Фрамусов это понимал, но сразу видно было, что он ничего не боится — тонкие бледные губы то и дело раздвигались в еле заметной язвительной улыбке.
Понятые тоже с огромным любопытством наблюдали за Фрамусовым. Они не знали, что сделал этот человек, почему его арестовали сотрудники госбезопасности, но все равно в их глазах Фрамусов был врагом, поэтому во взглядах понятых было торжество и презрение. Торжествовали они, потому что враг был задержан с их посильной помощью, но задержанный, а потому не представляющий опасности враг не мог у них вызывать иного чувства, нежели презрение.
Мастерская была полна самых разнообразных бытовых приборов, запчастей к ним, сломанных и уже не подлежащих ремонту вещей, в которых можно было копаться сутками и ничего не найти.
— Что вы хотите найти? — неожиданно поинтересовался Фрамусов. — Скажите, может, я чем-нибудь смогу помочь вам.
— Вам это уже объяснял следователь, — скучно сказал Коротков. — Документы, записи и иные вещи, которые свидетельствуют о вашей преступной деятельности.
— Для этого я должен знать, — забросил удочку Фрамусов, — за что именно меня арестовали?
— За шпионаж, родной, за шпионаж. — Коротков присел на корточки, выгребая техническую литературу с нижней полки этажерки.
— Вот тут я вам ничем помочь не могу. — Фрамусову хмыльнулся. — Если бы вы меня арестовывали, скажем,з а антисоветскую пропаганду, я бы это понял. Анекдоты там, про начальство нелестно высказался. Но шпионаж! Я же не совсем сошел с ума, чтобы идти под расстрельную статью! Как честный советский гражданин…
Нет, русским он владел отменно, надо полагать, не хуже, чем родным языком.
Коротков вполоборота глянул на него.
— А вот в этом я очень сильно сомневаюсь, — признался он.
— В чем? — Фрамусов продолжал улыбаться. — В том, что я не сошел с ума? Или в том, что шпионаж у нас карается высшей мерой социальной защиты?
— В том, что вы находитесь в здравом уме и твердой памяти, — Коротков встал и с книгами в руках шагнул к столу, — лично я нисколько не сомневаюсь. И как наше родное государство наказывает за шпионаж, я тоже знаю не из книжек. Сомнительно мне совсем другое — гражданин-то вы, конечно, гражданин, только вот какой страны?
Удар достиг цели. Фрамусов побледнел.
— Пустое дело, — сказал Коротков, с досадой откладывая оформленные на ремонт бытовой техники заказы, неподщитые накладные и прочую бумажную мутотень, которая неизбежно накапливается в результате деятельности любой конторы. — Только время теряем. Дмитрий Павлович, ознакомьте товарища Фрамусова с протоколом задержания.
Некоторое время он с любопытством наблюдал, как бывший заведующий мастерской знакомится с протоколом задержания. А там было черным по белому указано, что задерживается не какой-то пренебрегший законами советский гражданин, а нацистский военный преступник штурм-баннфюрер Пауль Фоглер, нелегально проживающий на территории СССР по документам Виктора Гавриловича Фрамусова, 1908 года рождения, и при этом активно занимающийся разведывательно-шпионской деятельностью в пользу так называемого агентства Гелена и ряда западных держав. Державы эти в постановлении не персонифицировались, в этом пока не было особой нужды.
Дочитав документ, Фрамусов поднял глаза на контрразведчиков. Лицо его осунулось, исчез даже намек на язвительную улыбку. И его можно было понять: простой разведчик, попавшись в лапы контрразведывательной службы, еще может надеяться на некоторую снисходительность неизбежного суда. Все-таки принадлежность к славному представителю ордена рыцарей плаща и кинжала еще мало о чем говорит, вполне возможен был обмен, да и в случае осуждения можно было надеяться на пусть даже долгосрочное, но заключение. Объявление же военным преступником подобные возможности отметало напрочь, в этом убеждали послевоенные судебные процессы над немецкими высшими офицерами, особенно если принадлежали они к СС или гестапо. Коротков мог дать гарантию, что называющий себя Фрамусовым немец уже почувствовал удушливость удавки, охватившей его шею. Но это было только на пользу делу — легче было с бывшим штурмбаннфюрером общий язык найти.
Именно это обстоятельство Коротков и не замедлил подчеркнуть.
