Вот это будет славный хлюп!
От столь сладостных фантазий почти закружилась голова, а лицо приобрело такое злобное выражение, что Машка расплакалась.
(— плач, плач, уродина — может прыщи смоешь!)
Но и Витьку было не до смеха. Невдалеке стояло несколько караульных, которые о чем-то перешептывались, внимательно разглядывая сцену свидания. Перешептывались и мерзко хихикали. И хихикали несомненно над внешностью его посетительницы.
Честно говоря, и подружки Витиных сослуживцев были в большинстве не сильно краше Машки, но именно его сейчас прилюдно уличили во лжи. Ведь получая многочисленные письма из Пеньков, Витя расписывал свою подругу, как милашку и очаровашку, на которую даже у импотента встанет, как первую девку на область, за которой хвост сватов выстроился. А теперь попался с поличным. С такой «милашкой» на одном поле не сядешь. Даже грузинчик Гоша, под видом невесты показывавший перефотографированную из модного журнала топ-модель Клаудию Шиффер, заслужил гораздо меньше насмешек — прокатило за невинную шутку.
Плюнув Машке под ноги, несостоявшийся жених сделал Кругом! и ушел, буркнув напоследок:
— Вали отсюда и забудь мое имя.
Витя возвращался на учения чернее тучи, еле волоча ноги, но на половине пути начал улыбаться и ускорил шаг. Ему пришла в голову мысль — сказать всем, что приезжала другая Машка, ошибка бурной молодости, а невеста-красавица все так же ждет в Пеньках.
От огорчительного открытия несостоятельности своих надежд на скромное девичье счастье с мужем и кучей детишек, сознания отвергнутости и невостребованности, у чувствительной Машки начались предродовые схватки. Едва выйдя за ворота в/ч, только-только сев в попутку до города, такой вот случился с ней конфуз, хотя еще и восьмой месяц не кончился:
— Остановись, умираю! — заголосила очумевшая от боли Машка, вместо того, чтобы кричать:
(— гони в больницу! рожаю)
Потом все закружилось и поплыло.
Следующие несколько дней являлись сплошным клубком боли, галлюцинаций, странных сновидений И, все-таки, усилиями врачей, лекарств и молодого крепкого организма клубок удалось распутать. И скоро рядом с Машкой корчила забавные рожицы крохотная девочка.
— Какие черные умные глазки! — хором восторгались нянечки и медсестры.
Крохотная девочка, действительно, не по годам осмысленно осматривалась, принюхивалась, а потом неожиданно заревела. Все подумали на голод, усталость или мокрые пеленки — ну от чего еще могут реветь новорожденные? Но маленькая девочка ревела по совершенно другой причине:
(— черт возьми, куда это я вылезла?! неужели родилась? не рановато ли? понюхаю-ка, чем пахнет от мамаши — явно не Clema, и не Channel № 5, а какой-то дешевый лосьон, ну-ка, дай-ка рассмотрю: похожа на деревенскую простушку… ох, до чего же не повезло!)
— Тю-тю-тю…
(— все сюсюкают, даже мысль не дают закончить, так вот, по поводу своего происхождения: я и не заикаюсь про королевскую семью, но хотя бы дочкой банкира или коммерсанта или партийного функционера, нахлебаюсь, чувствую, слез и тухлых щец, если раньше не скопычусь. Кстати, а где же счастливый папаша? чой-то не шибко торопится с тортом, цветами и умиленной физиономией, чой-то не восторгается, что я невероятно на него похожа, и мамка все плачет, причитает: Витюша, неужели ты меня больше ни капельки не любишь?! вот наивная-то коза мне попалась в мамаши — да конечно же не любит и никогда не любил, просто яйца по осени набухли…)
ТИХАЯ СМЕРТЬ НА ВЕЧЕРНЕМ БУЛЬВАРЕ
— Он умер?
— Нет, уснул.
Сон будет длиться вечно.
