— Согласи-ился! — передразнил Перышкин. — А кто хныкал мне в жилетку, что двух пацанов жалко, Александр Сергеич Пушкин?
Воротилин выпрямился.
— Ты моих пацанов не трожь, — с угрозой проговорил он. — Я, может, за них всегда боюсь, ты их не трожь.
— Не буду, — поняв свою ошибку, заторопился Перышкин. — Ты меня прости, Филя, я ведь не хотел, я любя.
Воротилин смягчился.
— Ладно, Федя, чего там… Боязно, конечно, только Архипыч лучше знает, авось продержимся, не впервой.
— Льда им не хватает, чудакам, — с упрёком сказала Рая. — У меня с прошлого раза, как положило на борт, колено распухшее, а у Зинки кровоподтёк на все бедро. На берег бы списались, так Григорьевну жалко бросать.
— Спишешься тут… — помрачнел Перышкин, — такую телегу вдогонку пошлёт, хромой черт…
— Ты, друг, на Архипыча хвост не подымай, — неожиданно обиделся Воротилин. — Ты здесь без году неделя, а возникаешь.
— Раб в тебе сидит, Филя, — с сожалением сказал Перышкин. — Знаешь, почему тебя хромой черт обожает? Работаешь ты за четверых, а кушаешь за двоих — экономия; в шторм поломает мачту, тебя можно поставить — опять экономия… Чем он тебя взял, дылду здоровую, заработком?
— Это само собой, деньги мы считать умеем. — Воротилин пропустил «раба» и «дылду» мимо ушей. — Своих в обиду не даёт — это раз, за счёт артелки, как некоторые, не угощается — это два и вообще справедливый. С «Дежнева» по своей охоте и не помню чтоб кто ушёл.
— И туда, — Перышкин ткнул пальцем вниз, — пойдёшь по своей охоте? Чего молчишь?.. Вот Георгич смотрит на меня туманно, думает, небось труса праздную… Угадал?
Я неопределённо пожал плечами.
— Это вы зря, Павел Георгич, — вступился Воротилин. — Трус после «Вязьмы» в море не пойдёт.
— А ты знаешь, — Перышкин все больше возбуждался, — в какую сторону ползти, когда пароход лежит на борту? Пробовал по переборке к двери карабкаться, — он протянул ко мне руки, — так, что ногти вылезли? Погляди, пощупай, вот они, розовенькие, ещё не отросли! Теоре-тики! — передразнил он.
— А Райка и Зинка не теоретики, им детей рожать, понял? У Фили два пацана, у Дуганова трое, да и у меня самого две дырочки в носу для воздуха приспособлены, а не для морской воды! Так и передай хромому черту: для воздуха!
— Не того связного нашёл, — сказал я, — объясняйся сам. И всё-таки, Федя, никто тебя в экспедицию волоком не тащил, по собственному желанию пошёл. Да и все мы. Так что не ищи виноватых, Федя. Ну, счастливо оставаться.
— И я с вами, — спохватилась Рая, взглянув на часы. — Батюшки, обед, а я заболталась.
К обеду Чернышёв не явился, а на совещание, сверх обыкновения, опаздывал. По слухам, он заперся с Лыковым в каюте, и мы терялись в догадках. Корсаков и Никита молчали, и поэтому мне показалось, что они что-то знали. Во всяком случае, когда капитан вошёл, Корсаков чуть заметно напрягся, а Никита с излишней торопливостью уселся за протокол.
— Хорошо отобедали? — с прямо-таки отцовской заботой поинтересовался Чернышёв, почему-то не садясь в кресло. — Раечка жаловалась, что половину в тарелках оставляете, мужики, говорит, а едят, как воробышки. Пища, конечно, у нас грубая, деликатесов, извините, не держим…
Чернышёв явно возвращался к прежней, очень неприятной манере с нами разговаривать.