— Вот так, штурмбаннфюрер, — сказал он, подмигивая Фоглеру. — Есть о чем подумать, верно? Умные да разговорчивые — не чета фанатичным дуракам, у них всегда остается надежда на благоприятный исход. А жизнь фанатиков, история это только подтверждает, она всегда заканчивается стенкой.
И кивнул все еще роющемуся в бумагах Бабушу:
— Организуйте доставку задержанного во внутреннюю тюрьму МГБ, лейтенант. Будьте повнимательней, нам попался далеко не ягненок, мы держим за хвост настоящего волка. А вы, Дмитрий Павлович, особо не мудрствуйте, уложите все эти бумаги в коробки, да опечатайте. Мы их на досуге разберем.
И опять он с тревогой подумал, как обстоят дела в Верхнем Тагиле? От удачи в городке областного подчинения зависело многое, одного Васены да городских связей Фоглера было недостаточно, обязательно требовался Волос, способный разговорить штурмбаннфюрера Фоглера, да и сам по себе Волос представлял немалый интерес. Судя по выражению серых внимательных глаз немца, тот тоже думал о Верхнем Тагиле, Для него Волос из верного помощника превратился в нежелательного свидетеля.
— Я так понял, — сказал Фоглер, — обложили вы меня качественно. Мы могли бы поговорить наедине? — повернулся он к Короткову.
— Ну что же, — благодушно сказал тот, — теперь у нас с вами будет много времени для разговоров.
Глава одиннадцатая
Чувство свободы улетучилось бесповоротно.
Так оно обычно и бывает — баран, нагулявшийся в поле до дрожи в ногах, начинает мечтать о стойле.
Горел костер, выхватывая из сумрака темные и усталые лица. В котелке, что висел над огнем, булькало варево, распространяя запах разогреваемой тушенки. Темным пятном на белом снегу выделялась палатка, в которой им предстояло ночевать.
Шел третий день поисков. Поиски были безрезультатными, поэтому настроение у сидящих перед костром было гадкое. Уродовались, как бобики, а что толку? Кто бесплодные усилия оценит? И самое главное, Криницкий не мог понять, что они ищут. Яковлев и Матросов на его вопросы не отвечали, хотя и видно было, что оба хорошо знают предмет поисков. Чадович равнодушно пожимал широкими плечами. «Какая тебе, на хрен, разница? — удивлялся он. — По мне, хоть вход в преисподнюю, лишь бы лишнюю неделю без вохры и жулья прожить!» Халупняк недоумевал не меньше Криницкого, но тоже особого любопытства старался не проявлять. Он вообще оказался довольно меланхоличным и не терял этого душевного спокойствия даже в самых напряженных ситуациях. Помнится, один раз он сорвался почти с отвесной перемычки, фонарик погас, Арнольд на страховочном фале болтался внизу, над бурлящей подземной речкой, уносящейся куда-то в глубь горы, и только спокойно бормотал снизу: «Погодите, мужики, сейчас закреплюсь… Вот гадость, костыль уронил… Вы не спешите, а то у меня веревка размочалилась вконец, боюсь, не выдержит…» Веревка действительно не выдержала, только чуть позже, когда Арнольд с мокрым, но непроницаемым лицом оседлал перемычку. «Силен, — одобрительно сказал Матросов. — С тобой в Гималаи запросто можно идти». Криницкий не знал, действительно ли Арнольд справился бы в Гималаях, но в разведку он его с собой взял бы не задумываясь. Такие хлопцы, как Арнольд Халупняк, на фронте были в цене. Иной интеллигент, впервые отправившись в поиск, или палить начинал на каждый шорох, или, наоборот, прижимался к земле, когда надо было переходить к активным действиям. Таких труда стоило переучить. А Арнольд в любой ситуации успевал оглядеться и прокачать действия товарищей и грозящую всем им опасность, а решение принимал единственно верное, ошибок не допускал.
Чадович оказался не слишком ловок в лазании, но имелось у него одно незаменимое качество, которое, похоже, выработалось за долгие годы экспедиционных скитаний, — он четко определял ниши и углубления, в которых пещера получала свое неожиданное продолжение, и свободно отделял их от тех, в которых пещера заканчивалась тупиком.
