Запал еще не знал, позволить ли им убежать или затребовать бабки. Скорее всего, затребовать — вещица знатная висит на шее у худого, здоровенный бульник, уж не рубин ли?
Впрочем, эффекта от выстрела не последовало. Ни от звука, ибо пистолет с глушителем, ни от результата, ибо рыжий так и остался стоять, не пошелохнувшись, будто шариком от пинг-понга в грузовик кинули.
И это был очевидный эффект, ибо Запал изрядно подивился:
(— вот это шуточки…)
А потом последовал еще один эффект, очень даже неожиданный:
Бугай хрипло засмеялся и слегка отодвинулся от стенки, перестав ее подпирать. Ответом на это движение еле слышно прозвучал новый выстрел, на этот раз прицельно в живот:
(— вдруг у него бронированные наколенники? а на теле одна рубашка, грудь волосатая виднеется, и вообще, хватит церемониться!)
Смех стал громче, словно в желудке бугая включили дополнительный усилитель. Очень нехороший смех, очень нехороший. Отражаясь от стен, он безумно давил на перепонки. Ну не может один человек издавать такую отвратительную какофонию, для этого требуется по крайней мере дьявольский оркестр! Воздух вокруг неожиданно сгустился, стал липким и тяжелым и раскаленной сетью повис на плечах, мешая двигаться, запер дыхание. И, словно начали мять пенопласт или скрести ножом по пустой тарелки, холодок зародился в области копчика и начал рассеиваться по позвоночнику Запала. Очень нехороший холодок. И, совершенно невзначай, пронеслось в голове:
(— что-то здесь нечисто)
Перестав смеяться, и сделав слегка огорченное лицо:
(— мы же предлагали по-хорошему, а вы…)
Нику оскалился, и медленно, вперевалочку пошел на Запала. Наперерез бросился верный Каратыш — и вес больше центнера и специализация соответствующая — костолом. Однако, не все так просто. Одно ленивое движение руки и удивленный Каратыш, словно воланчик, перелетел через комнату и грохнулся на стол секретарши прямо под нос Худого. Хорошая у нас мебель, крепкая, даже такие значительные перегрузки выдерживает — стол прогнулся, заскрипел, но выдержал.
Каратыш грохнулся под нос Худого? Нет, это слишком образно — грохнулся прямо под его пальцы и зубы, ибо в следующие мгновения произошло вот что:
Сначала Худой театрально поднял вверх руки и, как пианист, берущий десятипальцевый аккорд, резко и размашисто опустил их на мощные мускулистые плечи. А Каратыш, надо сказать, слыл в бригаде изрядным пижоном — никаких тебе кроссовок и спортивных костюмов. Лакированные ботинки, аккуратно выглаженные брюки — чтобы аж стрелочка хрустела, белая накрахмаленная рубашка. Так вот, в местах соприкосновения с пальцами Худого, мгновенно начали расползаться красновато-коричневые круги. Казалось, его пальцы сделаны из стали, так легко они погружались в могучие плечи, разрывая мышцы, как марлю. Каратыш только тихо охал. А потом Худой впился зубами прямо в сонную артерию и начал пить ярко алую кровь.
(— да они ведь людоеды, и Армена съели, и нас не пощадят…)
Это зрелище так поразило Запала, что он даже не заметил, как Нику подошел впритык, уперся животом в дуло и нагло сообщил:
— Теперь ты можешь выстрелить еще один раз, а потом я расплющу твою бестолковую башку. Как блин.
В живот Запал уже стрелял, стрелял и в коленку. Поэтому на этот раз решил бить наверняка — прямо в сердце. Но эффекта опять не последовало. Потом еще раз. А потом Нику надоело, что его дырявят — он и так позволил на один выстрел больше. Запал даже не заметил, как оказался на полу, зато хорошо почувствовал, как коленка с невиданной силой сдавила его грудную клетку и она захрустела, как корж в пальцах. И тогда бугай схватил руками его голову, сжал между ладоней, словно в тисках.
