Как пришел поммашиниста, так до инженера голавного и дорос. Все ходы-выходы на станции знавал, такой мужик был: и по железкам тебе дока превеликий, и с людями мог обходительно — где по батюшке, а где надобно — и по матушке. И на пенсию когда вышел, так всё к нему народец наш домой бегал, всяко-разно — и путейщики там, и машинисты, и ремонтники, опять же — из депо. А потом Егорыча нашего инсульт прижал. Страшное дело, скажу вам, — вся правая сторона как неживая… И язык отнялся. Сперва-сначала напрочь. А потом на «два слова б….» его пробило. Ничего не мог сказать, окромя: «Два слова …». Во как Егорыча заломало… А народ чего? А народец ничего — всё одно к нему по всем своим делам шастал. Как к Ленину. Ага. Придет один такой ходок, спросит: «Егорыч, я тут вот надумал ботинок тормозной по-новому смастырить, ну и, стал быть, вот тут вот так вот у меня, а вот здесь, вот не знаю, как с вот этим вот быть». И в чертеж пальцем тычет. Егорыч помолчит-помолчит, а потом ему, значит, и советует делово: «Два слова …» А этот, из рационализаторов который, хлоп себя по лбу: «А ведь точно! Втулку-то надобно на три сантиметра дальше ставить!» И уже побег в мастерскую — вытачивать. А быват, придут бригадиры ремонтников и докладают за беду свою, что, мол, струмент один на всех, претензиев при передаче полно, потому на пересмену времени уходит незнама скока. А Егорыч им на то опять же свое. И бригадиры: «Ешкин кот, как же мы до того сами не докумекали?!» И бегут на склад второй комплект выписывать. Ага… А другой раз придет парторг и жалобится, что с одним из поммашей беда натуральная — запиваться стал паренек. И не сказать, что только по праздникам. А паренек толковый. Как быть? Ну, Егорыч сразу ему и режет: «Два слова б …» Строго так: «Два слова…». Парторг беломорину домусолит и соглашается: «Ладно, завтра в кадрах поговорю, нехай оформляют старшим на сто шестой». Ага… Вот так вот. Такой вот оракул. Скажете, нет?
— Отчего ж, — ответил я. — Продвинутый оракул — он и есть такой. Он не ответ тебе дает, а понимание, что ответ ты уже знаешь. Что он, ответ, не где-то там, хрен знает где, а в тебе самом.
— Вот то-то ж, — сказал Дорожник, а потом засобирался: — Ладно, вы тут мироедствуйте, а мне на обход всяко-разно. Пойду, колеса обстучу.
Схватил фонарь, еще кувалдометр какой-то и действительно вышел. В будке сразу стало темно и мистически — освещал ее теперь только огонь буржуйки, который дразнил нас через щели перекошенной дверцы.
— Я дверь открою, — сказал я. — Лучше замерзнуть, чем угореть.
— Открой, — согласился Серега.
А Гошка ничего не сказал. Он уже посапывал. И всей своей расслабленной позой — разутая нога на топчане, обутая на полу — выражал одну-единственную просьбу: «Not to Distur!»
Глядя на его лицо, белеющее в темноте подобно гипсовой посмертной маске, я подумал: «Прости, Господи, — или кто там вместо него! — в гробу Гошка был бы, пожалуй, страшен».
Через приоткрытую дверь стали доноситься звонкие удары молотка по легированным колесам. Меня это торкнуло: нет, это уже была не кроличья нора, это уже была нора имени гражданина Франца Кафки. В натуре. И мы, как те его пассажиры, что застряли в метро: света в начале уже не видно, света в конце — еще. И темнота такая, что нет никакой возможности верить в существование начала и конца. Наваливающееся безверие в наличие координатной оси вводит чувства в полное смятение, что делает запутанную игру еще более рульной. Настолько рульной, что вопросами типа «Что мне делать?» и «Зачем мне это делать?» уже не задаешься.
Через несколько минут Железный Дорожник вернулся. Не просто вернулся, а ворвался. Захлопнул дверь, вбил в паз задвижку и с криком: «Валитесь на пол!» сам рухнул на пол
Мы с Серегой, пребывая в легкой полудреме, ничего не поняли, но выполнили команду мгновенно. А Серега еще и Гошку за ногу рванул — тот свалился с топчана вниз, как мешок с картошкой. Причем с гнилой, потому что с каким-то смачным хлюпом.