Человек, которого в зоне называли Матросовым, вообще вел себя так, словно всю жизнь прожил в горах. Однажды, когда они исследовали Царевы палаты, имевшие в центре небольшое круглое озеро, Матросов без фонарика спустился вниз и вернулся к костру с целой низкой широких белоглазых рыбин, которые еще били хвостами. Как он их наловил, для Криницкого осталось загадкой. А Матросов надергал в одном из пластов охряно-красной глины, облепил этой глиной рыбины и уложил их прямо в пламя. Для того чтобы полакомиться ароматной, хоть и совершенно несоленой рыбой, достаточно было только разбить хрупкий слой глины. «Ловко!» — сказал Криницкий. Матросов, не поворачиваясь, объяснил, что именно так готовили рыбу многие первобытные племена, так ее продолжают готовить некоторые народности Индии и Северной Африки. Чувствовалось, что в данном случае это были отнюдь не книжные знания. И вообще он вызывал у Криницкого особый интерес. По обмолвкам в разговорах можно было составить обширную карту мест, где этот человек побывал. А побывал он в Монголии, некоторое время жил в Иране, знакомы ему были Северный Китай, Индия и Тибет, не понаслышке он судил о персах и бедуинах, вспоминал, как фотографировался верхом на верблюде в Египте, как устанавливал Советскую власть на Украине и был до полусмерти избит петлюровцами, которые его раздетого бросили умирать на снегу близ железной дороги. Впрочем, и о книгах этот человек судил очень здраво, а в редкие минуты отдыха рассказывал о своих знакомых поэтах, писателях и театральных режиссерах. И все его рассказы походили на правду, по крайней мере хмурый Яковлев, который, судя по всему, давно был знаком с Матросовым, рассказчика не прерывал, хотя и крутил недовольно головой, не одобряя излишней откровенности. А слушали Матросова с интересом — он был близко знаком с Маяковским, Есениным Мариенгофом, Таировым, Булгаковым и Мандельштамом, поддерживал Шершневича, встречался с Гумилевым, да и поэтесс зачастую вспоминал с томной довольной улыбочкой, хотя на записного донжуана совершенно не походил. «Нет, Яша, — сказал однажды Яковлев. — Горбатого могила исправит. Ты все тот же хвастун и болтун. Потому и в неприятности постоянно попадал. Держал бы язык за зубами да знакомых выбирал правильно, далеко бы ты пошел, я чувствую».
Вот уж кто не нравился Криницкому, так это Яковлев. За версту от него несло чекистским душком. Да и само поведение его Криницкому не нравилось — эта постоянная настороженность, подчеркнутое внимание и вежливость, способность неожиданно возникать рядом с разговорившимися между собой товарищами, умение уходить от неприятных вопросов, — все говорило о том, что человек этот был неплохим психологом и хорошо знал, что делать в этой нестандартной ситуации. Впрочем, Яковлев и сам не особо скрывал свои властные полномочия, одно то, что именно он должен был давать характеристики всем участникам этой загадочной экспедиции, говорило о многом, как, впрочем, и то, что цели этой экспедиции были известны лишь ему и, может быть, в определенной степени Матросову.
Сейчас они сидели у костра, но ощущения единой команды не было. Не хватало тех незримых нитей, которые рождаются взаимоприязнью и ощущением единства целей. Чадович шумно потянулся, поворошил поленья в костре, заставив взвиться над землей рой огненных мошек.
— Рассказал бы что-нибудь, Матросов, — лениво сказал он. — Прошлый раз ты о Маяковском рассказывал, про вечера в Политехе, интересно рассказывал, хоть и не верится, что все это правда. Но ты весело рассказываешь, тебя слушаешь с удовольствием. Давай трави что-нибудь такое.
— Это точно, — хмуро сказал Яковлев. — Рассказывать он умеет. Язык у него без костей. Ну, расскажи, расскажи мужикам что-нибудь из своей прошлой жизни. Глядишь, тебе это зачтется.
— Не пугай пуганого. — Матросов отошел, и слышно было, как он мочится у темных, почти сливающихся с вечерним сумраком кустов. Потом он вернулся и сел, вытягивая руки к огню. — Ты ведь не заложишь старого приятеля? И они промолчат. Им просто интересно, а кто ты такой, кем я был, им на все это положить с прибором Яков Григорьевич — и все дела. Так я говорю, Юрок?
Чадович, к которому относился вопрос, пробурчал что-то одобрительное, заворочался у костра. Матросов вздохнул.
— Сейчас бы искупаться, на солнышке погреться, — мечтательно сказал он. — Криницкий, ты был на море?
— А как же, — сказал Криницкий. — Я сам с Балтики.