(— а ведь действительно расплющит)
Ладони напряглись и глаза Запала широко раскрылись от неимоверной боли. Послышался тихий треск и по его лбу от макушки до переносицы потянулась тонкая кровавая нить. Капли крови начали скапливаться на кончике покатого славянского носа и капать на побелевшую щеку и далее за воротник. Нику, словно пес, слизнул одну струйку, а затем еще сильнее стиснул ладони. Часть черепа неудачливого рэкетира провалилась вовнутрь, нить превратилась в трещину. Еще мгновение, и голова стала кашей из раздробленных костей, мозгов и крови.
В ужасе наблюдая столь дикое зрелище, Отмычка лихорадочно соображал, что ему делать. Отличный водитель, неплохо вскрывающий замки квартир и сейфов, он мог при случае помахать кулаками перед лотошниками или «королями» бензозаправок. Но здесь не было лотошников, здесь происходило совершенно другое, совершенно беспредельное. Туго соображал Отмычка, очень туго, поэтому даже не понял, как ноги сами понесли к выходу, руки открыли дверь в редакцию — точнее, из нее, а тело влетело в старенький Мерс и плюхнулось на некогда кожаное сидение:
(— ну, родимый, брось свои штучки, заводись с первого раза и выручай!)
Словно почувствовав, какая опасность угрожает его владельцу, двигатель не стал чудить и завелся с первого оборота. Поехали!
Второй бугай — Джике, во время переделки равнодушно стоявший у стены, как мексиканский истукан, наконец ожил и неторопливо отправился следом за беглецом. Мерс только мигнул ему задними фарами, словно показав средний палец:
(— а вот и не поймаешь! а вот и не догонишь!),
но Джике не растерялся и через мгновение уже летел следом. Жаль, что в это позднее время по улице двигалось немного прохожих, а еще меньше из них смотрело на небо:
(— чего смотреть, опять дождь, что за несносная скверная погода!),
а в компанию тех, кто не поленился оторвать глаз от мокрого серого асфальта и перестать смотреть под ноги, уж наверняка не затесался даже самый завалящий орнитолог. То-то он подивился бы странной черной птице, плохо подпадающей под любые известные классификации. Птица упорно следовала за старенькой иномаркой, не отставая, но и не приближаясь. Она пасла его! В натуре, пасла!
Первые минут пять Отмычка гнал тачку, не обращая ни малейшего внимания на светофоры и смело пересекая сплошные линии. Чуть не задавил зазевавшегося дедка и чуть не врезался в рейсовый автобус, но это мелочи, когда такие дела! А потом, криво оглядевшись по сторонам (ну кто бы на его месте мог додуматься посмотреть вверх?!) и убедившись, что хвоста нет, лихач замедлил ход и остановился у обочины. Следовало приступать к самому нелюбимому занятию, следовало кумекать:
(— да, Отмычка, если когда и надо думать, так это сейчас, хотя что тут думать! — плохи твои дела, просто хреновы, бросил корешей в беде, бросил, как последняя мразь, как сука. если выживут Запал и Каратыш, ноги с корнем оторвут — это образно, на самом деле даже подумать страшно, что сделают, вот если не выживут, еще можно что-нибудь наплести братве, например, будто высадил их около редакции — собирались с Арменом по-свойски потолковать, а сам отъехал по делам, по каким делам? конечно, по общим — ненавязчиво предложить услуги одному удачливому челноку, возящему из Польши барахло, договорились с пацанами встретиться в Праге в 23.00. и куда они запропастились?! но если выживут…)
Как часто мы старательно обдумываем уже давно решенное за нас! Какие мы наивные!
Мерседес плавно тронулся с места, словно тоже пребывал в задумчивости, словно его хозяин. И конечно, ни машина, ни водитель не заметили, как с высокого тополя, качающегося под порывами ветра, отделилась крупная тень и плавно устремилась вслед ними.
