Разумеется, я тут же нетерпеливо распечатала его. Внутри лежал сложенный вдвое лист бумаги. Увы, меня ждало разочарование — он тоже оказался чистым. Но я, конечно, сообразила, что Каайле не стал бы запечатывать в конверт и зашивать в камзол пустой листок. А значит, листок заслуживал более внимательного осмотра. Однако дневной свет уже угасал, а вновь подходить близко к погребальным кострам и вдыхать их запахи мне не хотелось, так что, сколь бы велико ни было мое нетерпение, я решила отложить решение этой загадки на завтра.
К тому времени, как костры догорели, сгустились сумерки, но ночь еще не вступила в свои права. Туземцы принялись разравнивать пепел и забрасывать кострище песком. Двое воинов по знаку старой жрицы — ее все же вернее было называть жрицей, чем палачкой, — подтащили к воде свой большой кувшин (кровь одиннадцати аньйо весит не так уж мало!) и накренили его набок, выливая в реку содержимое. Старуха тем временем повторяла одну и ту же фразу: «Инх штехе, лой штала, квон эрхе; руш, мна-тата ту». Как я узнала впоследствии, это означает: «Прах земле, кровь воде, дух небу; враг, забудь о нас». Туземцы верят, что дух умершего возносится в небо вместе с дымом, а если тело не сжечь, он так и останется на земле и станет мстить своим убийцам; вот почему так важно провести ритуал до наступления ночи.
Аборигены полагают также, что, разъединяя врага на элементы и возвращая каждый из них своей стихии, они как бы отменяют его земную жизнь, восстанавливают все так, как было до его рождения, лишают его дух памяти о прежнем бытии. Соответственно, для своих похоронный обряд другой — их тоже сжигают, чтобы они могли попасть на небо, но не выпускают при этом кровь. Она, обращаясь в пар, возносится ввысь вместе с духом, так что даже и на небе духи предков сохраняют в себе кровь родного племени, а значит, сохраняют и способность помогать ему. Что ж, концепция по-своему стройная, и в ее рамках похоронные ритуалы туземцев исключительно логичны, чего не скажешь о перегруженных бессмысленными формальностями похоронах цивилизованных народов.
Впрочем, в тот момент я еще не знала этих подробностей и не могла ни о чем расспросить туземцев из-за языкового барьера. Я лишь поняла, что ко мне они относятся совершенно иначе, нежели к моим соотечественникам, и, конечно, уже догадывалась о причине этого различия. Я уверилась, что они не причинят мне зла, и все же чувствовала себя чертовски неуютно, находясь одна среди чужих дикарей.
А хуже всего была мысль, что теперь я застряла на острове надолго, может быть, на годы, и все мои мечты об аньйо со звезд, похоже, пошли прахом. Впрочем, хотя разум и говорил о призрачности шансов, в глубине души я отказывалась верить в свое поражение.
Церемония закончилась, и туземцы потянулись обратно в свое селение. Обо мне не забыли — многие оборачивались в мою сторону и улыбались. Я несколько растерянно пыталась улыбаться в ответ.
Когда мы вошли в деревню, толпа направилась к хижине, стоявшей неподалеку от ритуального дерева, обтекла ее кругом и остановилась.
Я оказалась в нескольких локтях от завешенного циновкой входа. На моих глазах несколько женщин по очереди нырнули туда с охапками душистой травы; выходили они с пустыми руками. Затем старая жрица сделала приглашающий жест, и я поняла, что хижина предназначена для меня. Наклонив голову — даже для моего роста входной проем был низковат, — я вошла.
Внутри, разумеется, не было никакого светильника, но я и в полумраке разглядела, что рассматривать, собственно, нечего. Мебели не было вовсе, если не считать той самой травы, которая, очевидно, должна была послужить мне постелью, а из утвари имелся лишь глиняный кувшин, наполненный прохладной водой, да пара мисок из скорлупы кура. На мгновение вновь мелькнуло опасение, права ли я, считая себя почетной гостьей, а не пленницей — уж больно скудны были апартаменты. Я отогнала от себя дурные мысли, кинула к стене свои трофеи, стянула с себя грязные лохмотья и сапоги и растянулась на травяной подстилке, которая, как выяснилось, по мягкости не уступала перине, зато пахла куда лучше. Спать не хотелось, но делать в наступившей темноте все равно было нечего, так что я, послушав некоторое время, как затихает селение, все-таки задремала.