— Балтика — это не то, — вздохнул Матросов. — У вас пасмурных дней много, а море — это солнце, синие волны, песочек и витамины. Хорошо купаться в Японском море. Кстати, у китайцев удивительная кухня. В Китае я ел яйца по рецепту зятя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Понятые тоже с огромным любопытством наблюдали за Фрамусовым. Они не знали, что сделал этот человек, почему его арестовали сотрудники госбезопасности, но все равно в их глазах Фрамусов был врагом, поэтому во взглядах понятых было торжество и презрение. Торжествовали они, потому что враг был задержан с их посильной помощью, но задержанный, а потому не представляющий опасности враг не мог у них вызывать иного чувства, нежели презрение.
Мастерская была полна самых разнообразных бытовых приборов, запчастей к ним, сломанных и уже не подлежащих ремонту вещей, в которых можно было копаться сутками и ничего не найти.
— Что вы хотите найти? — неожиданно поинтересовался Фрамусов. — Скажите, может, я чем-нибудь смогу помочь вам.
— Вам это уже объяснял следователь, — скучно сказал Коротков. — Документы, записи и иные вещи, которые свидетельствуют о вашей преступной деятельности.
— Для этого я должен знать, — забросил удочку Фрамусов, — за что именно меня арестовали?
— За шпионаж, родной, за шпионаж. — Коротков присел на корточки, выгребая техническую литературу с нижней полки этажерки.
— Вот тут я вам ничем помочь не могу. — Фрамусову хмыльнулся. — Если бы вы меня арестовывали, скажем,з а антисоветскую пропаганду, я бы это понял. Анекдоты там, про начальство нелестно высказался. Но шпионаж! Я же не совсем сошел с ума, чтобы идти под расстрельную статью! Как честный советский гражданин…
Нет, русским он владел отменно, надо полагать, не хуже, чем родным языком.
Коротков вполоборота глянул на него.
— А вот в этом я очень сильно сомневаюсь, — признался он.
— В чем? — Фрамусов продолжал улыбаться. — В том, что я не сошел с ума? Или в том, что шпионаж у нас карается высшей мерой социальной защиты?
— В том, что вы находитесь в здравом уме и твердой памяти, — Коротков встал и с книгами в руках шагнул к столу, — лично я нисколько не сомневаюсь. И как наше родное государство наказывает за шпионаж, я тоже знаю не из книжек. Сомнительно мне совсем другое — гражданин-то вы, конечно, гражданин, только вот какой страны?
Удар достиг цели. Фрамусов побледнел.
— Пустое дело, — сказал Коротков, с досадой откладывая оформленные на ремонт бытовой техники заказы, неподщитые накладные и прочую бумажную мутотень, которая неизбежно накапливается в результате деятельности любой конторы. — Только время теряем. Дмитрий Павлович, ознакомьте товарища Фрамусова с протоколом задержания.
Некоторое время он с любопытством наблюдал, как бывший заведующий мастерской знакомится с протоколом задержания. А там было черным по белому указано, что задерживается не какой-то пренебрегший законами советский гражданин, а нацистский военный преступник штурм-баннфюрер Пауль Фоглер, нелегально проживающий на территории СССР по документам Виктора Гавриловича Фрамусова, 1908 года рождения, и при этом активно занимающийся разведывательно-шпионской деятельностью в пользу так называемого агентства Гелена и ряда западных держав. Державы эти в постановлении не персонифицировались, в этом пока не было особой нужды.
Дочитав документ, Фрамусов поднял глаза на контрразведчиков. Лицо его осунулось, исчез даже намек на язвительную улыбку. И его можно было понять: простой разведчик, попавшись в лапы контрразведывательной службы, еще может надеяться на некоторую снисходительность неизбежного суда. Все-таки принадлежность к славному представителю ордена рыцарей плаща и кинжала еще мало о чем говорит, вполне возможен был обмен, да и в случае осуждения можно было надеяться на пусть даже долгосрочное, но заключение. Объявление же военным преступником подобные возможности отметало напрочь, в этом убеждали послевоенные судебные процессы над немецкими высшими офицерами, особенно если принадлежали они к СС или гестапо. Коротков мог дать гарантию, что называющий себя Фрамусовым немец уже почувствовал удушливость удавки, охватившей его шею. Но это было только на пользу делу — легче было с бывшим штурмбаннфюрером общий язык найти.
Именно это обстоятельство Коротков и не замедлил подчеркнуть.
— Вот так, штурмбаннфюрер, — сказал он, подмигивая Фоглеру. — Есть о чем подумать, верно? Умные да разговорчивые — не чета фанатичным дуракам, у них всегда остается надежда на благоприятный исход. А жизнь фанатиков, история это только подтверждает, она всегда заканчивается стенкой.