На пустынной набережной Отмычка слегка надавил на газ и послушная машина начала ускоряться, как вдруг, словно маленький метеорит, прямо на лобовое стекло отвесно упал основательный булыжник.
(наверно, именно такой использовал пролетариат в качестве оружия)
Стекло рассыпалось и небольшой осколок попал прямо в глаз беглому пацану. Он успел только матюгнуться и машинально заморгал, как весь обзор не пострадавшего глаза заслонила огромной величины птица, то ли черного, то ли серого цвета. Именно она мгновение назад разжала мощные когти, в которых несла камень, а теперь сидела на бампере, прямо перед лицом ошеломленного Отмычки, сидела, вопросительно скосив голову:
(— ну и как, далеко ты уехал?)
С ее глазами все было в полном порядке и они зловеще блестели, как два уголька среди золы.
Отмычка бессловесного вопроса не понял. И тогда, в качестве дополнительного аргумента для ускорения ответа, птица вытянула шею, прицелилась и метко клюнула в оставшийся глаз.
Так же больно, хотя и менее болезненно, Отмычку уже однажды клевали. Это произошло в деревне, куда он поехал на каникулы после первого класса. Вынужденный весь год сидеть под надзором строгих родителей, на воле он отрывался по полной — бабка и дед в нем души не чаяли и позволяли практически любые шалости.
Помимо набегов на соседние сады и огороды и купания до посинения в пруду, юный Отмычка обожал гонять по двору домашнюю птицу, в испуге разбегавшуюся при первом его появлении. Лишь несколько матерых гусей были смелее остальных и, во время ответной атаки, один здоровенный экземпляр больно клюнул прямо в пупок. Крик стоял дикий и долгий. Подоспевший дед кое-как остановил кровь, замазал ранку йодом и заклеил пластырем, а потом поймал гуся-обидчика, привязал к забору и дал Отмычке хворостину, чтобы тот отомстил:
— Чтобы моего внучонка больше не смел трогать.
Отмычка же подождал, пока дед пропадет из поля зрения, заменил хворостину на обломок железного прута, лежащего поблизости и забил несчастного гуся до смерти. При этом осатанело колошматя по кровавому месиву прутом и надрывно приговаривая:
— На тебе, гадина, на тебе!
От проникающей в глубь глаза боли, Отмычка на секунду отключился, а машина потеряла управление, резко завиляла и, врезавшись в невысокое ограждение набережной, проломила железную решетку. Вместе со своим незадачливым штурманом она нырнула под воду.
Отменная реакция и шустрость и на этот раз пригодились Отмычке, очень даже пригодились. Сквозь проем, образовавшийся на месте выбитого лобового стекла, он умудрился вынырнуть на поверхность реки и поплыть к берегу. И умение плавать ему пригодилось, очень даже пригодилось. Глаз, в который клюнула чертова птица, ничего не видел, болел и сильно кровоточил, зато осколок стекла вроде как вымылся из второго. В любом случае, очертания берега виднелись на расстоянии рукой подать.
Он доплыл бы, он бы обязательно доплыл. Глаз, конечно, вряд ли бы удалось спасти, хотя и это не исключено в руках умельца-Федорова. Да и нет худа .без добра — такие раны не позволят братве усомниться в, его храбрости, а уж соответствующую историю он наплетет. Тачку жаль, да угонит посвежее. В общем, жить можно.
Он доплыл бы, обязательно бы доплыл, но все та же трепроклятая птица спикировала прямо на макушку, впилась в нее острыми когтями, словно абордажными крючьями и начала больно клевать, каждый раз вырывая с волосами кусочки кожи и мяса. Мощным боковым ударом клюв пробил висок и кровь просто захлестала:
(— да в ней можно захлебнуться!)