И никакие кровавые призраки не тревожили меня в эту ночь. Правда, тревожило кое-что другое. Если вы внезапно окажетесь в тропическом лесу, никогда не ешьте сразу много фруктов, даже если они спелые. В книгах о путешествиях об этом обычно не пишут, а зря.
Проснувшись на рассвете, я первым делом вспомнила о загадочной пустой депеше. Последними словами Каайле было упоминание о какой-то важной миссии; вероятно, зашитый конверт имел к этому отношение. Я нетерпеливо вытащила из него бумагу и поднесла ее к окошку, куда уже пробился первый солнечный луч.
И на свету я заметила то, чего не различила в сумерках! Уголок конверта, как вы помните, побурел от жара; листок возле сгиба тоже потемнел с одного края, и рядом с этим пятнышком проступило несколько мелких букв. Хотя лист в этом месте чуть не загорелся, они были едва заметны; должно быть, получатель использовал для проявки какие-то химикаты, а не подогрев. Но и подогрев годился. Не озаботившись надеть рубашку и обуться, я выскочила из хижины, чтобы добыть огня, — и едва не влезла босой ногой в блюдо с мягкими розовыми фруктами.
Все пространство перед моим жилищем было уставлено подношениями. Причем там были отнюдь не только еда и кувшины с соком. На круглых деревянных подносах стояли фигурки — глиняные, деревянные или даже вырезанные из кости. Самые крупные были почти с пол-локтя, самые мелкие — с осьмушку. Среди фигурок были и примитивные, но многие были сделаны с большим искусством, так что их не стыдно было бы показать в йартнарском музее. Некоторые фигурки изображали аньйо (мужчин, женщин и детей), другие — зверей, птиц, рептилий и рыб. Среди аньйо не было ни одного крылатого; впрочем, не видела я их и среди жителей деревни.
Я так увлеклась разглядыванием фигурок, что даже забыла на время о письме. Тем временем показались и сами дарители. Очевидно, им пришлось встать до зари, чтобы принести мне все это, а кто-то, видимо, и не ложился, работая всю ночь — некоторые фигурки явно были вырезаны совсем недавно и еще пахли свежей древесиной. Туземцы робко тянули шеи, пытаясь разглядеть мою реакцию; убедившись, что мне нравится, они снова стали расплываться в улыбках.
— Куда я это все поставлю? — спросила я, понимая, конечно, что они не знают ранайского. — В хижине это все не поместится.
Затем я огляделась в поисках костра. Действительно, неподалеку к небу поднимался дым из обложенной камнями ямы. Несколько женщин сидели вокруг нее на корточках: должно быть, готовили еду на общем огне. Я поспешила туда и увидела, что они жарят лепешки на плоских камнях, которыми выложен изнутри этот своеобразный очаг. Лепешки были какие-то бурые, совсем не похожие на пышное белое тесто, из которого пекут хлеб ранайские булочники, и пахло от них тоже иначе, хотя и недурно. Я выбрала камень с краю, не такой нагретый, как внутри, осторожно коснулась его уголком листка, проверяя, не загорится ли, потом приложила листок к камню. На бумаге начали проступать буквы.
Увы! Меня ждало разочарование. Буквы образовывали бессмысленную мешанину; послание было зашифровано. Алфавит, впрочем, использовался тот же, что в Ранайе и Илсудруме, так что получателем в Гантру, вероятно, тоже был ранаец. Но кто? Если бы я знала это, может, это помогло бы мне найти ключ к шифру? Какая тайна в моих руках — коммерческая или государственная?
Внезапно у меня мелькнула идея, и я приложила к камню конверт сначала одной стороной — это ничего не дало, он был плотный, — потом другой. Есть! На конверте появился адрес. На сей раз не зашифрованный и написанный по-гантруски. «В Акх, на улицу Марладу, в дом 27-ле-вый, купцу Фах-Ца-Гару в собственные руки от Ра-Дада, брата его».
Выходит, не Каайле должен был вручить письмо получателю, раз от него скрыли адрес? Акх… Я не очень хорошо помнила карту Гантру, но, кажется, это к юго-западу от Лаца. Ближе к моей цели. Но не на океанском берегу, а в глубине континента.
Я подумала, что вряд ли мне удастся расшифровать письмо. Раз уж оно доставлялось с такими предосторожностями, шифр там наверняка намного сложнее простой перестановки букв. И все же я решила сохранить депешу. Если я доберусь до Гантру (не «если», а «когда», зло поправила я себя), она, быть может, сослужит мне полезную службу. Или, что вернее, подвергнет большой опасности. Но, в конце концов, уничтожить ее никогда не поздно.