И кивнул все еще роющемуся в бумагах Бабушу:
— Организуйте доставку задержанного во внутреннюю тюрьму МГБ, лейтенант. Будьте повнимательней, нам попался далеко не ягненок, мы держим за хвост настоящего волка. А вы, Дмитрий Павлович, особо не мудрствуйте, уложите все эти бумаги в коробки, да опечатайте. Мы их на досуге разберем.
И опять он с тревогой подумал, как обстоят дела в Верхнем Тагиле? От удачи в городке областного подчинения зависело многое, одного Васены да городских связей Фоглера было недостаточно, обязательно требовался Волос, способный разговорить штурмбаннфюрера Фоглера, да и сам по себе Волос представлял немалый интерес. Судя по выражению серых внимательных глаз немца, тот тоже думал о Верхнем Тагиле, Для него Волос из верного помощника превратился в нежелательного свидетеля.
— Я так понял, — сказал Фоглер, — обложили вы меня качественно. Мы могли бы поговорить наедине? — повернулся он к Короткову.
— Ну что же, — благодушно сказал тот, — теперь у нас с вами будет много времени для разговоров.
Глава одиннадцатая
Чувство свободы улетучилось бесповоротно.
Так оно обычно и бывает — баран, нагулявшийся в поле до дрожи в ногах, начинает мечтать о стойле.
Горел костер, выхватывая из сумрака темные и усталые лица. В котелке, что висел над огнем, булькало варево, распространяя запах разогреваемой тушенки. Темным пятном на белом снегу выделялась палатка, в которой им предстояло ночевать.
Шел третий день поисков. Поиски были безрезультатными, поэтому настроение у сидящих перед костром было гадкое. Уродовались, как бобики, а что толку? Кто бесплодные усилия оценит? И самое главное, Криницкий не мог понять, что они ищут. Яковлев и Матросов на его вопросы не отвечали, хотя и видно было, что оба хорошо знают предмет поисков. Чадович равнодушно пожимал широкими плечами. «Какая тебе, на хрен, разница? — удивлялся он. — По мне, хоть вход в преисподнюю, лишь бы лишнюю неделю без вохры и жулья прожить!» Халупняк недоумевал не меньше Криницкого, но тоже особого любопытства старался не проявлять. Он вообще оказался довольно меланхоличным и не терял этого душевного спокойствия даже в самых напряженных ситуациях. Помнится, один раз он сорвался почти с отвесной перемычки, фонарик погас, Арнольд на страховочном фале болтался внизу, над бурлящей подземной речкой, уносящейся куда-то в глубь горы, и только спокойно бормотал снизу: «Погодите, мужики, сейчас закреплюсь… Вот гадость, костыль уронил… Вы не спешите, а то у меня веревка размочалилась вконец, боюсь, не выдержит…» Веревка действительно не выдержала, только чуть позже, когда Арнольд с мокрым, но непроницаемым лицом оседлал перемычку. «Силен, — одобрительно сказал Матросов. — С тобой в Гималаи запросто можно идти». Криницкий не знал, действительно ли Арнольд справился бы в Гималаях, но в разведку он его с собой взял бы не задумываясь. Такие хлопцы, как Арнольд Халупняк, на фронте были в цене. Иной интеллигент, впервые отправившись в поиск, или палить начинал на каждый шорох, или, наоборот, прижимался к земле, когда надо было переходить к активным действиям. Таких труда стоило переучить. А Арнольд в любой ситуации успевал оглядеться и прокачать действия товарищей и грозящую всем им опасность, а решение принимал единственно верное, ошибок не допускал.
Чадович оказался не слишком ловок в лазании, но имелось у него одно незаменимое качество, которое, похоже, выработалось за долгие годы экспедиционных скитаний, — он четко определял ниши и углубления, в которых пещера получала свое неожиданное продолжение, и свободно отделял их от тех, в которых пещера заканчивалась тупиком.