Машка уныло ковыляла по Гоголевскому бульвару, держа новорожденного ребеночка в деревенской плетеной корзинке, словно какой-нибудь кабачок или тыкву-мыкву. Шла она то ли на поезд, то ли под его колеса, то ли просто куда уставшие ноги несли. Ей было все равно. Ей было легко. Так бывает лишь в тех редких случаях, когда все равно по настоящему, безо всякого мелкого выпендрежа и бахвальства…
Бульвар был пустынен, пустынен насколько хватало глаз, разве что на другой стороне улицы веселая и поддатая гол-компания пыталась затянуть неизменную во все времена года шлягер Ой мороз, мороз. Нестройный хор голосов немного побарахтался в гулком ночном воздухе, безбожно фальшивя, но вскоре затих, утонув в хитросплетениях соседних переулков.
(Да, все мельчает. Неужели в нонешней молодежи так мало романтики?! Неужели в первом часу ночи все они уже распределились по койкам?!)
Подуставшая Машка присела на скамеечку малость передохнуть, покормить малышку и подумать. Но думала не только и не столько она:
(— и что это замыслила, негодница? хочет от меня избавиться, как от ненужной игрушки? похоже, а иначе зачем корзинку на мокрую лавку поставила?! я ведь единоутробная, а не редиска с рынка, чтобы кидать, где попало, ой, капля с ветки в глаз попала! или маленькая птичка гадит? нет, ты меня поближе к людям отнеси, а то бродячая собака или крыса ухо отгрызут… ага, рядом села, молочком кормит из сиськи, спасибо! я ведь хорошенькая, много места не занимаю, согласна на деревню, на все согласна…)
Машке же мысли никак не давались, ускользали, словно морские угри из мокрых рук. Машка настолько загипнотизировалась, тщетно пытаясь их ухватить, что и не заметила… Кстати, а что именно она не заметила? Или кого? Вначале она не заметила легкое облачко голубоватого тумана, а потом не заметила высокого статного мужчину, одетого в фиолетовый плащ. Невесть откуда взявшийся, он запросто и по-свойски подсел к ней, заведя странную и монотонную беседу.
Начало беседы усталая и замотанная молодая мамаша, видимо, проспала, ибо застала лишь последнюю фразу:
— Вот такая история…
Незнакомец замолчал и начал корчить малышке страшные рожи, которые ребенка ничуть не испугали и даже вызвали на бледном личике некое подобие улыбки:
(— этот дядя, конечно, не папа. И, вообще, в нем есть что-то нечеловеческое, но он мне нравится и даже больше, чем эта деревенская клюшка, в нем чувствуется сила.)
Потрепав малышку за крохотным розовым ушком, мужчина, словно нехотя, спросил ее маму:
— Ну, а какая история случилась с вами, милочка?
Мужчина казался достаточно молодым, но общался старомодно, даже для деревенской простушки. Особенно слух резанула милочка. Тем не менее, упрашивать не потребовалось и немудреный рассказ начался.
Сначала предполагалось наплести историю, придуманную еще в роддоме, в которою она уже и сама почти поверила. В роддоме у каждой второй матери-одиночки непременно присутствует такая трагично-героическая легенда про погибшего мужа — летчика-испытателя или бравого милиционера. Там же происходит и гуманное обучение вновь прибывших, чтобы людям не стыдно было в глаза смотреть.
Машкин муж «служил» заслуженным минером, красавец-офицер и примерный семьянин. Семь месяцев назад он подорвался на мине, откопанной любопытными детишками в песочнице. Мужу оторвало две ноги и руку, врачи долго боролись за его жизнь, но он все-таки умер. Машка сначала хотела сделать аборт, а потом решила родить ребенка в память о погибшем муже, их светлом чувстве любви и т.д., и т.п. Помимо роддома, такие слезливые истории уважают рассказывать многочисленные попрошайки в метро и пригородных электричках, в доказательство демонстрируя окружающим орущий сверток. В доказательство чего?