Женщины, пекшие лепешки, смотрели на мои манипуляции с некоторым испугом — естественно, они ведь Никогда не видели письменных текстов и вообще не мог-1И понять, что я делаю. Я улыбнулась им, рассеивая тревогу, и подумала про себя, что пора бы начать осваивать и другие способы общения. Пока что из туземного языка я знала лишь слово «эййа», да и то нетвердо — не то приветствие, не то выражение радости.
Я вернулась к хижине и позавтракала на свежем воздухе, стараясь брать по чуть-чуть с каждого блюда, чтобы Дикого не обидеть. На сей раз, к счастью, насекомых в меню не было. Едва я сплюнула последнюю косточку, как увидела направлявшуюся в мою сторону процессию в составе старой жрицы, раскрашенного воина, напугавшего меня накануне, — я догадалась, что он был вождем не только нашедшего меня отряда, но и племени в целом, — и двух помощников жрицы. На мгновение перед моими глазами вновь мелькнула струя крови, стекающая в глиняный таз.
— Эййэ, — приветствовала меня старуха (кажется, правильно это слово звучало именно так) и добавила еще что-то почтительным тоном.
Я поняла, что мне предлагается следовать за ними. Вид у них был столь торжественный, что я подумала, не дополнить ли мне мои штаны прочими предметами туалета, но, взглянув еще раз на «костюмы» моих провожатых, решила, что здесь без этого вполне можно обойтись.
Мы покинули селение, но на сей раз шли не на запад, к реке, а на север. Лес здесь становился гуще, все чаще приходилось пробираться через заросли какой-то полутравы-полукустарника с раскинутыми веером тонкими длинными листьями. С ветвей низко свисали толстые, почти с руку, бурые лианы, под ногами то хрустели толстые скользкие стебли, то чавкала прохладная грязь, и я уже жалела об оставленных в хижине сапогах, но мне казалось, что я уроню себя в глазах туземцев, если потребую вернуться. Сами-то они шагали по джунглям, как по пляжу.
Впрочем, не совсем. Время от времени они быстро прощупывали дорогу тупыми концами копий и бросали взгляды по сторонам. Несколько раз мы меняли направление — кажется, путь указывала старуха по одной ей ведомым приметам. Я старалась запомнить повороты, но, разумеется, это было безнадежно: без сопровождения в этом густом лесу я заблудилась бы сразу.
Наконец дорогу преградила сплошная стена листвы — это был какой-то кустарник высотой в два моих роста. Туземцы бесстрашно нырнули в эти дебри, и мне ничего не оставалось, как последовать за ними, надеясь, что кусты не окажутся слишком колючими. Действительно, тонкие ветви скользили по коже, не причиняя вреда. Через несколько секунд заросли остались позади, и я увидела цель нашего путешествия.
Мы находились на небольшой поляне, со всех сторон окруженной кустарниковой толщей. В центре поляны возвышалась статуя, освещенная солнцем. Она была вырезана из ствола некогда росшего здесь дерева, так что ноги ее переходили в корни. Как вы, наверное, уже догадались, это была статуя крылатой.
Поклонник реалистичного искусства нашел бы изображение чересчур условным, но в нем была своя гармония. Крылатую изобразили в натуральную величину — может быть, чуть повыше меня. Руки, некогда бывшие ветвями, были подняты и разведены в стороны, но крылья за спиной были раздвинуты лишь слегка: вряд ли на всем острове нашлось бы дерево достаточно толстое, чтобы вырезать их распростертыми, да и аборигены не смогли бы обработать такой исполинский ствол своими каменными и костяными ножами.
При всей условности деревянного лица, где рот и нос были намечены лишь схематически, статуя не была слепой. Ее глаза ярко горели желтым огнем. Так же сверкали на солнце и соски, большие, как в брачный сезон. Я поняла, что это какой-то металл, вставленный в дерево. Медь? Нет, медь во влажном тропическом воздухе давно бы окислилась, да и цвет у нее иной, красноватый.
— Эййэ, — благоговейно произнесла жрица, обращая лицо сначала в сторону статуи, потом ко мне, и тут я поняла, что это слово — вовсе не приветствие и не выражение радости. Потом, когда я уже достаточно выучила язык, я узнала подробности этой легенды. Эййэ, крылатая дочь солнца и неба, проводила жизнь, порхая в вышине; на земле же тогда царили мрак и холод. Но вот Эййэ сделалось скучно в пустом небе, и она захотела навестить землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93