По возвращении в школу он написал мне о своем летнем увлечении. Я усомнился в реальности происшедшего, так как еще ничего не знал об отношениях между мужчиной и женщиной. В доказательство он прислал мне белокурый локон…
– Он хотел поставить вас на место, – сказал Дойл.
– Очевидно. И хоть я ничего тогда не знал, но эта прядь волос вызвала во мне странное сомнение. От этого прелестного завитка веяло непонятным страданием, и всем своим существом я почувствовал что-то нехорошее. Я бросил локон в ручей и не писал Александру целую неделю. Но в своих письмах он больше не вспоминал о девушке и ни единым словом не выказал неудовольствия по поводу моего молчания. Все было так, как прежде, и я с облегчением забыл о своих ощущениях, как о глупых фантазиях. Наша переписка продолжалась.
Спаркс глядел в бокал с видом удрученным и обескураженным. Глаза его лихорадочно блестели. Оркестр заиграл вальс Штрауса, и по залу закружились красивые пары. Веселье, царившее вокруг, только усугубляло мрачное настроение Спаркса.
– Так все и шло. Мы писали друг другу письма, встречались на Пасху. Обмен письмами прервался, когда я с родителями уехал в путешествие по Европе. Но по возвращении я нашел под дубом целую пачку писем от брата. Александр интересовался моими успехами, никогда, впрочем, не переступая определенной границы заинтересованности. Ничего, кроме интереса со стороны человека любящего и более опытного, я в его письмах не чувствовал. По крайней мере, мне так казалось. Теперь, конечно, ясно, что он лишь скрупулезно сравнивал наши успехи; я был для него чем-то вроде подопытного кролика, на мне он проверял эффективность своих методов воспитания сверхчеловека. Естественно, он даже мысли не допускал, что я могу хоть в чем-то превзойти его: ученику не позволено подниматься выше наставника.
В последний год пребывания в школе, перед поступлением в университет, письма от Александра перестали приходить. Мне было столько же лет, сколько ему в год нашего знакомства. Я писал ему неоднократно, но не получал ответа. Ладно бы ответа, пусть прислал бы хоть какое-то объяснение. Ничего. У меня было чувство, что я выброшен из жизни. С упорством маньяка я писал снова и снова, заклиная его ответить, в чем я виноват. Почему он забыл обо мне?
– Вероятно, вы перестали интересовать его, – сказал Дойл.
– Да, Александр вознамерился довести меня до шока, демонстрируя, что легко может забыть то, что, как он уверял, ему дорого. Он хотел внушить мне страх, сделать меня еще более зависимым от него. Прошло долгих четыре месяца. В своем воображении я обдумывал тысячи самых мрачных версий, пока наконец не пришел к выводу, что виновник случившегося вовсе не я. Должно быть, во всем виноваты родители, решил я. Они узнали о нашей переписке и приняли решительные меры. Они отправили Александра куда-то, изолировав его от меня целиком и полностью. Наверное, они и в самом деле хитрые и мстительные, думал я: на это намекал Александр в последних письмах. Их ровное и заботливое отношение ко мне не могло рассеять моих подозрений. Когда бы я ни справлялся о самочувствии Александра, а я не смел делать это слишком часто, они неизменно уверяли меня, что у него все в полном порядке. Но я-то думал, что это ложь! Брат наверняка страдал так же, как и я, лишенный возможности общения со мной, и был так же несчастен. Мне хотелось отомстить им, и я стал скрывать от них свои чувства, воздвигнув между нами ту же холодную стену вежливого умолчания, которой отгораживался от них Александр. Родители сразу почувствовали, что со мной творится что-то неладное. Я отвергал такие предположения и считал дни и часы до наступления Пасхи, когда я смогу увидеться с братом. К моему огромному удивлению, родители не сделали ни малейшей попытки, чтобы отменить поездку; это еще больше убедило меня, что их коварство простиралось даже дальше, чем я предполагал. Когда мы наконец встретились, Александр не выразил никакого видимого беспокойства или неловкости в присутствии родителей и казался таким же, как и прежде. Сидя на веранде за чаем, мы являли собой образец английской семьи, обсуждающей поступление старшего сына в университет. Собрав всю свою выдержку, я едва сдерживался, чтобы не увести Александра. Мне не терпелось узнать правду о причинах его молчания. Однако такая возможность предоставилась только к концу дня. Как обычно, после чая мы отправились на прогулку. За долгие годы визитов на Пасху это стало своего рода ритуалом: братья чинно шагают впереди родителей. В нашем поведении не ощущалось никакой напряженности; Александр произнес всего несколько слов, но сказаны они были тоном заговорщика. "Сделай так, чтобы этим летом ты поехал в Европу. В июле. Один". Далее он назвал Зальцбург, город, в котором находилась всемирно известная музыкальная академия. Я растерялся. Как мне сделать это? Под каким предлогом? Эта идея показалась мне абсолютно неосуществимой. Александр повторил, что мне решать, как я выйду из этого положения, это была моя задача, а он давал мне возможность показать, на что я способен. И я поклялся, что сделаю все, что в моих силах. Ты должен это сделать, сказал он, любой ценой. К нам подошли родители и разговор прервался.