Правда, тут же криком: «Что за йоп!» дал понять, что всё же не мешок, но сапиенс.
Едва мы успели залечь, пошла дикая пальба — задолбили из многих стволов длинными очередями. И по двери, и по окну.
Если дверь была обшита стальным листом и ей было глубоко это дело по фиг, то стекло в окне мгновенно разлетелось вдрызг, оросив наши спины обильным стеклянным дождем.
Влетающие в проем пули вгрызались голодными короедами в деревянные стены. Впрочем, шпалам, из которых были сложены стены, похоже, было тоже на это глубоко наплевать — не привыкать им. Видели всякое. И это надеялись пережить.
Железный Дорожник пополз к печке и, добравшись, энергичным толчком сдвинул ее в сторону — дымоходная труба выскочила из паза и с грохотом упала. Буржуйка стояла на жестяном листе. Дорожник сдвинул и его. Открылась дыра в полу.
— Сигайте! — крикнул Дорожник.
Мы, прихватив только автоматы, поползли к этому весьма своеобразному выходу.
— А кто это наехал? — по ходу спросил Серега.
— Топорок со своими басмачами! — крикнул Дорожник.
— Много их?
— На «ЛиАЗе» подкатили, полный автобус
— Ни хрена себе! — воскликнул Гошка.
— Пошли, — приказал Серега и спрыгнул первым.
За ним ушел Гошка, за Гошкой — я. Последним выпал Дорожник.
Никакого подземного хода там не было — домик стоял на металлических сваях, и мы просто вывалились наружу. Не совсем, конечно, наружу — пространство между металлоконструкциями было с трех сторон обложено кирпичной кладкой. Тыльной стены у этого укрытия не было, и нам открылся вид на овраг, вдоль которого, по той стороне, тянулась заградительная лесополоса.
Засранцы, не подходя пока вплотную, боеприпасов не жалели — тупо проводили артподготовку перед зачисткой. Подавляли противника огнем.
— Что делать будем? — спросил Гошка. Серега сразу не ответил, осмотрелся, потом спросил у Дорожника:
— Там цистерны на путях, что в них?
— В дальней авиационного керосину малеха, другие две — порожняк.
— А этот вот овраг, он в ту сторону до упора?
— Волчий-то? Ага, до первого пути.
— Значит, так, парни, — определился Серега, — выход один: до того леска добраться, что за оврагом. И уже там их мотать. Работать будем по плану. План такой: я сейчас назад уйду, буду из окна долбить, обозначу огневую точку. Пусть мыслят, что мы все внутри. Ты, Дрон, давай, пока они нас совсем не окружили, оврагом косяк делай и поджигай, на хрен, керосин. Сделай побольше тарараха. Сумеешь их оттянуть — мы тогда в лесок рванем. А там по обстановке. Усек?
— Усек, — кивнул я.
— А я? — спросил Гошка.
— Сиди здесь, не дергайся, прикрывай гражданского. — Серега кивнул на Дорожника и, усмехнувшись, добавил: — Куда тебе скакать в одном ботинке.
Гошка хотел что-то возразить, но Серега, хлопнув меня по плечу, уже полез в будку. Я в свою очередь на прощанье хлопнув по плечу Гошку, сосчитал до трех и перебежками рванул к оврагу.
Луна была не на нашей стороне — ее в ту ночь надули до упора. А облака стерли. И как я ни старался пригибаться, меня запалили — двое придурков, стреляя на ходу, рванули мне наперерез. Одного получилось снять сразу — с разворота краем длинной очереди, как боевым веером, — а второго, упав в снег и притворившись дохлым лисом, я подпустил поближе. И только потом завалил. Теперь экономя пули — одиночным.
И уже не стал вставать, а пополз к оврагу по-пластунски, пропахивая снежный наст небритой мордой. Загребал на себя, под себя, от себя и заглушал пальбу и свист внутренним своим отчаянным ритмом.
Вышел, стало быть, разлад.
Замириться б, да неловко.
Вот такая распальцовка.
Вот такой судьбы расклад.
Начинается. Пора.
Мажь волыну перед боем.
На луну дурного воя
Начинается пора.
Ползти пришлось метров двадцать, но до края добрался благополучно, нырнул в кусты и скатился на заднице вниз.
Овраг оказался неглубоким, что радовало, но был, где-то по колено, наполнен каким-то вонючим отстоем, что огорчало. Но выбирать не приходилось, и я почавкал.