Если придирчиво и скрупулезно анализировать Машкину историю, некоторые ее детали покажутся не особо понятными — что делала мина в песочнице, бывают ли минеры заслуженными, почему заслуженные все-таки подрываются? Но ведь Машка не писательница и на более достоверный сюжет ее фантазии не хватило. А в общем-то и так достаточно жизненно получилось:
Подорвавшись, погиб ее дед во вторую мировую войну, говорят, и прадед погиб примерно так же в первую. В общем, решила Машка, и мужу негоже нарушать семейную традицию.
Йону, а на скамейку присел именно он, Машка решила не врать. Бесполезно. Его глаза так походили на осколки зеркала, и все немудреные секреты ее неискушенной души легко отражались в них. Йон невнимательно слушал исповедь очередной брошенной женщины. Все эти перипетии без особых изменений существовали и тысячи лет назад, и будут существовать до самого Судного дня. Пока жива человеческая раса. В Судный день, как и в прочую христианскую дребедень, Йон не верил, но признавал изрядный поэтизм некоторых библейских терминов. Сквозь кроны деревьев опускалось темное небо с легким намеком на звезды. Они едва виднелись из-за сильной облачности, но все-таки они были, такие же далекие и безучастные, как и миллионы лет назад.
Взгляд Йона, казалось, плавно огибал листья, пронизывал рыхлые облака и растворялся в безбрежности вселенной, ощущая всю вздорную ничтожность и суетность бытия, и не только людского. Его вампирские триста или даже тысяча лет, которые пройдут до несчастного случая, занулялись столь же неумолимо, делясь на вечность. Так же как и жалкие шестьдесят-семьдесят лет обычной человеческой жизни.
Соседка по скамейке говорила все медленнее и сбивчивее, иногда противореча сказанному минуту назад — то обещал ей Витька жениться, то ей так казалось, то едет в деревню, то собирается остаться в городе. Вскоре она задремала, сначала откинувшись на спинку скамейки, а потом потихоньку прислонившись к плечу Иона.
Он не был голоден, но кровь текла так рядом и от нее веяло такой… Да, да, именно чистотой, столь привлекавшей его в девушках близлежащих с Келедом деревень. Молодая кровь не так питательна, но прекрасный десерт. А у него сейчас именно такое настроение, десертное. Очень медленно, очень деликатно, как настоящий джентльмен, Йон слегка надкусил сонную артерию и начал пить, растягивая удовольствие.
Машка едва заметно вздрогнула, но не проснулась, а все глубже погружалась в свой последний сон. Почему-то в ее памяти всплыло ведро с парным молоком, которое десятилетняя девчонка случайно опрокинула себе на платье. Ее ругали за неловкость, а она стояла, вся пропитанная пахучим парным молоком, и безутешно плакала. Ей было очень, ей хотелось убежать из этой деревни, куда глаза глядят. Вот и убежала.
Тем временем сверток зашевелился и приоткрыл любопытные глазки:
(— этот странный дядька с глазами филина, он делает что-то нехорошее с мамкой, что-то предосудительное, с другой стороны, на сексуальное насилие не похоже, на романтическое знакомство тоже. нет, кричать пока воздержусь, пусть там сами разбираются)
Йон не сомневался, что крохотная девочка сейчас закричит. Тогда ему придется нарушить вековой закон, и убить ее, выпить ее кровь. Но ребенок молчал. Казалось, малышка все понимала и со всем соглашалась, нехотя, но соглашалась. Йон изрядно удивился, а способность к удивлению никогда не относилась к фамильной черте семейства Дракулы.
Скоро все было кончено. Йон поцеловал Машку в побледневшие, обескровленные губы, довольно рыгнул, отодвинул тело от плеча и прислонил к спинке скамейки. Встал, чтобы уйти, но неожиданный импульс заставил вернуться к оставленному младенцу. Словно что-то почувствовал. Ион пристально посмотрел в маленькие глаза и какая-то мистическая связь установилась между ними. Потом подхватил корзинку и скрылся в темноте бульвара.
