– Соизволит ли Старая Будда выслушать предложение своего недостойного глупого раба? – приподняв голову от пола, повернулся к Ли Ляньину старый служитель Министерства наказаний.
Ли Ляньин продублировал вопрос, и Цыси заинтересовалась:
– Пусть говорит.
– Есть один испытанный способ, – деловито предложил служитель. – Следует размочить в рисовой водке бумагу из коры тутового дерева и заткнуть ему рот и ноздри.
Чжао благодарно посмотрел на своего спасителя. Он знал, что виновный должен быть наказан, но – Великое Небо! – насколько же лучше, когда это делается быстро.
* * *
В тот же день, когда завернутая в кусок старого шелка отливка оказалась у сердца Курбана, в Пекин прибыл назначенный два месяца назад главнокомандующим объединенными силами союзников в Китае фельдмаршал Альфред Вальдерзее.
Его прибытия союзники ждали с любопытством: опубликованная в прессе напутственная речь кайзера Германии Вильгельма II запомнилась всем.
«Как некогда гунны под водительством Аттилы стяжали себе незабываемую в истории репутацию, – сказал Вильгельм отплывающим в Поднебесную войскам, – также пусть и Китаю станет известна Германия! Чтобы ни один китаец впредь не смел искоса взглянуть на немца».
Поскольку фельдмаршал изрядно подзадержался в пути, брать Пекин и громить основные силы китайской армии союзникам пришлось без него, но и для настоящих воинов работа тоже нашлась.
«Что здесь происходит, дорогая мама, описать невозможно, – прочитали депутаты рейхстага письмо немецкого солдата, – настолько безумны происходящие убийства и резня. Китайцы находятся совершенно вне закона, в плен их не берут, для того чтобы сохранить патроны, их не расстреливают, а закалывают штыками по воскресеньям после обеда, вероятно, чтобы полностью соблюсти святость воскресенья…»
Впрочем, все понимали: виновные в бунте против белого человека должны быть наказаны, и никто не мог напомнить, с чего все начиналось.
* * *
С этого дня поручик Семенов перестал спать. Он буквально валился с ног, сердце колотилось, как ненормальное, веки слипались, но стоило ему прилечь, как весь его сон вмиг улетучивался. Убитый им, пусть и в порядке самозащиты, китайский архивариус – по сути, коллега – никак не выходил из головы.
Нет, поручик, разумеется, говорил себе, что это – война, и прямо сейчас по всему Китаю тысячи и тысячи людей убивают других людей, и у всех после этого нормальный сон и аппетит. Но шли дни, и Семенов начал потихоньку осознавать, что он не принадлежит к этим тысячам.
Хуже того, поручик вдруг начал подозревать, что на самом деле пустивший себе пулю в лоб отец был прав, когда говорил, что его Ванька всегда останется штатской свиньей, как бы ни тянулся за ним – боевым артиллерийским капитаном.
Но главное, поручик знал: он виновен. И когда это кошмарное знание захватило его целиком, Семенов пришел к военному коменданту Мукдена и положил рапорт на стол.
– Я ухожу, – тихо произнес он.
– А почему вы пришли ко мне? – искренне удивился комендант. – Вы же в распоряжении Азиатской части Главного штаба. И уж кто-кто, а я вас совершенно точно отпустить не смогу. Отсылайте ваш рапорт в Санкт-Петербург, ждите решения, а до той поры – служите.
– Нет, господин полковник, – покачал чугунной от бессонницы головой Семенов, – мне больше не выдержать. Я ухожу прямо сейчас.
– Вы в своем уме, Семенов?! – охнул комендант. – Вы же под трибунал попадете! Вы хоть отдаете себе отчет, что это для вас означает?! Вы же совсем молодой человек…
Семенов покачнулся, вяло приложил пальцы к козырьку, развернулся и вывалился за дверь.
* * *
Кан Ся шел на север. Время от времени его обгоняли карательные немецкие отряды, и он входил в деревни, когда они уже пылали. Иногда на его пути попадались обозленные, брошенные начальством на произвол судьбы ихэтуани, и ему приходилось часами стоять на коленях, ожидая решения своей судьбы. А в районе Гунчжулина он нарвался на охранявший полуразрушенную Восточно-Китайскую дорогу русский пост и шесть или семь суток на хорошем русском языке доказывал, что он никакой не шпион и вовсе не замышляет взорвать мост или пораскручивать наполовину выбитыми зубами русские гайки на русских рельсах.