И ритмом, ритмом страх гнал.
Как: «Хоп! Хоп! Хоп!»
Забожились не стонать.
И не влево. И не вправо.
И еще: свою канаву
До упора не сдавать.
Эх, не вышла бы промашка,
Недозор да недогляд.
Не сгубить бы мне ребят
В пасти Волчьего Овражка.
Овраг выгнулся подковой, второй рог которой выходил к ближнему тупику. Мне по плану — к дальнему. Но сначала нужно было, конечно, еще из этой ямы выбраться. Что оказалось делом непростым — подъем в том месте был крут. Но я, сначала забросив автомат наверх, кое-как, цепляясь за кусты, где руками, где зубами, всё же выкарабкался.
Выполз как раз напротив паровоза, что было ништяк. Но нарвался на засаду. Что было не ништяк.
Поставили там эти дебилы одного из своих.
— Эй, чувачок, а вот и я! — крикнул он и направил на меня ствол. Подошел ко мне и встал метрах в двух. Думал поглумиться.
Я не стал дергаться к своему «калашу», а, вытащив из подсумка полный магазин — придурок, увидев это, заржал, — сделал длинный кувырок. Он успел расстрелять землю за моей спиной, прежде чем я, используя энергию наката, свалил его с ног ударом плеча в правое бедро. Опрокинул навзничь, оседлал и бил магазином куда билось, пока не перестал он дергаться.
Вот не понимаю я эту их тему — зачем они понты-то кидают, когда нужно молча засаживать? Блок-бастеров насмотрелись? Придурки. Надо проще быть. Определил «свой — чужой» и гаси, если чужой. А еще лучше — загаси, а потом определяй. Встретил меня — убей меня. Встретил себя — убей себя. Встретил Будду — убей Будду. Похоронная команда разберется, кого куда. А война всё спишет.
Уже не пытаясь отдышаться — знал бы, что такая беготня выпадет, за месяц бы курить бросил, — подхватил свой автомат и рванул к насыпи. Интенсивность стрельбы возле будки возросла охренительно, и я торопился. Паровоз по этой же причине не стал оббегать — кинулся под ним проползать. Чуть скальп не потерял, зацепившись башкой за какой-то выступ на оси колесной пары.
Добежал до последней цистерны и, уже совсем никакой, полез наверх. Цепляясь за леера, добрался до горловины. Она была не законтрована и даже не закрыта — народ, видно, не стеснялся и вовсю черпал халявную горючку. Я сдвинул накидные болты и отбросил люк полностью.
Спустившись на землю, нашарил подходящую каменюку, обмотал носовым платком и поджег. Дал разгореться, прицелился и швырнул навесиком.
Как ни странно, трехочковый вышел с первой попытки.
Дальше не помню.
Вернее, не помню то, что было на самом деле.
(Надеюсь, вы понимаете, что «на самом деле» — применительно к присутствию нашего штурмового отряда на Полигоне — не то же самое, что «реально»?)
Ну так вот.
Повторюсь: то, что было на самом деле, я не помню. Наверное, подкинуло меня, убегающего, взрывной волной и образцово-показательно шмякнуло о землю. И лежал я, где упал, как дохлый. Наверное.
А так, если не «на самом деле», то во время короткого замыкания разума случилось у меня короткое же видение.
Пригрезилось вот что.
Сначала — будто бы стою я себе на небольшой такой льдине, площадью не больше квадратного метра, а вокруг больше ничего нет. Точнее — не вижу я за ней ничего. Шагнуть никуда не могу, невозможно это — твердь льдиной ограничена. Поэтому просто стою, балансирую.
Стою-стою, стою-стою и вдруг спрашиваю, причем сам у себя: «А что это ты, старичок, тут такое делаешь?»
И сам же себе отвечаю: «Стою на своем, старичок».
И как только это сказал, тут же вижу, что мою льдину несет куда-то по натуральному такому морю-океану мощным теплым течением.
Выходило так, что если взять отдельно меня и льдину, то я стоял на ней и никуда не двигался. А так, в целом, получалось, что и не стою я вовсе, а плыву. Такая вот картина в мировом масштабе вырисовывалась: не на своем локальном стою, а по чьему-то чужому и огромному — плыву. Без весел и ветрил.
И еще: льдина таяла. Моего становилось меньше, а чужого — больше. И я стал понимать, что, когда льдина растает без остатка, я в этом чужом утону на хрен. Как Му-му, натурально.