Машка так и осталась сидеть, прислонившись к спинке скамейки, из которой было выломано большинство досок. Казалось, она просто тихо и безмятежно уснула. Прохладный вечерний ветер развевал ее волосы и кленовый лист, вовсе не из числа гонцов приближающейся осени, ибо только-только заканчивался май, а из имевших счастье умереть молодым, запутался в них. Как блеклая бабочка в золотой паутине. Несколько раз лист пытался вырвать из плена набегавший ветер, но скоро его порывы ослабели, а потом и вовсе затихли.
И, все-таки, это не был обычный лист — не хочется верить, что все сущее столь скучно и приземлено. Это из заоблачных высот спустился добрый ангел, не обращающий внимания на Машкины прыщи, на то, что во грехе она родила дочку. Достойная лучшей внешности и лучшей участи, ей просто не повезло в этой дурацкой жизни.
Но ведь не все кончается с последним вздохом, хочется верить — далеко не все. И ангел звал избранницу за собой, звал в те дивные призрачные дали, где нет ни печали, ни надежды, звал в прекрасные воздушные замки, такие же прозрачные, как этот июньский вечер…
Увы, это был только кленовый лист…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ВЕНГРИЯ-ИТАЛИЯ-РОССИЯ, 1991
ТВОРЧЕСКИЙ АНТИСЕМИТ НА ТРОПЕ ВОЙНЫ
— Какие же сволочи эти евреи!
— Действительно, и фамилии соответствующие
(Книга Книг. Диалогия)
Толян Лакьюнов честно и откровенно ненавидел евреев, этих торгашей и циников, этих гадов ползучих, которые и Родину за тридцать сребреников спустят, и штаны со своей толстой задницы — имей, кто угодно, только деньги плати. По своему генезису этот антисемитизм не был бытового или политического происхождения. Лакьюнов, вечная слава его политически грамотным родителям, никогда не жил в коммуналке и не находил в кастрюле с супом селедочные хвосты и чешую после приготовления соседом форшмака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
От столь сладостных фантазий почти закружилась голова, а лицо приобрело такое злобное выражение, что Машка расплакалась.
(— плач, плач, уродина — может прыщи смоешь!)
Но и Витьку было не до смеха. Невдалеке стояло несколько караульных, которые о чем-то перешептывались, внимательно разглядывая сцену свидания. Перешептывались и мерзко хихикали. И хихикали несомненно над внешностью его посетительницы.
Честно говоря, и подружки Витиных сослуживцев были в большинстве не сильно краше Машки, но именно его сейчас прилюдно уличили во лжи. Ведь получая многочисленные письма из Пеньков, Витя расписывал свою подругу, как милашку и очаровашку, на которую даже у импотента встанет, как первую девку на область, за которой хвост сватов выстроился. А теперь попался с поличным. С такой «милашкой» на одном поле не сядешь. Даже грузинчик Гоша, под видом невесты показывавший перефотографированную из модного журнала топ-модель Клаудию Шиффер, заслужил гораздо меньше насмешек — прокатило за невинную шутку.
Плюнув Машке под ноги, несостоявшийся жених сделал Кругом! и ушел, буркнув напоследок:
— Вали отсюда и забудь мое имя.
Витя возвращался на учения чернее тучи, еле волоча ноги, но на половине пути начал улыбаться и ускорил шаг. Ему пришла в голову мысль — сказать всем, что приезжала другая Машка, ошибка бурной молодости, а невеста-красавица все так же ждет в Пеньках.
От огорчительного открытия несостоятельности своих надежд на скромное девичье счастье с мужем и кучей детишек, сознания отвергнутости и невостребованности, у чувствительной Машки начались предродовые схватки. Едва выйдя за ворота в/ч, только-только сев в попутку до города, такой вот случился с ней конфуз, хотя еще и восьмой месяц не кончился:
— Остановись, умираю! — заголосила очумевшая от боли Машка, вместо того, чтобы кричать:
(— гони в больницу! рожаю)
Потом все закружилось и поплыло.