В конце концов это даже стало напоминать игру: каждый заступающий наряд заново принимался его бить, угрожая показать китаезе кузькину мать, если не признается. Затем его отправляли на кухню – выносить помои и чистить котлы. Потом находился кто-нибудь с нуждающимися в стирке портянками, и Кан Ся часами намыливал и отмачивал заношенную ткань, пока она не приобретала нужный светло-серый колер. А потом наряд сняли, и русские, восхищенные его стойкостью и безотказностью, даже начали обсуждать, как бы облегчить старикану дальнейшее продвижение на север.
– Надо ему справку выдать, а написать в ней «не шпион», – предложил веселый и совершенно лысый, несмотря на молодость, казак.
– Не-е… – возразил есаул, – или отымут, или потеряет.
– А мы, чтобы не потерял, на лбу напишем! – предложил весельчак.
Все расхохотались, мгновенно решили, что это самое надежное решение проблемы, и спустя полчаса Кан Ся, тяжело нагруженный подаренным русскими провиантом, с круглой синей полковой печатью посреди лба снова шел на север, минуя одно пожарище за другим.
Он не знал, кого винить и надо ли винить кого-то вообще. Капризный, не нуждающийся в рассудочных выводах боевой дух самой жизни поочередно вселялся во всех и в каждого участника этой войны, и они принимались вытворять такое, что ни объяснить, ни даже просто понять было решительно невозможно. Но главное, в этом безумии действа, когда разум отступал, все они были похожи один на другого, словно близнецы.
Кан Ся видел эти метаморфозы чуть ли не каждый день. Там, где война чуть-чуть отступала, дети древнего Дракона отличались от заполонивших Поднебесную разноязыких варварских племен довольно сильно. Они почитали предков, чем постоянно вызывали у европейцев насмешки и непонимание. Они уважали закон, цеплялись за каждую копейку в доме и находили применение самой бесполезной на первый взгляд вещи. И они вовсе не были склонны к бесшабашной удали. Но едва ярость застилала глаза кровью, самый ученый китаец мгновенно становился неотличим от самого последнего варвара.
Никогда еще Кан Ся не был так близок к пониманию единой природы человека – кем бы он ни был.
* * *
Едва Курбан вышел за пределы города, он тяжело осел на землю, сунул руку за пазуху и вытащил два главных сокровища – пропитанную кровью русского и китайского духовников карту своей земли и похищенный в маньчжурской библиотеке предмет. Развернул старый шелк и замер.
Эта вещь определенно была тангутской – еще из тех времен, когда мудрый и отважный писарь Курбустан-акая, Великий Будда Шакья-Мине-Бурхан, сбрасывал в Мировой океан не желающих покориться мужчин из племени Дракона. Но сюжет отливки был из еще более далеких времен.
Древний мастер точно и на удивление просто изобразил начальное событие истории Вселенной: схватку Отца-неба в виде птицы Гар и Матери-воды в виде змеи Map. He узнавшие друг друга в новом обличье супруги гнались один за другим по кругу, этим и задавая устойчивость всему срединному миру и на глазах обретая черты соперника.
Курбан придвинул отливку поближе. Действительно, змея Map уже начала обрастать перьями, а из ее лопаток уже пробивались пока еще еле заметные перепончатые крылышки будущего дракона Мармара.
То же происходило и с птицей Гар, уже начавшей покрываться прочной броней змеиной чешуи и жадно высунувшей из широко раскрытого клюва длинный змеиный язык будущей птицы Гаруды. Эта взаимная трансформация делала супругов на удивление похожими и явно обещала наступление времен, когда разное окончательно сольется в одно и станет неотличимо.
Курбан сосредоточился и вытащил из памяти последнее, что ему сказал третий апокалипсический спутник Эрлика-хана – Пречестный Вепрь: «Пусть сын Дракона станет сыном Птицы и станет жертвой между ними в час слияния…»
И место, и время, и сама жертва были точно указаны, но пока зацепиться было не за что, и Курбан развернул покоробленную карту своей земли. Провел по ней взглядом и даже взмок от озарившей его догадки. Место принесения будущей жертвы он уже знал.
Когда, уже в октябре, Кан Ся вернулся в Айгунь, города не существовало. Русская артиллерия разнесла практически каждый дом и почти стерла с лица земли стоящий за Амуром извечный город-близнец Благовещенска. И только дом Кан Ся на первый взгляд выглядел как и прежде.
Кан Ся, прихрамывая, прошел к двери, толкнул ее и вошел.
– Чу! – позвал он. – Где ты, Чу?!
Жена не откликалась.