Впрочем, дрожала одна мыслишка на заднем плане, что, когда я утону, это чужое уже станет моим. И не просто моим, но и родным.
Проверить это не получилось.
И вот почему.
Ни с того ни с сего взялась надо мной кружить какая-то черная, явно не морская, птица, и я вдруг увидел весь местный план ее глазами.
Она поднималась всё выше и выше, и я видел себя, плывущего на льдине по большой воде, с высоты этого восходящего птичьего полета.
А птица не останавливалась и с каждым взмахом мощных крыльев поднималась еще выше.
И еще…
И тут я испугался.
Испугался не самой высоты, а того, что птица достигнет таких высот, с которых станет видно, что та бурлящая внизу стихия, где я как щепка, вовсе никакой не океан, а поток мутной воды, которую после стирки сливает из тазика на чужой огород сварливая тетка. И я, при таком раскладе, буду уже не «как», а просто — «щепка».
Вот это вот меня напугало.
Я героическим усилием воли перетащил точку зрения к себе на льдину и посмотрел на птицу снизу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Отчего ж, — ответил я. — Продвинутый оракул — он и есть такой. Он не ответ тебе дает, а понимание, что ответ ты уже знаешь. Что он, ответ, не где-то там, хрен знает где, а в тебе самом.
— Вот то-то ж, — сказал Дорожник, а потом засобирался: — Ладно, вы тут мироедствуйте, а мне на обход всяко-разно. Пойду, колеса обстучу.
Схватил фонарь, еще кувалдометр какой-то и действительно вышел. В будке сразу стало темно и мистически — освещал ее теперь только огонь буржуйки, который дразнил нас через щели перекошенной дверцы.
— Я дверь открою, — сказал я. — Лучше замерзнуть, чем угореть.
— Открой, — согласился Серега.
А Гошка ничего не сказал. Он уже посапывал. И всей своей расслабленной позой — разутая нога на топчане, обутая на полу — выражал одну-единственную просьбу: «Not to Distur!»
Глядя на его лицо, белеющее в темноте подобно гипсовой посмертной маске, я подумал: «Прости, Господи, — или кто там вместо него! — в гробу Гошка был бы, пожалуй, страшен».
Через приоткрытую дверь стали доноситься звонкие удары молотка по легированным колесам. Меня это торкнуло: нет, это уже была не кроличья нора, это уже была нора имени гражданина Франца Кафки. В натуре. И мы, как те его пассажиры, что застряли в метро: света в начале уже не видно, света в конце — еще. И темнота такая, что нет никакой возможности верить в существование начала и конца. Наваливающееся безверие в наличие координатной оси вводит чувства в полное смятение, что делает запутанную игру еще более рульной. Настолько рульной, что вопросами типа «Что мне делать?» и «Зачем мне это делать?» уже не задаешься.
Через несколько минут Железный Дорожник вернулся. Не просто вернулся, а ворвался. Захлопнул дверь, вбил в паз задвижку и с криком: «Валитесь на пол!» сам рухнул на пол
Мы с Серегой, пребывая в легкой полудреме, ничего не поняли, но выполнили команду мгновенно. А Серега еще и Гошку за ногу рванул — тот свалился с топчана вниз, как мешок с картошкой. Причем с гнилой, потому что с каким-то смачным хлюпом.
Правда, тут же криком: «Что за йоп!» дал понять, что всё же не мешок, но сапиенс.
Едва мы успели залечь, пошла дикая пальба — задолбили из многих стволов длинными очередями. И по двери, и по окну.
Если дверь была обшита стальным листом и ей было глубоко это дело по фиг, то стекло в окне мгновенно разлетелось вдрызг, оросив наши спины обильным стеклянным дождем.
Влетающие в проем пули вгрызались голодными короедами в деревянные стены. Впрочем, шпалам, из которых были сложены стены, похоже, было тоже на это глубоко наплевать — не привыкать им. Видели всякое. И это надеялись пережить.
Железный Дорожник пополз к печке и, добравшись, энергичным толчком сдвинул ее в сторону — дымоходная труба выскочила из паза и с грохотом упала. Буржуйка стояла на жестяном листе. Дорожник сдвинул и его. Открылась дыра в полу.
— Сигайте! — крикнул Дорожник.
Мы, прихватив только автоматы, поползли к этому весьма своеобразному выходу.
— А кто это наехал? — по ходу спросил Серега.