– Вероятно, он хотел там встретиться с вами, – предположил Дойл.
– Конечно, я тоже так подумал. И сразу по возвращении домой я решил совершенствовать то, что до этого можно было считать лишь попытками игры на скрипке. То, что раньше было скучной обязанностью, превратилось в неудержимое стремление. Я каждый день занимался по многу часов. Мои способности к музыке всегда были очевидны для родителей, теперь, к собственному изумлению, и я почувствовал любовь к инструменту. Через некоторое время я научился извлекать из скрипки звуки поистине волшебные, будто мне открылся новый мир, в котором язык музыки гораздо красноречивее, чем язык слов. Я сетовал на отсутствие преподавателей, которые смогли бы направить в нужное русло мои способности, проявлявшиеся столь бурно. Однажды в разговоре с родителями я вскользь упомянул о том, что слышал о музыкальной академии в Австрии, где совершенствовали свои способности многие величайшие музыканты нашего времени. Это в конечном счете и помогло им достичь всемирной известности. Несколько недель спустя родители предложили мне позаниматься летом в Зальцбургской академии. Я сделал вид, что искренне изумлен, и, конечно, выразил свою бесконечную признательность за понимание и щедрость. Я толком не понимал, что составляло предмет моей гордости: хитрость, приближавшая встречу с братом, или мои успехи в игре на скрипке. На следующий день я послал Александру свое последнее письмо, одно короткое предложение: "Все в порядке". Ответа не последовало. В середине июня родители отвезли меня в Брайтон – вместе со слугой, который должен был сопровождать меня; это было мое первое самостоятельное путешествие в Европу. Два дня спустя я прибыл в Зальцбург, где был сразу же зачислен в музыкальную академию. Я приступил к занятиям, с нетерпением ожидая вестей от Александра.
– Ну и? Он прислал вам весточку?
Спаркс холодно посмотрел на Дойла.
– Не совсем то, чего я ожидал. По прошествии двух недель меня прямо с урока пригласили к директору. Там уже был мой слуга, перепуганный и бледный как полотно. "Что-нибудь случилось?" – спросил я, зная ответ заранее.
Дойл боялся пропустить хотя бы слово… Присутствующие в зале не отрываясь следили за большими часами над баром, отбивавшими последние секунды уходящего года. Публика принялась отсчитывать хором:
– Десять, девять, восемь…
– "Вам придется немедленно вернуться в Англию, Джон, сегодня же, – сообщил директор. – В вашем поместье произошло несчастье, пожар".
– Семь, шесть, пять…
– "Они погибли? Мои родители погибли?" – спросил я.
– Четыре, три, два…
– "Да, Джон, – сказал он. – Да, погибли".
Часы пробили двенадцать, и зала потонула в грохоте выстреливающих пробок шампанского, разукрасившись яркими конфетти и ленточками серпантина. Всеобщее веселье достигло апогея. Оркестр загремел с новой силой. Дойл и Спаркс сидели с отсутствующим видом, не принимая участия в происходящем…
– Это сделал ваш брат, – проговорил Дойл, хотя и не был уверен, что Спаркс слышит его.
Спаркс кивнул. Молча поднявшись со стула, он бросил на стол несколько банкнот и направился к выходу. Дойл последовал за ним, расталкивая охваченную праздничным возбуждением публику. Добравшись до дверей, он еще энергичнее заработал локтями. Спаркс был уже на улице и раскуривал сигару. По одной из боковых улочек они спустились к реке. На противоположном берегу Темзы сверкали огни фейерверка, мириады искр падали вниз, отражаясь в черной ледяной воде.
