наоборот, как можно дольше держать похитителей в счастливом неведении об их ошибке? И если уж убеждать их в том, что я не тот, кто им нужен, то как? Черт возьми! Ведь даже вид моего – совершенно подлинного – паспорта не возымел на явившихся за мной решительно никакого действия. Для них главным было что-то другое.
Только вот что?
И тут я впервые вспомнил про темное пятнышко чуть выше локтевого сгиба моей левой руки. Ведь она совершенно точно произвела на явившихся за мной какое-то особенное впечатление, эта «родинка». Они вроде именно ее и ожидали увидеть… Старший как будто даже вздохнул свободно, когда убедился, что она на месте. Родинка. Рисунок.
Знак.
И меня прошиб пот.
Почему-то вспомнились слова из опуса Якоба Мюнстерского о Темном Пути. И еще мне вспомнилась судьба Яши. Точнее, ее конец. Я с трудом стряхнул с себя странное наваждение.
Нет, это какая-то чушь. Совпадение. Вот сейчас они довезут меня до того места, куда им надо меня доставить, и выяснится, что произошла какая-то глупость. Путаница. Что-то у них не срослось, кто-то кого-то не понял… Только вот не получится ли при этом так, что я окажусь безнадежно лишним свидетелем. Таким, которого проще без всяких разговоров закопать в мать сыру землю, чем цацкаться с ним до второго пришествия? То, что для ребят, наряжающихся в чужую форму и разъезжающих на круто навороченных тачках, человеческая жизнь частенько котируется по курсу туалетной бумаги, для меня уже давно не было секретом.
И словно для того, чтобы укрепить меня в моих хреновых подозрениях, старший, сверившись с видом местности, по которой мы катили – а был это обширный и пользовавшийся дурной славой лесопарк, – полез куда-то под сиденье и вытащил из-под него небольшой, сшитый из плотной материи мешок, с шнурком-тесемочкой.
– Ну давай, – обратился он ко мне. – Ты порядок знаешь…
– К-какой порядок?! – спросил я испуганно.
– Да хорош дурить! – сурово оборвал он меня и принялся сноровисто и деловито натягивать мешок мне на голову. – Руки! Руки убери, а то снова кандалы надену!
Он затянул у меня под подбородком мешок заботливо продетым в него шнурком и удовлетворенно констатировал:
– Вот так-то лучше будет! Теперь сиди смирно. Скоро на месте будем.
Я постарался последовать его совету, убеждая себя в том, что если бы уж меня и хотели спровадить на тот свет, то надобности в том, чтобы лишить возможности запомнить дорогу туда, просто не возникло бы.
Порешив на том, я принялся считать повороты. Скорее для самоуспокоения, чем в надежде определить маршрут своего передвижения. Путешествовать с мешком на голове – дело само по себе невеселое. В нем было душновато, и время тянулось для меня просто бесконечно. Этому способствовали и некоторые другие обстоятельства, без которых я вполне мог бы и обойтись. Похоже было, что в напяленном на мою голову мешке до этого содержали то ли кота (престарелого и имеющего проблемы с пищеварением), то ли какое-то другое животное, привыкшее одерживать победу в борьбе за существование в основном с помощью своего нестерпимого аромата. Мне не приходилось сталкиваться с американскими скунсами, но в тот раз именно о них подумалось мне. Все из-за чертова мешка. К тому моменту, когда меня наконец избавили от этого украшения, я мог думать только о скунсах – главным образом о том, что как-нибудь я таки доберусь до кого-нибудь из них.
Должно быть, поэтому моя способность удивляться чему-либо порядком притупилась как раз тогда, когда причины для этого удивления появились. В частности, я не слишком удивился тому, что первым, кого я увидел после того, как дурацкий мешок стянули у меня с головы, был давешний Олег.
Теперь он выглядел куда как более импозантно: физиономия его, днем покрытая неровным пятнистым загаром, была словно выстирана и проглажена хорошим утюгом. Короткая шевелюра как-то даже золотилась. Крепко сбитую фигуру облегала пятнистая защитная форма, которая смотрелась сейчас как парадная. Тянул он прямо-таки на полного полковника. Эффект усиливала окружающая обстановка.