Человек, которого в зоне называли Матросовым, вообще вел себя так, словно всю жизнь прожил в горах. Однажды, когда они исследовали Царевы палаты, имевшие в центре небольшое круглое озеро, Матросов без фонарика спустился вниз и вернулся к костру с целой низкой широких белоглазых рыбин, которые еще били хвостами. Как он их наловил, для Криницкого осталось загадкой. А Матросов надергал в одном из пластов охряно-красной глины, облепил этой глиной рыбины и уложил их прямо в пламя. Для того чтобы полакомиться ароматной, хоть и совершенно несоленой рыбой, достаточно было только разбить хрупкий слой глины. «Ловко!» — сказал Криницкий. Матросов, не поворачиваясь, объяснил, что именно так готовили рыбу многие первобытные племена, так ее продолжают готовить некоторые народности Индии и Северной Африки. Чувствовалось, что в данном случае это были отнюдь не книжные знания. И вообще он вызывал у Криницкого особый интерес. По обмолвкам в разговорах можно было составить обширную карту мест, где этот человек побывал. А побывал он в Монголии, некоторое время жил в Иране, знакомы ему были Северный Китай, Индия и Тибет, не понаслышке он судил о персах и бедуинах, вспоминал, как фотографировался верхом на верблюде в Египте, как устанавливал Советскую власть на Украине и был до полусмерти избит петлюровцами, которые его раздетого бросили умирать на снегу близ железной дороги. Впрочем, и о книгах этот человек судил очень здраво, а в редкие минуты отдыха рассказывал о своих знакомых поэтах, писателях и театральных режиссерах. И все его рассказы походили на правду, по крайней мере хмурый Яковлев, который, судя по всему, давно был знаком с Матросовым, рассказчика не прерывал, хотя и крутил недовольно головой, не одобряя излишней откровенности. А слушали Матросова с интересом — он был близко знаком с Маяковским, Есениным Мариенгофом, Таировым, Булгаковым и Мандельштамом, поддерживал Шершневича, встречался с Гумилевым, да и поэтесс зачастую вспоминал с томной довольной улыбочкой, хотя на записного донжуана совершенно не походил. «Нет, Яша, — сказал однажды Яковлев. — Горбатого могила исправит. Ты все тот же хвастун и болтун. Потому и в неприятности постоянно попадал. Держал бы язык за зубами да знакомых выбирал правильно, далеко бы ты пошел, я чувствую».
Вот уж кто не нравился Криницкому, так это Яковлев. За версту от него несло чекистским душком. Да и само поведение его Криницкому не нравилось — эта постоянная настороженность, подчеркнутое внимание и вежливость, способность неожиданно возникать рядом с разговорившимися между собой товарищами, умение уходить от неприятных вопросов, — все говорило о том, что человек этот был неплохим психологом и хорошо знал, что делать в этой нестандартной ситуации. Впрочем, Яковлев и сам не особо скрывал свои властные полномочия, одно то, что именно он должен был давать характеристики всем участникам этой загадочной экспедиции, говорило о многом, как, впрочем, и то, что цели этой экспедиции были известны лишь ему и, может быть, в определенной степени Матросову.
Сейчас они сидели у костра, но ощущения единой команды не было. Не хватало тех незримых нитей, которые рождаются взаимоприязнью и ощущением единства целей. Чадович шумно потянулся, поворошил поленья в костре, заставив взвиться над землей рой огненных мошек.
— Рассказал бы что-нибудь, Матросов, — лениво сказал он. — Прошлый раз ты о Маяковском рассказывал, про вечера в Политехе, интересно рассказывал, хоть и не верится, что все это правда. Но ты весело рассказываешь, тебя слушаешь с удовольствием. Давай трави что-нибудь такое.
— Это точно, — хмуро сказал Яковлев. — Рассказывать он умеет. Язык у него без костей. Ну, расскажи, расскажи мужикам что-нибудь из своей прошлой жизни. Глядишь, тебе это зачтется.
— Не пугай пуганого. — Матросов отошел, и слышно было, как он мочится у темных, почти сливающихся с вечерним сумраком кустов. Потом он вернулся и сел, вытягивая руки к огню. — Ты ведь не заложишь старого приятеля? И они промолчат. Им просто интересно, а кто ты такой, кем я был, им на все это положить с прибором Яков Григорьевич — и все дела. Так я говорю, Юрок?
Чадович, к которому относился вопрос, пробурчал что-то одобрительное, заворочался у костра. Матросов вздохнул.
— Сейчас бы искупаться, на солнышке погреться, — мечтательно сказал он. — Криницкий, ты был на море?
— А как же, — сказал Криницкий. — Я сам с Балтики.
— Балтика — это не то, — вздохнул Матросов. — У вас пасмурных дней много, а море — это солнце, синие волны, песочек и витамины. Хорошо купаться в Японском море. Кстати, у китайцев удивительная кухня. В Китае я ел яйца по рецепту зятя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59