Нет, захлебнуться можно в воде. Отмычка пробовал орать, но вместо этого лишь набрал полные легкие тухлой вонючей жидкости, именуемой речной водой. Пробовал махать руками, да что толку! Чертову птицу жалкими потугами не испугать, на то она и чертова. На то она так хорошо разбирается в своем гнусном ремесле.
Последние силы покидали Отмычку, таяли, как крупинки сахара в крутом кипятке. Он все еще отчаянно барахтался, еще пробовал звать на помощь, но уже вяло и неубедительно. Вероятно, внутри успел включиться какой-то саморазрушительный механизм, без устали твердивший:
(— ты не выплывешь, ты никогда не выплывешь. говоришь, все время сухим из воды выходил? — из этой не выйдешь, возьмешь и утонешь)
Отмычка медленно уходил под воду. Его рабочий глаз смотрел в эту мутную черную субстанцию, ибо знал — это последнее, что ему суждено увидеть в своей ни за грош пропавшей молодой жизни. Казалось, он не хотел пропустить ничего — вдруг проплывет какая-то щепка или рыбка. Вся эта сущая ерунда неожиданно приобрела удивительную ценность, но нет. Вода оставалась столь же непроглядной, как вечная ночь, которая уже изготовилась его поглотить.
Удивительно, какие глупости приходят к нам в голову в последние секунды жизни — ничуть не умнее тех, что приходили все долгие годы до того. Вот и последней мыслью утопающего промелькнуло не совершенно банальное в столь плачевной ситуации:
— Господи, грешен! Помилуй меня!
а прикольная фраза, услышанная от кореша на пышных похоронах пожилого авторитета, словившего третий и последний инфаркт верхом на своей молодой любовнице, студентке Гнесинки:
(— отыгрался хер на скрипке!)
А потом наступило… Нет, этого я уже не знаю. Скорее всего, потом не наступило ничего.
Сделав прощальный круг над последними кругами в том самом месте, где'бесславно закончил свой жизненный путь хитрый, но трусливый Отмычка, стряхнув воду с перьев, Джике взял курс прямиком на редакцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Впрочем, эффекта от выстрела не последовало. Ни от звука, ибо пистолет с глушителем, ни от результата, ибо рыжий так и остался стоять, не пошелохнувшись, будто шариком от пинг-понга в грузовик кинули.
И это был очевидный эффект, ибо Запал изрядно подивился:
(— вот это шуточки…)
А потом последовал еще один эффект, очень даже неожиданный:
Бугай хрипло засмеялся и слегка отодвинулся от стенки, перестав ее подпирать. Ответом на это движение еле слышно прозвучал новый выстрел, на этот раз прицельно в живот:
(— вдруг у него бронированные наколенники? а на теле одна рубашка, грудь волосатая виднеется, и вообще, хватит церемониться!)
Смех стал громче, словно в желудке бугая включили дополнительный усилитель. Очень нехороший смех, очень нехороший. Отражаясь от стен, он безумно давил на перепонки. Ну не может один человек издавать такую отвратительную какофонию, для этого требуется по крайней мере дьявольский оркестр! Воздух вокруг неожиданно сгустился, стал липким и тяжелым и раскаленной сетью повис на плечах, мешая двигаться, запер дыхание. И, словно начали мять пенопласт или скрести ножом по пустой тарелки, холодок зародился в области копчика и начал рассеиваться по позвоночнику Запала. Очень нехороший холодок. И, совершенно невзначай, пронеслось в голове:
(— что-то здесь нечисто)
Перестав смеяться, и сделав слегка огорченное лицо:
(— мы же предлагали по-хорошему, а вы…)
Нику оскалился, и медленно, вперевалочку пошел на Запала. Наперерез бросился верный Каратыш — и вес больше центнера и специализация соответствующая — костолом. Однако, не все так просто. Одно ленивое движение руки и удивленный Каратыш, словно воланчик, перелетел через комнату и грохнулся на стол секретарши прямо под нос Худого. Хорошая у нас мебель, крепкая, даже такие значительные перегрузки выдерживает — стол прогнулся, заскрипел, но выдержал.