Когда меня вели сюда, вниз по двум лестницам – одной крутой (я чуть не поломал на ней ноги), а другой пологой, я ожидал, что окажусь в типовом сыром подвале какой-нибудь окраинной «хрущобы». Однако, избавившись от проклятого мешка, я обнаружил себя в хорошо освещенном и комфортабельном помещении. О том, что я все-таки нахожусь в довольно глубоко (судя по количеству пройденных ступенек) под землей расположенном бункере, говорило только полное отсутствие здесь окон и гнетущая близость нависающего над головой потолка.
Олег расположился в кресле сбоку от широкого, директорского стола. Сам хозяин кабинета, которому надлежало бы находиться непосредственно за этим столом, блистательно отсутствовал. Ни мои конвоиры, ни Олег не мешали мне вертеть головой и ровно столько, сколько угодно, пялиться на них самих и на обстановку просторного кабинета.
В кабинет вели четыре внушительного вида двери. Сам кабинет был что надо: с ковролиновым покрытием на полу, с деревянными панелями на стенах и даже с картинами. Это были пейзажи, выполненные без всякой претензии на художественные изыски. Скорее всего, работы небесталанного любителя (все примерно в одной манере). Лес. Горы. Какое-то побережье. Места не узнавались, но написаны были явно с натуры – чувствовалась в манере исполнения этакая неизжитая еще ученическая старательность, верность, понимаете ли, натуре. Я немного разбираюсь в таких вещах.
Ни на одной картине не было людей.
А еще в кабинете была пара дорогих компьютеров, полки с уймой красивых скоросшивателей, низкие столики – один с присоединенными к компьютерам сканером и принтером, другой – с ксероксом и факсом. Да, был еще и третий столик – журнальный – просто с вазочкой для цветов. Сами цветы отсутствовали так же, как и хозяин кабинета. Кроме директорского стола был тут и второй письменный стол – поменьше – у боковой стены. Для кого-нибудь вроде секретарши-стенографистки, наверное. Кресла, торшеры, обшитый деревом бар-холодильник. Все в консервативном стиле, с претензией на некую аристократическую роскошь. Никаких ламп или люстр на потолке. Комната была подсвечена скрытыми светильниками дневного света, расположенными за карнизом, тянущимся по всему ее периметру. Еле слышный рокот скрытых кондиционеров. Никакой подвальной сырости. Легкий аромат хвои в воздухе. Я стал различать его только позже – когда отошел от вони мешка.
«А там – сверху, – подумал я, – уж наверняка, не „хрущоба“, а этакий новорусский особнячок этажа на два. Даже на три, скорее. С гаражом и всем таким прочим». Я перевел взгляд на «сопровождающих лиц». Они по-разному смотрелись в этом кабинете. Старший, Дуппель, словно подрос и стал шире в плечах. И смотрелся уже не потертым жизнью орангутангом, а скорее уж умудренным жизнью кандидатом в аксакалы. Даже волосы его легли как-то ровнее. Он оказался заметно старше, чем показалось мне сначала. Милицейская форма как-то стушевалась и совершенно не бросалась в глаза. Похоже, он был своим в этих апартаментах.
А вот «метр с кепкой» явно своим здесь не был. Он как-то уменьшился в размерах. Отступив к дверям и стеснительно переминаясь с ноги на ногу, он мял в руках свою ментовскую «пидорку», словно ходок на приеме у председателя ВЦИКа. Кроме картуза в руках у него был еще и тот самый доставший меня своим «амбре» мешок. Я на мешок этот кивнул вопросительно и с большой неприязнью.
– Вы что? – осведомился я. – Кошачье дерьмо в этой штуке возили? Задохнуться же можно…
– Так то ж ваш бальзам… – растерянно возразил тип, оглядываясь в поисках поддержки на иронически улыбающегося Олега. – Спецпропитка…
– Ладно, – махнул тот на него рукой. – Свободен. Ступай.
– Слушаюсь, Ольгред Юрьевич, – с облегчением отозвался тот и бесшумно исчез за тяжелой дверью.
«Ольгред, – подумал я. – Никакой не Олег. Во как…».
– Что скажешь? – повернулся Ольгред Юрьевич к Дуппелю.
Тот крякнул, глубоко засунул руки в карманы и, сутулясь, направился к одному из стоявших поодаль – у второго стола – кресел.
– С парнем что-то не так, – коротко бросил он, тяжело опускаясь в кресло.
Он рывком вытащил руки из карманов и так крепко вцепился ладонями в подлокотники, словно собирался на кресле этом катапультироваться в стратосферу. Оторвал он их от полированных деревяшек только после минут трех-четырех какой-то тягостной внутренней борьбы.