Следующие несколько дней являлись сплошным клубком боли, галлюцинаций, странных сновидений И, все-таки, усилиями врачей, лекарств и молодого крепкого организма клубок удалось распутать. И скоро рядом с Машкой корчила забавные рожицы крохотная девочка.
— Какие черные умные глазки! — хором восторгались нянечки и медсестры.
Крохотная девочка, действительно, не по годам осмысленно осматривалась, принюхивалась, а потом неожиданно заревела. Все подумали на голод, усталость или мокрые пеленки — ну от чего еще могут реветь новорожденные? Но маленькая девочка ревела по совершенно другой причине:
(— черт возьми, куда это я вылезла?! неужели родилась? не рановато ли? понюхаю-ка, чем пахнет от мамаши — явно не Clema, и не Channel № 5, а какой-то дешевый лосьон, ну-ка, дай-ка рассмотрю: похожа на деревенскую простушку… ох, до чего же не повезло!)
— Тю-тю-тю…
(— все сюсюкают, даже мысль не дают закончить, так вот, по поводу своего происхождения: я и не заикаюсь про королевскую семью, но хотя бы дочкой банкира или коммерсанта или партийного функционера, нахлебаюсь, чувствую, слез и тухлых щец, если раньше не скопычусь. Кстати, а где же счастливый папаша? чой-то не шибко торопится с тортом, цветами и умиленной физиономией, чой-то не восторгается, что я невероятно на него похожа, и мамка все плачет, причитает: Витюша, неужели ты меня больше ни капельки не любишь?! вот наивная-то коза мне попалась в мамаши — да конечно же не любит и никогда не любил, просто яйца по осени набухли…)
ТИХАЯ СМЕРТЬ НА ВЕЧЕРНЕМ БУЛЬВАРЕ
— Он умер?
— Нет, уснул.
Сон будет длиться вечно.
Машка уныло ковыляла по Гоголевскому бульвару, держа новорожденного ребеночка в деревенской плетеной корзинке, словно какой-нибудь кабачок или тыкву-мыкву. Шла она то ли на поезд, то ли под его колеса, то ли просто куда уставшие ноги несли. Ей было все равно. Ей было легко. Так бывает лишь в тех редких случаях, когда все равно по настоящему, безо всякого мелкого выпендрежа и бахвальства…
Бульвар был пустынен, пустынен насколько хватало глаз, разве что на другой стороне улицы веселая и поддатая гол-компания пыталась затянуть неизменную во все времена года шлягер Ой мороз, мороз. Нестройный хор голосов немного побарахтался в гулком ночном воздухе, безбожно фальшивя, но вскоре затих, утонув в хитросплетениях соседних переулков.
(Да, все мельчает. Неужели в нонешней молодежи так мало романтики?! Неужели в первом часу ночи все они уже распределились по койкам?!)
Подуставшая Машка присела на скамеечку малость передохнуть, покормить малышку и подумать. Но думала не только и не столько она:
(— и что это замыслила, негодница? хочет от меня избавиться, как от ненужной игрушки? похоже, а иначе зачем корзинку на мокрую лавку поставила?! я ведь единоутробная, а не редиска с рынка, чтобы кидать, где попало, ой, капля с ветки в глаз попала! или маленькая птичка гадит? нет, ты меня поближе к людям отнеси, а то бродячая собака или крыса ухо отгрызут… ага, рядом села, молочком кормит из сиськи, спасибо! я ведь хорошенькая, много места не занимаю, согласна на деревню, на все согласна…)
Машке же мысли никак не давались, ускользали, словно морские угри из мокрых рук. Машка настолько загипнотизировалась, тщетно пытаясь их ухватить, что и не заметила… Кстати, а что именно она не заметила? Или кого? Вначале она не заметила легкое облачко голубоватого тумана, а потом не заметила высокого статного мужчину, одетого в фиолетовый плащ. Невесть откуда взявшийся, он запросто и по-свойски подсел к ней, заведя странную и монотонную беседу.