– Мне потребовалось два дня, чтобы добраться до дома, – заговорил Спаркс. – Но дома не существовало. На его месте было пепелище. Местные жители говорили, что пламя пожара было видно за несколько миль. Пожар начался ночью, и помочь никто не мог. Пятеро слуг тоже погибли.
– А тела?..
– Останки матери так и не были найдены. А отец… Ему каким-то образом удалось выбраться из дома. Его нашли возле конюшен. Обгорел до неузнаваемости. В нем еще целые сутки теплилась жизнь. Он звал меня, надеясь, что я успею приехать. Перед самым концом, собрав последние силы, он продиктовал письмо священнику, которое тот вручил мне сразу по прибытии.
Спаркс смотрел на воду, не реагируя на пронизывающий встречный ветер. Дойл дрожал от холода.
– В письме отца говорилось о том, что у меня была сестра, которая прожила всего пятьдесят три дня, и что ее убил мой брат Александр. Это видела моя мать. Вот почему все эти годы нас держали вдалеке друг от друга и никогда не рассказывали мне о брате. Чувствуя приближение смерти, отец умолял меня навсегда забыть о существовании брата. С самого рождения в Александре было что-то нечеловеческое. Вопреки всему долгие годы в них теплилась надежда, что Александр переменится. И надежду эту питало насквозь лживое поведение Александра. И вот во второй раз они заплатили чудовищную цену за свою слепоту. Отец не винил в этом никого, кроме самого себя. На этом письмо обрывалось…
– Но должно было быть что-то еще, – тихо проговорил Дойл.
Спаркс кивнул.
– Священник всячески пытался убедить меня, что в последние ужасные часы отец – да упокоит Господь его душу – был словно не в себе и мне не следует доверять тому, что говорится в письме. Я посмотрел священнику в глаза. Этого человека я знал с раннего детства. Он был другом нашей семьи, добрым, честным и бескорыстным человеком. Но слабовольным. И я почувствовал, что он что-то скрывает. Я напомнил ему слова из Священного Писания о проклятии, которое обрушится на голову того, кто исказит слова, прозвучавшие со смертного одра. Он покаялся и вручил мне вторую часть письма отца. Из него я узнал жестокую правду…
Спаркс замолчал, будто собираясь с силами, прежде чем закончить свою мрачную историю.
– Брак родителей, как явствовало из письма, не был по-настоящему счастливым, потому что они оба отличались независимым, гордым характером. Они были способны испытывать глубокие чувства, но также были способны причинить друг другу невероятную боль. У отца были другие женщины, но он не просил у матери прощения, ибо знал, что никакого прощения быть не может. Как не просил о сочувствии или понимании. Незадолго до рождения Александра их отношения обострились до такой степени, что отец с радостью принял назначение на дипломатический пост в Каире в надежде, что разлука пойдет им только на пользу. Оскорбленная изменами мужа, мать излила на маленького Александра все свои чувства, не подозревая, к каким чудовищным результатам это приведет. Во время короткого и бурного примирения с отцом мать забеременела моей сестрой. Отец вернулся в Египет, не зная об этом. Да и о рождении дочери ему сообщили не сразу. К тому времени, когда он вернулся в Англию, несчастье уже свершилось. Эта трагедия совершенно убила мою мать, она нуждалась в постоянной поддержке. Безграничная любовь, которую она испытывала к Александру, была растоптана. Отец хотел, чтобы мальчика навсегда отлучили от дома и лишили родительской опеки. Мать протестовала и грозила лишить себя жизни, если отец решится на это. Оказавшись в тупике, отец уехал. Через какое-то время, пытаясь сохранить их хрупкий союз, отец навсегда возвратился из-за границы. Он уговорил жену, и Александра изгнали из поместья, когда она в третий раз забеременела. А потом, когда родился их второй сын, жизнь приобрела новый смысл. Этого сына они воспитывали вместе, отдавая ему свою горячую любовь. Рождение ребенка в какой-то степени утешило их и наполнило существование давно забытой радостью и миром.
Докурив сигару, Спаркс зябко передернул плечами. Дойл понял, что ему предстоит выслушать самое ужасное.