Оторвал и недоуменно растопырил в воздухе в знак своего недоумения. Затем принялся искать курево.
– Не врубается, – продолжил он, рассеянно хлопая себя по карманам. – Совсем дикий. Живет в семье. В смысле с братом.
Он наконец отыскал затерявшуюся в ментовском мундире пачку сигарет – самых дешевых, «Тамбовского волка», и закурил от стоявшей на столе настольной зажигалки, этакого гранитного куба в полкилограмма весом. «Волк» должен был бы противоречить антуражу этой, на заказ отделанной и оформленной комнаты. Но Дуппель держал сигарету и затягивался ею на какой-то свой особый манер – и по-жлобски, и аристократически одновременно– и этим как бы разрешал своему дешевому куреву вписаться в дорогой интерьер. Струйка сизого дыма тут же торопливо потянулась к вентиляционной щели.
– Диких колдунов не бывает, – возразил ему Ольгред, задумчиво откидываясь в кресле. – Были, да вышли, считай, два века назад. Даже два с половиной.
Ни он, ни Дуппель не обращали на меня никакого внимания. Во всяком случае не больше, чем на прочие предметы меблировки кабинета. Я решил, что вправе отвечать им тем же. Я отряхнул волосы от таинственного содержания мешка и довольно непринужденно направился к креслу у журнального столика. Уселся в него и уставился на хозяев, наклонив голову набок. Они и к этому остались безразличны.
– Он не прикидывается, – холодно заметил Ольгред и закинул ногу на ногу. – По крайней мере, мне так кажется. Я такие вещи чую за версту. До сих пор не промахивался. Вот что…
Он легко поднялся на ноги, обогнул директорский стол и быстро подошел ко мне.
– Покажи-ка руку, Сергей.
Я молча подчинился его приказу. Дуппель вытащил что-то из ящика бокового стола и торопливо подошел к нам.
Олег-Ольгред рассматривал Лик Лукавого и так и этак. Дуппель протянул ему здоровенную лупу в начищенной медной оправе – ее-то он и вытащил из стола. Ольгред взял этот инструмент и принялся рассматривать Лик, то поворачивая мою руку к свету, то растягивая кожу пальцами. Я поморщился, но продолжал молчать. Мне уже стало просто любопытно, когда же эти двое или хотя бы один из них соблаговолят обратиться ко мне. Но сей момент все никак не наступал.
– Ничего не понимаю, – сказал наконец Ольгред. – Все в полном ажуре. О совпадении тут и говорить нечего.
Он задумчиво уставился на меня – так озадаченно смотрит механик в гараже на мотор, который он только что перебрал по винтикам, промыл, смазал и заправил горючим. И который тем не менее – хоть ты тресни, хоть разбейся! – не фурычит.
– Остается предположить одно, – задумчиво произнес он.
Судя по наступившему многозначительному молчанию, Дуппель понял его без слов.
Только я по-прежнему не понимал ровным счетом ничего. Разумеется, за последние час-полтора я мог бы уже свыкнуться с таким состоянием, но в данном случае дело усугублялось зловещим молчанием и понимающим переглядыванием похитителей. Я начал казаться самому себе особо заразным больным, представшим перед консилиумом медиков, которые явились, чтобы без особых сантиментов сообщить клиенту, что сейчас самое время приступить к составлению завещания. А может быть, даже к немедленной кремации заживо.
– Заклятие, – первым нарушил молчание Дуппель. – Первый раз вижу своими глазами. Слышать приходилось много, а вот так…
– Но ничего другого не напрашивается, – вздохнул Ольгред. – Будем работать, исходя из этого.
Он повернулся и подошел к бару. Вернулся с бутылкой «Тичерс» и тремя стаканами. В стаканах позвякивал лед.
«Здорово они работать собрались», – подумал я.