Начало беседы усталая и замотанная молодая мамаша, видимо, проспала, ибо застала лишь последнюю фразу:
— Вот такая история…
Незнакомец замолчал и начал корчить малышке страшные рожи, которые ребенка ничуть не испугали и даже вызвали на бледном личике некое подобие улыбки:
(— этот дядя, конечно, не папа. И, вообще, в нем есть что-то нечеловеческое, но он мне нравится и даже больше, чем эта деревенская клюшка, в нем чувствуется сила.)
Потрепав малышку за крохотным розовым ушком, мужчина, словно нехотя, спросил ее маму:
— Ну, а какая история случилась с вами, милочка?
Мужчина казался достаточно молодым, но общался старомодно, даже для деревенской простушки. Особенно слух резанула милочка. Тем не менее, упрашивать не потребовалось и немудреный рассказ начался.
Сначала предполагалось наплести историю, придуманную еще в роддоме, в которою она уже и сама почти поверила. В роддоме у каждой второй матери-одиночки непременно присутствует такая трагично-героическая легенда про погибшего мужа — летчика-испытателя или бравого милиционера. Там же происходит и гуманное обучение вновь прибывших, чтобы людям не стыдно было в глаза смотреть.
Машкин муж «служил» заслуженным минером, красавец-офицер и примерный семьянин. Семь месяцев назад он подорвался на мине, откопанной любопытными детишками в песочнице. Мужу оторвало две ноги и руку, врачи долго боролись за его жизнь, но он все-таки умер. Машка сначала хотела сделать аборт, а потом решила родить ребенка в память о погибшем муже, их светлом чувстве любви и т.д., и т.п. Помимо роддома, такие слезливые истории уважают рассказывать многочисленные попрошайки в метро и пригородных электричках, в доказательство демонстрируя окружающим орущий сверток. В доказательство чего?
Если придирчиво и скрупулезно анализировать Машкину историю, некоторые ее детали покажутся не особо понятными — что делала мина в песочнице, бывают ли минеры заслуженными, почему заслуженные все-таки подрываются? Но ведь Машка не писательница и на более достоверный сюжет ее фантазии не хватило. А в общем-то и так достаточно жизненно получилось:
Подорвавшись, погиб ее дед во вторую мировую войну, говорят, и прадед погиб примерно так же в первую. В общем, решила Машка, и мужу негоже нарушать семейную традицию.
Йону, а на скамейку присел именно он, Машка решила не врать. Бесполезно. Его глаза так походили на осколки зеркала, и все немудреные секреты ее неискушенной души легко отражались в них. Йон невнимательно слушал исповедь очередной брошенной женщины. Все эти перипетии без особых изменений существовали и тысячи лет назад, и будут существовать до самого Судного дня. Пока жива человеческая раса. В Судный день, как и в прочую христианскую дребедень, Йон не верил, но признавал изрядный поэтизм некоторых библейских терминов. Сквозь кроны деревьев опускалось темное небо с легким намеком на звезды. Они едва виднелись из-за сильной облачности, но все-таки они были, такие же далекие и безучастные, как и миллионы лет назад.
Взгляд Йона, казалось, плавно огибал листья, пронизывал рыхлые облака и растворялся в безбрежности вселенной, ощущая всю вздорную ничтожность и суетность бытия, и не только людского. Его вампирские триста или даже тысяча лет, которые пройдут до несчастного случая, занулялись столь же неумолимо, делясь на вечность. Так же как и жалкие шестьдесят-семьдесят лет обычной человеческой жизни.
Соседка по скамейке говорила все медленнее и сбивчивее, иногда противореча сказанному минуту назад — то обещал ей Витька жениться, то ей так казалось, то едет в деревню, то собирается остаться в городе. Вскоре она задремала, сначала откинувшись на спинку скамейки, а потом потихоньку прислонившись к плечу Иона.