— Топорок со своими басмачами! — крикнул Дорожник.
— Много их?
— На «ЛиАЗе» подкатили, полный автобус
— Ни хрена себе! — воскликнул Гошка.
— Пошли, — приказал Серега и спрыгнул первым.
За ним ушел Гошка, за Гошкой — я. Последним выпал Дорожник.
Никакого подземного хода там не было — домик стоял на металлических сваях, и мы просто вывалились наружу. Не совсем, конечно, наружу — пространство между металлоконструкциями было с трех сторон обложено кирпичной кладкой. Тыльной стены у этого укрытия не было, и нам открылся вид на овраг, вдоль которого, по той стороне, тянулась заградительная лесополоса.
Засранцы, не подходя пока вплотную, боеприпасов не жалели — тупо проводили артподготовку перед зачисткой. Подавляли противника огнем.
— Что делать будем? — спросил Гошка. Серега сразу не ответил, осмотрелся, потом спросил у Дорожника:
— Там цистерны на путях, что в них?
— В дальней авиационного керосину малеха, другие две — порожняк.
— А этот вот овраг, он в ту сторону до упора?
— Волчий-то? Ага, до первого пути.
— Значит, так, парни, — определился Серега, — выход один: до того леска добраться, что за оврагом. И уже там их мотать. Работать будем по плану. План такой: я сейчас назад уйду, буду из окна долбить, обозначу огневую точку. Пусть мыслят, что мы все внутри. Ты, Дрон, давай, пока они нас совсем не окружили, оврагом косяк делай и поджигай, на хрен, керосин. Сделай побольше тарараха. Сумеешь их оттянуть — мы тогда в лесок рванем. А там по обстановке. Усек?
— Усек, — кивнул я.
— А я? — спросил Гошка.
— Сиди здесь, не дергайся, прикрывай гражданского. — Серега кивнул на Дорожника и, усмехнувшись, добавил: — Куда тебе скакать в одном ботинке.
Гошка хотел что-то возразить, но Серега, хлопнув меня по плечу, уже полез в будку. Я в свою очередь на прощанье хлопнув по плечу Гошку, сосчитал до трех и перебежками рванул к оврагу.
Луна была не на нашей стороне — ее в ту ночь надули до упора. А облака стерли. И как я ни старался пригибаться, меня запалили — двое придурков, стреляя на ходу, рванули мне наперерез. Одного получилось снять сразу — с разворота краем длинной очереди, как боевым веером, — а второго, упав в снег и притворившись дохлым лисом, я подпустил поближе. И только потом завалил. Теперь экономя пули — одиночным.
И уже не стал вставать, а пополз к оврагу по-пластунски, пропахивая снежный наст небритой мордой. Загребал на себя, под себя, от себя и заглушал пальбу и свист внутренним своим отчаянным ритмом.
Вышел, стало быть, разлад.
Замириться б, да неловко.
Вот такая распальцовка.
Вот такой судьбы расклад.
Начинается. Пора.
Мажь волыну перед боем.
На луну дурного воя
Начинается пора.
Ползти пришлось метров двадцать, но до края добрался благополучно, нырнул в кусты и скатился на заднице вниз.
Овраг оказался неглубоким, что радовало, но был, где-то по колено, наполнен каким-то вонючим отстоем, что огорчало. Но выбирать не приходилось, и я почавкал.
И ритмом, ритмом страх гнал.
Как: «Хоп! Хоп! Хоп!»
Забожились не стонать.
И не влево. И не вправо.
И еще: свою канаву
До упора не сдавать.
Эх, не вышла бы промашка,
Недозор да недогляд.
Не сгубить бы мне ребят
В пасти Волчьего Овражка.
Овраг выгнулся подковой, второй рог которой выходил к ближнему тупику. Мне по плану — к дальнему. Но сначала нужно было, конечно, еще из этой ямы выбраться. Что оказалось делом непростым — подъем в том месте был крут. Но я, сначала забросив автомат наверх, кое-как, цепляясь за кусты, где руками, где зубами, всё же выкарабкался.
Выполз как раз напротив паровоза, что было ништяк. Но нарвался на засаду. Что было не ништяк.
Поставили там эти дебилы одного из своих.
— Эй, чувачок, а вот и я! — крикнул он и направил на меня ствол. Подошел ко мне и встал метрах в двух. Думал поглумиться.