Каратыш грохнулся под нос Худого? Нет, это слишком образно — грохнулся прямо под его пальцы и зубы, ибо в следующие мгновения произошло вот что:
Сначала Худой театрально поднял вверх руки и, как пианист, берущий десятипальцевый аккорд, резко и размашисто опустил их на мощные мускулистые плечи. А Каратыш, надо сказать, слыл в бригаде изрядным пижоном — никаких тебе кроссовок и спортивных костюмов. Лакированные ботинки, аккуратно выглаженные брюки — чтобы аж стрелочка хрустела, белая накрахмаленная рубашка. Так вот, в местах соприкосновения с пальцами Худого, мгновенно начали расползаться красновато-коричневые круги. Казалось, его пальцы сделаны из стали, так легко они погружались в могучие плечи, разрывая мышцы, как марлю. Каратыш только тихо охал. А потом Худой впился зубами прямо в сонную артерию и начал пить ярко алую кровь.
(— да они ведь людоеды, и Армена съели, и нас не пощадят…)
Это зрелище так поразило Запала, что он даже не заметил, как Нику подошел впритык, уперся животом в дуло и нагло сообщил:
— Теперь ты можешь выстрелить еще один раз, а потом я расплющу твою бестолковую башку. Как блин.
В живот Запал уже стрелял, стрелял и в коленку. Поэтому на этот раз решил бить наверняка — прямо в сердце. Но эффекта опять не последовало. Потом еще раз. А потом Нику надоело, что его дырявят — он и так позволил на один выстрел больше. Запал даже не заметил, как оказался на полу, зато хорошо почувствовал, как коленка с невиданной силой сдавила его грудную клетку и она захрустела, как корж в пальцах. И тогда бугай схватил руками его голову, сжал между ладоней, словно в тисках.
(— а ведь действительно расплющит)
Ладони напряглись и глаза Запала широко раскрылись от неимоверной боли. Послышался тихий треск и по его лбу от макушки до переносицы потянулась тонкая кровавая нить. Капли крови начали скапливаться на кончике покатого славянского носа и капать на побелевшую щеку и далее за воротник. Нику, словно пес, слизнул одну струйку, а затем еще сильнее стиснул ладони. Часть черепа неудачливого рэкетира провалилась вовнутрь, нить превратилась в трещину. Еще мгновение, и голова стала кашей из раздробленных костей, мозгов и крови.
В ужасе наблюдая столь дикое зрелище, Отмычка лихорадочно соображал, что ему делать. Отличный водитель, неплохо вскрывающий замки квартир и сейфов, он мог при случае помахать кулаками перед лотошниками или «королями» бензозаправок. Но здесь не было лотошников, здесь происходило совершенно другое, совершенно беспредельное. Туго соображал Отмычка, очень туго, поэтому даже не понял, как ноги сами понесли к выходу, руки открыли дверь в редакцию — точнее, из нее, а тело влетело в старенький Мерс и плюхнулось на некогда кожаное сидение:
(— ну, родимый, брось свои штучки, заводись с первого раза и выручай!)
Словно почувствовав, какая опасность угрожает его владельцу, двигатель не стал чудить и завелся с первого оборота. Поехали!
Второй бугай — Джике, во время переделки равнодушно стоявший у стены, как мексиканский истукан, наконец ожил и неторопливо отправился следом за беглецом. Мерс только мигнул ему задними фарами, словно показав средний палец:
(— а вот и не поймаешь! а вот и не догонишь!),
но Джике не растерялся и через мгновение уже летел следом. Жаль, что в это позднее время по улице двигалось немного прохожих, а еще меньше из них смотрело на небо:
(— чего смотреть, опять дождь, что за несносная скверная погода!),
а в компанию тех, кто не поленился оторвать глаз от мокрого серого асфальта и перестать смотреть под ноги, уж наверняка не затесался даже самый завалящий орнитолог. То-то он подивился бы странной черной птице, плохо подпадающей под любые известные классификации. Птица упорно следовала за старенькой иномаркой, не отставая, но и не приближаясь. Она пасла его! В натуре, пасла!