Ольгред плеснул понемногу себе и Дуппелю и от души – мне. Наконец-то он уставился на меня, а не на злосчастную татуировку. Смотрел сочувственно и даже с толикой какого-то уважения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Ясно, что меня с кем-то спутали. С кем-то, кто должен был прийти – но не пришел на вызов. С кем-то, кто знал таинственного куратора и имел право просить того о милости «посидеть здесь еще годик-другой»… С кем-то, кому предстояло накушаться дерьма – на Той Стороне… Надо было срочно что-то предпринимать. Точнее, срочно решать: предпринимать что-нибудь или нет, чтобы выбраться из получившегося замеса без особых неприятностей. И тут судьба не давала мне ни малейшей подсказки. Что будет правильнее – немедленно развеять случившееся недоразумение или, наоборот, как можно дольше держать похитителей в счастливом неведении об их ошибке? И если уж убеждать их в том, что я не тот, кто им нужен, то как? Черт возьми! Ведь даже вид моего – совершенно подлинного – паспорта не возымел на явившихся за мной решительно никакого действия. Для них главным было что-то другое.
Только вот что?
И тут я впервые вспомнил про темное пятнышко чуть выше локтевого сгиба моей левой руки. Ведь она совершенно точно произвела на явившихся за мной какое-то особенное впечатление, эта «родинка». Они вроде именно ее и ожидали увидеть… Старший как будто даже вздохнул свободно, когда убедился, что она на месте. Родинка. Рисунок.
Знак.
И меня прошиб пот.
Почему-то вспомнились слова из опуса Якоба Мюнстерского о Темном Пути. И еще мне вспомнилась судьба Яши. Точнее, ее конец. Я с трудом стряхнул с себя странное наваждение.
Нет, это какая-то чушь. Совпадение. Вот сейчас они довезут меня до того места, куда им надо меня доставить, и выяснится, что произошла какая-то глупость. Путаница. Что-то у них не срослось, кто-то кого-то не понял… Только вот не получится ли при этом так, что я окажусь безнадежно лишним свидетелем. Таким, которого проще без всяких разговоров закопать в мать сыру землю, чем цацкаться с ним до второго пришествия? То, что для ребят, наряжающихся в чужую форму и разъезжающих на круто навороченных тачках, человеческая жизнь частенько котируется по курсу туалетной бумаги, для меня уже давно не было секретом.
И словно для того, чтобы укрепить меня в моих хреновых подозрениях, старший, сверившись с видом местности, по которой мы катили – а был это обширный и пользовавшийся дурной славой лесопарк, – полез куда-то под сиденье и вытащил из-под него небольшой, сшитый из плотной материи мешок, с шнурком-тесемочкой.
– Ну давай, – обратился он ко мне. – Ты порядок знаешь…
– К-какой порядок?! – спросил я испуганно.
– Да хорош дурить! – сурово оборвал он меня и принялся сноровисто и деловито натягивать мешок мне на голову. – Руки! Руки убери, а то снова кандалы надену!
Он затянул у меня под подбородком мешок заботливо продетым в него шнурком и удовлетворенно констатировал:
– Вот так-то лучше будет! Теперь сиди смирно. Скоро на месте будем.
Я постарался последовать его совету, убеждая себя в том, что если бы уж меня и хотели спровадить на тот свет, то надобности в том, чтобы лишить возможности запомнить дорогу туда, просто не возникло бы.
Порешив на том, я принялся считать повороты. Скорее для самоуспокоения, чем в надежде определить маршрут своего передвижения. Путешествовать с мешком на голове – дело само по себе невеселое. В нем было душновато, и время тянулось для меня просто бесконечно. Этому способствовали и некоторые другие обстоятельства, без которых я вполне мог бы и обойтись. Похоже было, что в напяленном на мою голову мешке до этого содержали то ли кота (престарелого и имеющего проблемы с пищеварением), то ли какое-то другое животное, привыкшее одерживать победу в борьбе за существование в основном с помощью своего нестерпимого аромата. Мне не приходилось сталкиваться с американскими скунсами, но в тот раз именно о них подумалось мне. Все из-за чертова мешка. К тому моменту, когда меня наконец избавили от этого украшения, я мог думать только о скунсах – главным образом о том, что как-нибудь я таки доберусь до кого-нибудь из них.
Должно быть, поэтому моя способность удивляться чему-либо порядком притупилась как раз тогда, когда причины для этого удивления появились. В частности, я не слишком удивился тому, что первым, кого я увидел после того, как дурацкий мешок стянули у меня с головы, был давешний Олег.
Теперь он выглядел куда как более импозантно: физиономия его, днем покрытая неровным пятнистым загаром, была словно выстирана и проглажена хорошим утюгом. Короткая шевелюра как-то даже золотилась. Крепко сбитую фигуру облегала пятнистая защитная форма, которая смотрелась сейчас как парадная. Тянул он прямо-таки на полного полковника. Эффект усиливала окружающая обстановка.