– В тот роковой вечер отец намеревался лечь пораньше, но задремал, сидя у камина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– Он хотел поставить вас на место, – сказал Дойл.
– Очевидно. И хоть я ничего тогда не знал, но эта прядь волос вызвала во мне странное сомнение. От этого прелестного завитка веяло непонятным страданием, и всем своим существом я почувствовал что-то нехорошее. Я бросил локон в ручей и не писал Александру целую неделю. Но в своих письмах он больше не вспоминал о девушке и ни единым словом не выказал неудовольствия по поводу моего молчания. Все было так, как прежде, и я с облегчением забыл о своих ощущениях, как о глупых фантазиях. Наша переписка продолжалась.
Спаркс глядел в бокал с видом удрученным и обескураженным. Глаза его лихорадочно блестели. Оркестр заиграл вальс Штрауса, и по залу закружились красивые пары. Веселье, царившее вокруг, только усугубляло мрачное настроение Спаркса.
– Так все и шло. Мы писали друг другу письма, встречались на Пасху. Обмен письмами прервался, когда я с родителями уехал в путешествие по Европе. Но по возвращении я нашел под дубом целую пачку писем от брата. Александр интересовался моими успехами, никогда, впрочем, не переступая определенной границы заинтересованности. Ничего, кроме интереса со стороны человека любящего и более опытного, я в его письмах не чувствовал. По крайней мере, мне так казалось. Теперь, конечно, ясно, что он лишь скрупулезно сравнивал наши успехи; я был для него чем-то вроде подопытного кролика, на мне он проверял эффективность своих методов воспитания сверхчеловека. Естественно, он даже мысли не допускал, что я могу хоть в чем-то превзойти его: ученику не позволено подниматься выше наставника.
В последний год пребывания в школе, перед поступлением в университет, письма от Александра перестали приходить. Мне было столько же лет, сколько ему в год нашего знакомства. Я писал ему неоднократно, но не получал ответа. Ладно бы ответа, пусть прислал бы хоть какое-то объяснение. Ничего. У меня было чувство, что я выброшен из жизни. С упорством маньяка я писал снова и снова, заклиная его ответить, в чем я виноват. Почему он забыл обо мне?
– Вероятно, вы перестали интересовать его, – сказал Дойл.
– Да, Александр вознамерился довести меня до шока, демонстрируя, что легко может забыть то, что, как он уверял, ему дорого. Он хотел внушить мне страх, сделать меня еще более зависимым от него. Прошло долгих четыре месяца. В своем воображении я обдумывал тысячи самых мрачных версий, пока наконец не пришел к выводу, что виновник случившегося вовсе не я. Должно быть, во всем виноваты родители, решил я. Они узнали о нашей переписке и приняли решительные меры. Они отправили Александра куда-то, изолировав его от меня целиком и полностью. Наверное, они и в самом деле хитрые и мстительные, думал я: на это намекал Александр в последних письмах. Их ровное и заботливое отношение ко мне не могло рассеять моих подозрений. Когда бы я ни справлялся о самочувствии Александра, а я не смел делать это слишком часто, они неизменно уверяли меня, что у него все в полном порядке. Но я-то думал, что это ложь! Брат наверняка страдал так же, как и я, лишенный возможности общения со мной, и был так же несчастен. Мне хотелось отомстить им, и я стал скрывать от них свои чувства, воздвигнув между нами ту же холодную стену вежливого умолчания, которой отгораживался от них Александр. Родители сразу почувствовали, что со мной творится что-то неладное. Я отвергал такие предположения и считал дни и часы до наступления Пасхи, когда я смогу увидеться с братом. К моему огромному удивлению, родители не сделали ни малейшей попытки, чтобы отменить поездку; это еще больше убедило меня, что их коварство простиралось даже дальше, чем я предполагал. Когда мы наконец встретились, Александр не выразил никакого видимого беспокойства или неловкости в присутствии родителей и казался таким же, как и прежде. Сидя на веранде за чаем, мы являли собой образец английской семьи, обсуждающей поступление старшего сына в университет. Собрав всю свою выдержку, я едва сдерживался, чтобы не увести Александра. Мне не терпелось узнать правду о причинах его молчания. Однако такая возможность предоставилась только к концу дня. Как обычно, после чая мы отправились на прогулку. За долгие годы визитов на Пасху это стало своего рода ритуалом: братья чинно шагают впереди родителей. В нашем поведении не ощущалось никакой напряженности; Александр произнес всего несколько слов, но сказаны они были тоном заговорщика. "Сделай так, чтобы этим летом ты поехал в Европу. В июле. Один". Далее он назвал Зальцбург, город, в котором находилась всемирно известная музыкальная академия. Я растерялся. Как мне сделать это? Под каким предлогом? Эта идея показалась мне абсолютно неосуществимой. Александр повторил, что мне решать, как я выйду из этого положения, это была моя задача, а он давал мне возможность показать, на что я способен. И я поклялся, что сделаю все, что в моих силах. Ты должен это сделать, сказал он, любой ценой. К нам подошли родители и разговор прервался.