Первые минут пять Отмычка гнал тачку, не обращая ни малейшего внимания на светофоры и смело пересекая сплошные линии. Чуть не задавил зазевавшегося дедка и чуть не врезался в рейсовый автобус, но это мелочи, когда такие дела! А потом, криво оглядевшись по сторонам (ну кто бы на его месте мог додуматься посмотреть вверх?!) и убедившись, что хвоста нет, лихач замедлил ход и остановился у обочины. Следовало приступать к самому нелюбимому занятию, следовало кумекать:
(— да, Отмычка, если когда и надо думать, так это сейчас, хотя что тут думать! — плохи твои дела, просто хреновы, бросил корешей в беде, бросил, как последняя мразь, как сука. если выживут Запал и Каратыш, ноги с корнем оторвут — это образно, на самом деле даже подумать страшно, что сделают, вот если не выживут, еще можно что-нибудь наплести братве, например, будто высадил их около редакции — собирались с Арменом по-свойски потолковать, а сам отъехал по делам, по каким делам? конечно, по общим — ненавязчиво предложить услуги одному удачливому челноку, возящему из Польши барахло, договорились с пацанами встретиться в Праге в 23.00. и куда они запропастились?! но если выживут…)
Как часто мы старательно обдумываем уже давно решенное за нас! Какие мы наивные!
Мерседес плавно тронулся с места, словно тоже пребывал в задумчивости, словно его хозяин. И конечно, ни машина, ни водитель не заметили, как с высокого тополя, качающегося под порывами ветра, отделилась крупная тень и плавно устремилась вслед ними.
На пустынной набережной Отмычка слегка надавил на газ и послушная машина начала ускоряться, как вдруг, словно маленький метеорит, прямо на лобовое стекло отвесно упал основательный булыжник.
(наверно, именно такой использовал пролетариат в качестве оружия)
Стекло рассыпалось и небольшой осколок попал прямо в глаз беглому пацану. Он успел только матюгнуться и машинально заморгал, как весь обзор не пострадавшего глаза заслонила огромной величины птица, то ли черного, то ли серого цвета. Именно она мгновение назад разжала мощные когти, в которых несла камень, а теперь сидела на бампере, прямо перед лицом ошеломленного Отмычки, сидела, вопросительно скосив голову:
(— ну и как, далеко ты уехал?)
С ее глазами все было в полном порядке и они зловеще блестели, как два уголька среди золы.
Отмычка бессловесного вопроса не понял. И тогда, в качестве дополнительного аргумента для ускорения ответа, птица вытянула шею, прицелилась и метко клюнула в оставшийся глаз.
Так же больно, хотя и менее болезненно, Отмычку уже однажды клевали. Это произошло в деревне, куда он поехал на каникулы после первого класса. Вынужденный весь год сидеть под надзором строгих родителей, на воле он отрывался по полной — бабка и дед в нем души не чаяли и позволяли практически любые шалости.
Помимо набегов на соседние сады и огороды и купания до посинения в пруду, юный Отмычка обожал гонять по двору домашнюю птицу, в испуге разбегавшуюся при первом его появлении. Лишь несколько матерых гусей были смелее остальных и, во время ответной атаки, один здоровенный экземпляр больно клюнул прямо в пупок. Крик стоял дикий и долгий. Подоспевший дед кое-как остановил кровь, замазал ранку йодом и заклеил пластырем, а потом поймал гуся-обидчика, привязал к забору и дал Отмычке хворостину, чтобы тот отомстил:
— Чтобы моего внучонка больше не смел трогать.