Когда меня вели сюда, вниз по двум лестницам – одной крутой (я чуть не поломал на ней ноги), а другой пологой, я ожидал, что окажусь в типовом сыром подвале какой-нибудь окраинной «хрущобы». Однако, избавившись от проклятого мешка, я обнаружил себя в хорошо освещенном и комфортабельном помещении. О том, что я все-таки нахожусь в довольно глубоко (судя по количеству пройденных ступенек) под землей расположенном бункере, говорило только полное отсутствие здесь окон и гнетущая близость нависающего над головой потолка.
Олег расположился в кресле сбоку от широкого, директорского стола. Сам хозяин кабинета, которому надлежало бы находиться непосредственно за этим столом, блистательно отсутствовал. Ни мои конвоиры, ни Олег не мешали мне вертеть головой и ровно столько, сколько угодно, пялиться на них самих и на обстановку просторного кабинета.
В кабинет вели четыре внушительного вида двери. Сам кабинет был что надо: с ковролиновым покрытием на полу, с деревянными панелями на стенах и даже с картинами. Это были пейзажи, выполненные без всякой претензии на художественные изыски. Скорее всего, работы небесталанного любителя (все примерно в одной манере). Лес. Горы. Какое-то побережье. Места не узнавались, но написаны были явно с натуры – чувствовалась в манере исполнения этакая неизжитая еще ученическая старательность, верность, понимаете ли, натуре. Я немного разбираюсь в таких вещах.
Ни на одной картине не было людей.
А еще в кабинете была пара дорогих компьютеров, полки с уймой красивых скоросшивателей, низкие столики – один с присоединенными к компьютерам сканером и принтером, другой – с ксероксом и факсом. Да, был еще и третий столик – журнальный – просто с вазочкой для цветов. Сами цветы отсутствовали так же, как и хозяин кабинета. Кроме директорского стола был тут и второй письменный стол – поменьше – у боковой стены. Для кого-нибудь вроде секретарши-стенографистки, наверное. Кресла, торшеры, обшитый деревом бар-холодильник. Все в консервативном стиле, с претензией на некую аристократическую роскошь. Никаких ламп или люстр на потолке. Комната была подсвечена скрытыми светильниками дневного света, расположенными за карнизом, тянущимся по всему ее периметру. Еле слышный рокот скрытых кондиционеров. Никакой подвальной сырости. Легкий аромат хвои в воздухе. Я стал различать его только позже – когда отошел от вони мешка.
«А там – сверху, – подумал я, – уж наверняка, не „хрущоба“, а этакий новорусский особнячок этажа на два. Даже на три, скорее. С гаражом и всем таким прочим». Я перевел взгляд на «сопровождающих лиц». Они по-разному смотрелись в этом кабинете. Старший, Дуппель, словно подрос и стал шире в плечах. И смотрелся уже не потертым жизнью орангутангом, а скорее уж умудренным жизнью кандидатом в аксакалы. Даже волосы его легли как-то ровнее. Он оказался заметно старше, чем показалось мне сначала. Милицейская форма как-то стушевалась и совершенно не бросалась в глаза. Похоже, он был своим в этих апартаментах.
А вот «метр с кепкой» явно своим здесь не был. Он как-то уменьшился в размерах. Отступив к дверям и стеснительно переминаясь с ноги на ногу, он мял в руках свою ментовскую «пидорку», словно ходок на приеме у председателя ВЦИКа. Кроме картуза в руках у него был еще и тот самый доставший меня своим «амбре» мешок. Я на мешок этот кивнул вопросительно и с большой неприязнью.
– Вы что? – осведомился я. – Кошачье дерьмо в этой штуке возили? Задохнуться же можно…
– Так то ж ваш бальзам… – растерянно возразил тип, оглядываясь в поисках поддержки на иронически улыбающегося Олега. – Спецпропитка…
– Ладно, – махнул тот на него рукой. – Свободен. Ступай.
– Слушаюсь, Ольгред Юрьевич, – с облегчением отозвался тот и бесшумно исчез за тяжелой дверью.
«Ольгред, – подумал я. – Никакой не Олег. Во как…».
– Что скажешь? – повернулся Ольгред Юрьевич к Дуппелю.
Тот крякнул, глубоко засунул руки в карманы и, сутулясь, направился к одному из стоявших поодаль – у второго стола – кресел.