Полный тяжелых предчувствий, Кан Ся обошел все комнаты одну за другой, отметил следы краж и разорения, прошел в спальню и только тут заметил записку – прямо на стене, углем. Кто-то неведомый в первом же столбце иероглифов написал его имя, а затем и недлинное обращение: «Кан Ся, твоя жена Чу умерла через два дня после Праздника фонарей. Русские наступают. Мы уходим в Цицикар. Твой сосед Пэн Цзу».
Кан Ся прикусил губу и вышел из дома, около часа добирался до кладбища, нашел могилу жены, просидел рядом с ней до самого вечера, а когда стемнело, вернулся домой и соорудил из оставшихся в спальне рваных тряпок факел. Обошел весь дом кругом и, лишь когда дерево занялось и начало трещать, заплакал – последний раз в жизни.
* * *
Семенов прибыл в Благовещенск 27 октября 1900 года. Он не знал, что именно в этот день в далеком Мукдене русская военная и китайская имперская администрации решали грядущую судьбу всей Маньчжурии, а если бы и знал, то остался бы совершенно равнодушен.
Пока он, хоронясь от своих, добрался до родной земли, его трижды чуть не арестовали русские, дважды ему пришлось отстреливаться от хунгузов и один раз его едва не зарубил вынырнувший из леса в поисках пропитания грязный и заросший китайский солдат. Поручик и теперь не был вполне защищен: первый же патруль мог проверить его документы и сделать единственно верный вывод: перед ними дезертир.
Но Семенову это было почти безразлично. Война высосала из него все силы, воспитала стойкий рвотный рефлекс на все восточное, а под конец еще и сделала убийцей. Все так же горбясь и стараясь не попасться на глаза патрулю, Семенов прошел по гулкому дощатому причалу, свернул на широкую, хорошо утоптанную тропу и отправился в единственное место, в котором он мог рассчитывать на еду и лежанку.
Все было узнаваемо: те же бесчисленные тропинки, те же заросли шиповника, те же реквизированные лодки без весел на берегу… Но каким же запущенным было это место: тропинки заросли, лодки полузатоплены… И лишь у самой караулки на Семенова повеяло жизнью.
Семенов ускорил ход. На широкой поляне перед черным бревенчатым зданием собралось кругом человек двадцать казаков, а над всеми возвышался все такой же неколебимый испытаниями и годами жизни Зиновий Феофанович.
– А ну, Ванька, покажи ребятам, как медведь мужика в лесу дерет! – весело крикнул Зиновий.
Семенов протиснулся меж казаков. Сын лодочника Бао, одетый в строго по размеру сшитый казачий мундирчик, косолапо брел вдоль круга, тоненько рыча, растопырив руки в стороны и очень похоже изображая медведя.
Казаки покатились от хохота.
– А теперь покажи, Ванек, как манза на базаре торгуется! – азартно затребовал Зиновий и вдруг увидел Семенова. – Бог мой, Иван Алексеевич?
Сын Бао под громоподобный хохот казаков начал в самом комическом виде изображать китайца, а Зиновий крепко обнял поручика и долго держал, прижав к себе.
– Живой…
Семенов выдавил в ответ что-то невнятное, позволил повести себя в караулку, на ходу обдумывая, что врать, как вдруг его словно ударили под дых.
– Кан Ся?! Вы?!
– Чего ты встал? – не понял Зиновий Феофанович. – А-а-а, китайца увидел! Мы его пару дней назад в Айгуне взяли: дом подпалил, во скотина какая, да?
Семенов непонимающе тряхнул головой. Тощий, седой, изуродованный шрамами через все лицо начальник айгуньского следственного отдела, капитан полиции, а затем еще и агент имперской контрразведки Кан Ся сидел на прикованной к бревну цепи – той самой, на которой еще с полгода назад держали медведя.
– Пошли-пошли, – силой протащил поручика мимо китайца Зиновий Феофанович, – я тебя водочкой попотчую.
Они вошли в караулку, и Зиновий Феофанович налил водки, но голодный, усталый Семенов и после первой, и после второй оставался трезвым, и только мысли вращались в голове с немыслимой скоростью.
Они так и не выяснили отношения до конца, и Семенов до сих пор не был уверен, что понимает чертова китайца. И когда Зиновий Феофанович, вывалив на поручика все, чем поразил его за последние четыре месяца маленький и уже окрещенный в православную веру Ван, отправился проверять посты, поручик вышел во двор и встал напротив бревна.
– Ну, здорово, Кан Ся, – напряженно выдохнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46