Отмычка же подождал, пока дед пропадет из поля зрения, заменил хворостину на обломок железного прута, лежащего поблизости и забил несчастного гуся до смерти. При этом осатанело колошматя по кровавому месиву прутом и надрывно приговаривая:
— На тебе, гадина, на тебе!
От проникающей в глубь глаза боли, Отмычка на секунду отключился, а машина потеряла управление, резко завиляла и, врезавшись в невысокое ограждение набережной, проломила железную решетку. Вместе со своим незадачливым штурманом она нырнула под воду.
Отменная реакция и шустрость и на этот раз пригодились Отмычке, очень даже пригодились. Сквозь проем, образовавшийся на месте выбитого лобового стекла, он умудрился вынырнуть на поверхность реки и поплыть к берегу. И умение плавать ему пригодилось, очень даже пригодилось. Глаз, в который клюнула чертова птица, ничего не видел, болел и сильно кровоточил, зато осколок стекла вроде как вымылся из второго. В любом случае, очертания берега виднелись на расстоянии рукой подать.
Он доплыл бы, он бы обязательно доплыл. Глаз, конечно, вряд ли бы удалось спасти, хотя и это не исключено в руках умельца-Федорова. Да и нет худа .без добра — такие раны не позволят братве усомниться в, его храбрости, а уж соответствующую историю он наплетет. Тачку жаль, да угонит посвежее. В общем, жить можно.
Он доплыл бы, обязательно бы доплыл, но все та же трепроклятая птица спикировала прямо на макушку, впилась в нее острыми когтями, словно абордажными крючьями и начала больно клевать, каждый раз вырывая с волосами кусочки кожи и мяса. Мощным боковым ударом клюв пробил висок и кровь просто захлестала:
(— да в ней можно захлебнуться!)
Нет, захлебнуться можно в воде. Отмычка пробовал орать, но вместо этого лишь набрал полные легкие тухлой вонючей жидкости, именуемой речной водой. Пробовал махать руками, да что толку! Чертову птицу жалкими потугами не испугать, на то она и чертова. На то она так хорошо разбирается в своем гнусном ремесле.
Последние силы покидали Отмычку, таяли, как крупинки сахара в крутом кипятке. Он все еще отчаянно барахтался, еще пробовал звать на помощь, но уже вяло и неубедительно. Вероятно, внутри успел включиться какой-то саморазрушительный механизм, без устали твердивший:
(— ты не выплывешь, ты никогда не выплывешь. говоришь, все время сухим из воды выходил? — из этой не выйдешь, возьмешь и утонешь)
Отмычка медленно уходил под воду. Его рабочий глаз смотрел в эту мутную черную субстанцию, ибо знал — это последнее, что ему суждено увидеть в своей ни за грош пропавшей молодой жизни. Казалось, он не хотел пропустить ничего — вдруг проплывет какая-то щепка или рыбка. Вся эта сущая ерунда неожиданно приобрела удивительную ценность, но нет. Вода оставалась столь же непроглядной, как вечная ночь, которая уже изготовилась его поглотить.
Удивительно, какие глупости приходят к нам в голову в последние секунды жизни — ничуть не умнее тех, что приходили все долгие годы до того. Вот и последней мыслью утопающего промелькнуло не совершенно банальное в столь плачевной ситуации:
— Господи, грешен! Помилуй меня!
а прикольная фраза, услышанная от кореша на пышных похоронах пожилого авторитета, словившего третий и последний инфаркт верхом на своей молодой любовнице, студентке Гнесинки:
(— отыгрался хер на скрипке!)
А потом наступило… Нет, этого я уже не знаю. Скорее всего, потом не наступило ничего.
Сделав прощальный круг над последними кругами в том самом месте, где'бесславно закончил свой жизненный путь хитрый, но трусливый Отмычка, стряхнув воду с перьев, Джике взял курс прямиком на редакцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61