– С парнем что-то не так, – коротко бросил он, тяжело опускаясь в кресло.
Он рывком вытащил руки из карманов и так крепко вцепился ладонями в подлокотники, словно собирался на кресле этом катапультироваться в стратосферу. Оторвал он их от полированных деревяшек только после минут трех-четырех какой-то тягостной внутренней борьбы.
Оторвал и недоуменно растопырил в воздухе в знак своего недоумения. Затем принялся искать курево.
– Не врубается, – продолжил он, рассеянно хлопая себя по карманам. – Совсем дикий. Живет в семье. В смысле с братом.
Он наконец отыскал затерявшуюся в ментовском мундире пачку сигарет – самых дешевых, «Тамбовского волка», и закурил от стоявшей на столе настольной зажигалки, этакого гранитного куба в полкилограмма весом. «Волк» должен был бы противоречить антуражу этой, на заказ отделанной и оформленной комнаты. Но Дуппель держал сигарету и затягивался ею на какой-то свой особый манер – и по-жлобски, и аристократически одновременно– и этим как бы разрешал своему дешевому куреву вписаться в дорогой интерьер. Струйка сизого дыма тут же торопливо потянулась к вентиляционной щели.
– Диких колдунов не бывает, – возразил ему Ольгред, задумчиво откидываясь в кресле. – Были, да вышли, считай, два века назад. Даже два с половиной.
Ни он, ни Дуппель не обращали на меня никакого внимания. Во всяком случае не больше, чем на прочие предметы меблировки кабинета. Я решил, что вправе отвечать им тем же. Я отряхнул волосы от таинственного содержания мешка и довольно непринужденно направился к креслу у журнального столика. Уселся в него и уставился на хозяев, наклонив голову набок. Они и к этому остались безразличны.
– Он не прикидывается, – холодно заметил Ольгред и закинул ногу на ногу. – По крайней мере, мне так кажется. Я такие вещи чую за версту. До сих пор не промахивался. Вот что…
Он легко поднялся на ноги, обогнул директорский стол и быстро подошел ко мне.
– Покажи-ка руку, Сергей.
Я молча подчинился его приказу. Дуппель вытащил что-то из ящика бокового стола и торопливо подошел к нам.
Олег-Ольгред рассматривал Лик Лукавого и так и этак. Дуппель протянул ему здоровенную лупу в начищенной медной оправе – ее-то он и вытащил из стола. Ольгред взял этот инструмент и принялся рассматривать Лик, то поворачивая мою руку к свету, то растягивая кожу пальцами. Я поморщился, но продолжал молчать. Мне уже стало просто любопытно, когда же эти двое или хотя бы один из них соблаговолят обратиться ко мне. Но сей момент все никак не наступал.
– Ничего не понимаю, – сказал наконец Ольгред. – Все в полном ажуре. О совпадении тут и говорить нечего.
Он задумчиво уставился на меня – так озадаченно смотрит механик в гараже на мотор, который он только что перебрал по винтикам, промыл, смазал и заправил горючим. И который тем не менее – хоть ты тресни, хоть разбейся! – не фурычит.
– Остается предположить одно, – задумчиво произнес он.
Судя по наступившему многозначительному молчанию, Дуппель понял его без слов.
Только я по-прежнему не понимал ровным счетом ничего. Разумеется, за последние час-полтора я мог бы уже свыкнуться с таким состоянием, но в данном случае дело усугублялось зловещим молчанием и понимающим переглядыванием похитителей. Я начал казаться самому себе особо заразным больным, представшим перед консилиумом медиков, которые явились, чтобы без особых сантиментов сообщить клиенту, что сейчас самое время приступить к составлению завещания. А может быть, даже к немедленной кремации заживо.
– Заклятие, – первым нарушил молчание Дуппель. – Первый раз вижу своими глазами. Слышать приходилось много, а вот так…
– Но ничего другого не напрашивается, – вздохнул Ольгред. – Будем работать, исходя из этого.
Он повернулся и подошел к бару. Вернулся с бутылкой «Тичерс» и тремя стаканами. В стаканах позвякивал лед.
«Здорово они работать собрались», – подумал я.
Ольгред плеснул понемногу себе и Дуппелю и от души – мне. Наконец-то он уставился на меня, а не на злосчастную татуировку. Смотрел сочувственно и даже с толикой какого-то уважения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61