– Вероятно, он хотел там встретиться с вами, – предположил Дойл.
– Конечно, я тоже так подумал. И сразу по возвращении домой я решил совершенствовать то, что до этого можно было считать лишь попытками игры на скрипке. То, что раньше было скучной обязанностью, превратилось в неудержимое стремление. Я каждый день занимался по многу часов. Мои способности к музыке всегда были очевидны для родителей, теперь, к собственному изумлению, и я почувствовал любовь к инструменту. Через некоторое время я научился извлекать из скрипки звуки поистине волшебные, будто мне открылся новый мир, в котором язык музыки гораздо красноречивее, чем язык слов. Я сетовал на отсутствие преподавателей, которые смогли бы направить в нужное русло мои способности, проявлявшиеся столь бурно. Однажды в разговоре с родителями я вскользь упомянул о том, что слышал о музыкальной академии в Австрии, где совершенствовали свои способности многие величайшие музыканты нашего времени. Это в конечном счете и помогло им достичь всемирной известности. Несколько недель спустя родители предложили мне позаниматься летом в Зальцбургской академии. Я сделал вид, что искренне изумлен, и, конечно, выразил свою бесконечную признательность за понимание и щедрость. Я толком не понимал, что составляло предмет моей гордости: хитрость, приближавшая встречу с братом, или мои успехи в игре на скрипке. На следующий день я послал Александру свое последнее письмо, одно короткое предложение: "Все в порядке". Ответа не последовало. В середине июня родители отвезли меня в Брайтон – вместе со слугой, который должен был сопровождать меня; это было мое первое самостоятельное путешествие в Европу. Два дня спустя я прибыл в Зальцбург, где был сразу же зачислен в музыкальную академию. Я приступил к занятиям, с нетерпением ожидая вестей от Александра.
– Ну и? Он прислал вам весточку?
Спаркс холодно посмотрел на Дойла.
– Не совсем то, чего я ожидал. По прошествии двух недель меня прямо с урока пригласили к директору. Там уже был мой слуга, перепуганный и бледный как полотно. "Что-нибудь случилось?" – спросил я, зная ответ заранее.
Дойл боялся пропустить хотя бы слово… Присутствующие в зале не отрываясь следили за большими часами над баром, отбивавшими последние секунды уходящего года. Публика принялась отсчитывать хором:
– Десять, девять, восемь…
– "Вам придется немедленно вернуться в Англию, Джон, сегодня же, – сообщил директор. – В вашем поместье произошло несчастье, пожар".
– Семь, шесть, пять…
– "Они погибли? Мои родители погибли?" – спросил я.
– Четыре, три, два…
– "Да, Джон, – сказал он. – Да, погибли".
Часы пробили двенадцать, и зала потонула в грохоте выстреливающих пробок шампанского, разукрасившись яркими конфетти и ленточками серпантина. Всеобщее веселье достигло апогея. Оркестр загремел с новой силой. Дойл и Спаркс сидели с отсутствующим видом, не принимая участия в происходящем…
– Это сделал ваш брат, – проговорил Дойл, хотя и не был уверен, что Спаркс слышит его.
Спаркс кивнул. Молча поднявшись со стула, он бросил на стол несколько банкнот и направился к выходу. Дойл последовал за ним, расталкивая охваченную праздничным возбуждением публику. Добравшись до дверей, он еще энергичнее заработал локтями. Спаркс был уже на улице и раскуривал сигару. По одной из боковых улочек они спустились к реке. На противоположном берегу Темзы сверкали огни фейерверка, мириады искр падали вниз, отражаясь в черной ледяной воде.