Он не был голоден, но кровь текла так рядом и от нее веяло такой… Да, да, именно чистотой, столь привлекавшей его в девушках близлежащих с Келедом деревень. Молодая кровь не так питательна, но прекрасный десерт. А у него сейчас именно такое настроение, десертное. Очень медленно, очень деликатно, как настоящий джентльмен, Йон слегка надкусил сонную артерию и начал пить, растягивая удовольствие.
Машка едва заметно вздрогнула, но не проснулась, а все глубже погружалась в свой последний сон. Почему-то в ее памяти всплыло ведро с парным молоком, которое десятилетняя девчонка случайно опрокинула себе на платье. Ее ругали за неловкость, а она стояла, вся пропитанная пахучим парным молоком, и безутешно плакала. Ей было очень, ей хотелось убежать из этой деревни, куда глаза глядят. Вот и убежала.
Тем временем сверток зашевелился и приоткрыл любопытные глазки:
(— этот странный дядька с глазами филина, он делает что-то нехорошее с мамкой, что-то предосудительное, с другой стороны, на сексуальное насилие не похоже, на романтическое знакомство тоже. нет, кричать пока воздержусь, пусть там сами разбираются)
Йон не сомневался, что крохотная девочка сейчас закричит. Тогда ему придется нарушить вековой закон, и убить ее, выпить ее кровь. Но ребенок молчал. Казалось, малышка все понимала и со всем соглашалась, нехотя, но соглашалась. Йон изрядно удивился, а способность к удивлению никогда не относилась к фамильной черте семейства Дракулы.
Скоро все было кончено. Йон поцеловал Машку в побледневшие, обескровленные губы, довольно рыгнул, отодвинул тело от плеча и прислонил к спинке скамейки. Встал, чтобы уйти, но неожиданный импульс заставил вернуться к оставленному младенцу. Словно что-то почувствовал. Ион пристально посмотрел в маленькие глаза и какая-то мистическая связь установилась между ними. Потом подхватил корзинку и скрылся в темноте бульвара.
Машка так и осталась сидеть, прислонившись к спинке скамейки, из которой было выломано большинство досок. Казалось, она просто тихо и безмятежно уснула. Прохладный вечерний ветер развевал ее волосы и кленовый лист, вовсе не из числа гонцов приближающейся осени, ибо только-только заканчивался май, а из имевших счастье умереть молодым, запутался в них. Как блеклая бабочка в золотой паутине. Несколько раз лист пытался вырвать из плена набегавший ветер, но скоро его порывы ослабели, а потом и вовсе затихли.
И, все-таки, это не был обычный лист — не хочется верить, что все сущее столь скучно и приземлено. Это из заоблачных высот спустился добрый ангел, не обращающий внимания на Машкины прыщи, на то, что во грехе она родила дочку. Достойная лучшей внешности и лучшей участи, ей просто не повезло в этой дурацкой жизни.
Но ведь не все кончается с последним вздохом, хочется верить — далеко не все. И ангел звал избранницу за собой, звал в те дивные призрачные дали, где нет ни печали, ни надежды, звал в прекрасные воздушные замки, такие же прозрачные, как этот июньский вечер…
Увы, это был только кленовый лист…
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ВЕНГРИЯ-ИТАЛИЯ-РОССИЯ, 1991
ТВОРЧЕСКИЙ АНТИСЕМИТ НА ТРОПЕ ВОЙНЫ
— Какие же сволочи эти евреи!
— Действительно, и фамилии соответствующие
(Книга Книг. Диалогия)
Толян Лакьюнов честно и откровенно ненавидел евреев, этих торгашей и циников, этих гадов ползучих, которые и Родину за тридцать сребреников спустят, и штаны со своей толстой задницы — имей, кто угодно, только деньги плати. По своему генезису этот антисемитизм не был бытового или политического происхождения. Лакьюнов, вечная слава его политически грамотным родителям, никогда не жил в коммуналке и не находил в кастрюле с супом селедочные хвосты и чешую после приготовления соседом форшмака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61