Я не стал дергаться к своему «калашу», а, вытащив из подсумка полный магазин — придурок, увидев это, заржал, — сделал длинный кувырок. Он успел расстрелять землю за моей спиной, прежде чем я, используя энергию наката, свалил его с ног ударом плеча в правое бедро. Опрокинул навзничь, оседлал и бил магазином куда билось, пока не перестал он дергаться.
Вот не понимаю я эту их тему — зачем они понты-то кидают, когда нужно молча засаживать? Блок-бастеров насмотрелись? Придурки. Надо проще быть. Определил «свой — чужой» и гаси, если чужой. А еще лучше — загаси, а потом определяй. Встретил меня — убей меня. Встретил себя — убей себя. Встретил Будду — убей Будду. Похоронная команда разберется, кого куда. А война всё спишет.
Уже не пытаясь отдышаться — знал бы, что такая беготня выпадет, за месяц бы курить бросил, — подхватил свой автомат и рванул к насыпи. Интенсивность стрельбы возле будки возросла охренительно, и я торопился. Паровоз по этой же причине не стал оббегать — кинулся под ним проползать. Чуть скальп не потерял, зацепившись башкой за какой-то выступ на оси колесной пары.
Добежал до последней цистерны и, уже совсем никакой, полез наверх. Цепляясь за леера, добрался до горловины. Она была не законтрована и даже не закрыта — народ, видно, не стеснялся и вовсю черпал халявную горючку. Я сдвинул накидные болты и отбросил люк полностью.
Спустившись на землю, нашарил подходящую каменюку, обмотал носовым платком и поджег. Дал разгореться, прицелился и швырнул навесиком.
Как ни странно, трехочковый вышел с первой попытки.
Дальше не помню.
Вернее, не помню то, что было на самом деле.
(Надеюсь, вы понимаете, что «на самом деле» — применительно к присутствию нашего штурмового отряда на Полигоне — не то же самое, что «реально»?)
Ну так вот.
Повторюсь: то, что было на самом деле, я не помню. Наверное, подкинуло меня, убегающего, взрывной волной и образцово-показательно шмякнуло о землю. И лежал я, где упал, как дохлый. Наверное.
А так, если не «на самом деле», то во время короткого замыкания разума случилось у меня короткое же видение.
Пригрезилось вот что.
Сначала — будто бы стою я себе на небольшой такой льдине, площадью не больше квадратного метра, а вокруг больше ничего нет. Точнее — не вижу я за ней ничего. Шагнуть никуда не могу, невозможно это — твердь льдиной ограничена. Поэтому просто стою, балансирую.
Стою-стою, стою-стою и вдруг спрашиваю, причем сам у себя: «А что это ты, старичок, тут такое делаешь?»
И сам же себе отвечаю: «Стою на своем, старичок».
И как только это сказал, тут же вижу, что мою льдину несет куда-то по натуральному такому морю-океану мощным теплым течением.
Выходило так, что если взять отдельно меня и льдину, то я стоял на ней и никуда не двигался. А так, в целом, получалось, что и не стою я вовсе, а плыву. Такая вот картина в мировом масштабе вырисовывалась: не на своем локальном стою, а по чьему-то чужому и огромному — плыву. Без весел и ветрил.
И еще: льдина таяла. Моего становилось меньше, а чужого — больше. И я стал понимать, что, когда льдина растает без остатка, я в этом чужом утону на хрен. Как Му-му, натурально.
Впрочем, дрожала одна мыслишка на заднем плане, что, когда я утону, это чужое уже станет моим. И не просто моим, но и родным.
Проверить это не получилось.
И вот почему.
Ни с того ни с сего взялась надо мной кружить какая-то черная, явно не морская, птица, и я вдруг увидел весь местный план ее глазами.
Она поднималась всё выше и выше, и я видел себя, плывущего на льдине по большой воде, с высоты этого восходящего птичьего полета.
А птица не останавливалась и с каждым взмахом мощных крыльев поднималась еще выше.
И еще…
И тут я испугался.
Испугался не самой высоты, а того, что птица достигнет таких высот, с которых станет видно, что та бурлящая внизу стихия, где я как щепка, вовсе никакой не океан, а поток мутной воды, которую после стирки сливает из тазика на чужой огород сварливая тетка. И я, при таком раскладе, буду уже не «как», а просто — «щепка».
Вот это вот меня напугало.
Я героическим усилием воли перетащил точку зрения к себе на льдину и посмотрел на птицу снизу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38