– Мне потребовалось два дня, чтобы добраться до дома, – заговорил Спаркс. – Но дома не существовало. На его месте было пепелище. Местные жители говорили, что пламя пожара было видно за несколько миль. Пожар начался ночью, и помочь никто не мог. Пятеро слуг тоже погибли.
– А тела?..
– Останки матери так и не были найдены. А отец… Ему каким-то образом удалось выбраться из дома. Его нашли возле конюшен. Обгорел до неузнаваемости. В нем еще целые сутки теплилась жизнь. Он звал меня, надеясь, что я успею приехать. Перед самым концом, собрав последние силы, он продиктовал письмо священнику, которое тот вручил мне сразу по прибытии.
Спаркс смотрел на воду, не реагируя на пронизывающий встречный ветер. Дойл дрожал от холода.
– В письме отца говорилось о том, что у меня была сестра, которая прожила всего пятьдесят три дня, и что ее убил мой брат Александр. Это видела моя мать. Вот почему все эти годы нас держали вдалеке друг от друга и никогда не рассказывали мне о брате. Чувствуя приближение смерти, отец умолял меня навсегда забыть о существовании брата. С самого рождения в Александре было что-то нечеловеческое. Вопреки всему долгие годы в них теплилась надежда, что Александр переменится. И надежду эту питало насквозь лживое поведение Александра. И вот во второй раз они заплатили чудовищную цену за свою слепоту. Отец не винил в этом никого, кроме самого себя. На этом письмо обрывалось…
– Но должно было быть что-то еще, – тихо проговорил Дойл.
Спаркс кивнул.
– Священник всячески пытался убедить меня, что в последние ужасные часы отец – да упокоит Господь его душу – был словно не в себе и мне не следует доверять тому, что говорится в письме. Я посмотрел священнику в глаза. Этого человека я знал с раннего детства. Он был другом нашей семьи, добрым, честным и бескорыстным человеком. Но слабовольным. И я почувствовал, что он что-то скрывает. Я напомнил ему слова из Священного Писания о проклятии, которое обрушится на голову того, кто исказит слова, прозвучавшие со смертного одра. Он покаялся и вручил мне вторую часть письма отца. Из него я узнал жестокую правду…
Спаркс замолчал, будто собираясь с силами, прежде чем закончить свою мрачную историю.
– Брак родителей, как явствовало из письма, не был по-настоящему счастливым, потому что они оба отличались независимым, гордым характером. Они были способны испытывать глубокие чувства, но также были способны причинить друг другу невероятную боль. У отца были другие женщины, но он не просил у матери прощения, ибо знал, что никакого прощения быть не может. Как не просил о сочувствии или понимании. Незадолго до рождения Александра их отношения обострились до такой степени, что отец с радостью принял назначение на дипломатический пост в Каире в надежде, что разлука пойдет им только на пользу. Оскорбленная изменами мужа, мать излила на маленького Александра все свои чувства, не подозревая, к каким чудовищным результатам это приведет. Во время короткого и бурного примирения с отцом мать забеременела моей сестрой. Отец вернулся в Египет, не зная об этом. Да и о рождении дочери ему сообщили не сразу. К тому времени, когда он вернулся в Англию, несчастье уже свершилось. Эта трагедия совершенно убила мою мать, она нуждалась в постоянной поддержке. Безграничная любовь, которую она испытывала к Александру, была растоптана. Отец хотел, чтобы мальчика навсегда отлучили от дома и лишили родительской опеки. Мать протестовала и грозила лишить себя жизни, если отец решится на это. Оказавшись в тупике, отец уехал. Через какое-то время, пытаясь сохранить их хрупкий союз, отец навсегда возвратился из-за границы. Он уговорил жену, и Александра изгнали из поместья, когда она в третий раз забеременела. А потом, когда родился их второй сын, жизнь приобрела новый смысл. Этого сына они воспитывали вместе, отдавая ему свою горячую любовь. Рождение ребенка в какой-то степени утешило их и наполнило существование давно забытой радостью и миром.
Докурив сигару, Спаркс зябко передернул плечами. Дойл понял, что ему предстоит выслушать самое ужасное.
– В тот роковой вечер отец намеревался лечь пораньше, но задремал, сидя у камина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58