— … Щи да каша — пища наша. Впрочем, за аппетит подчинённых капитан личной ответственности не несёт, — по-прежнему стоя рядом с креслом, разглагольствовал он, — хотите — кушайте, не хотите — дышите свежим морским воздухом. Я, Виктор Сергеич, случаем, вас не обидел? Очень вы хмуритесь, а я, как увижу, что кто-то хмурится, тут же спрашиваю самого себя: не сказал ли ты, Алексей Архипыч, лишнего, обидного!
— Хватит! — сквозь зубы процедил Корсаков. — Скоморошничать можете в своей каюте.
Дурашливая ухмылка сползла с лица Чернышёва.
— В самом деле, хватит, — согласился он. — Информирую: во время перерыва мой заместитель послал начальнику управления радиограмму, в коей выразил беспокойство по поводу намерений капитана Чернышёва. Зачитываю ответ. — Он вытащил из кармана листок. — «Категорически приказываю экспериментальных целях ограничиться пятнадцатью тире двадцатью тоннами льда точка Случае нарушения будете освобождены своих обязанностей точка Подпись». Предлагаю хором прокричать: «Ура!»
Все промолчали.
— Через два часа приступаем к околке льда, — бесстрастно произнёс Чернышёв и вышел из каюты.
Разорванная схема
— Полу-ндра! — дурным голосом выл Перышкин. Бац! На палубу свалилась двухпудовая глыба.
— Спасайся, кто может!
Птаха разогнал нас по помещениям: пока с мачты, вант и штагов лёд не сбит, «всяким разным» появляться на палубе запрещено. Околку верхних конструкций производили матросы, а нам будут доверены палуба, ватервейсы, шпигаты, брашпиль и тамбучина. «На это даже у вас ума хватит», — сурово заметил Птаха, глядя в пространство, но явно адресуя обидную реплику Баландину, который лишь виновато моргал глазами и подхалимски поддакивал: «Разумеется, Костя, можете на нас положиться, Костя». Только что Баландин крупно проштрафился — это если говорить мягко, учитывая его заслуги. Предыдущие околки подтвердили замечательные свойства эмали: с покрытых ею поверхностей лёд сбивался несравненно легче, и от очевидного, всеми признанного успеха Илья Михайлович слегка опьянел. Как только объявили околку, он первым выбежал на палубу, влез на две бочки у лобовой надстройки, лихо ударил по ней мушкелем — и на него обрушилась огромная пластина льда, весом побольше тонны.
Редчайший, поразительный случай! Ударив, Баландин потерял равновесие и провалился между бочками — его откопали совершенно невредимым. Когда белый, как смерть, Чернышёв выдернул его из груды битого льда, Баландин отряхнулся, изысканно поблагодарил: «Весьма признателен, не стоит беспокоиться», — радостно осклабился при виде голой надстройки: «С одного удара, прелестно!» — и, обратив внимание на наши искажённые от пережитого страха лица, обеспокоенно спросил: «Что-нибудь случилось?»
— С воскресением! — сделав умильное лицо, просюсюкал в ответ Чернышёв и заорал на бедного Птаху: — Оторву цыплячью голову! Гони всех отсюда к чёртовой бабушке!
За последние дни это был единственный случай, заставивший нас поволноваться. Редкостно спокойно прошли две недели, настолько умиротворяюще-спокойно, что я впервые за время плавания по-настоящему выспался и даже прибавил в весе. Утром мы выходили в море, набирали лёд и возвращались обратно в бухту, где при помощи кренования определяли его вес, окалывались и снова шли в море. Забавная штука — кренование, вроде развесёлой игры для школьников младшего возраста. Перед отплытием экипаж выстраивается и по команде бегает от одного борта к другому, судно раскачивается, и прибор Амаева пишет крен — замеряет амплитуду колебаний. По возвращении беготня повторяется, записи амплитуд сравниваются и по формуле определяется ледовая нагрузка. Казалось бы, самодеятельность, а точнее количество набранного льда не определишь, разве что на аптекарских весах.
И так каждый день. В шторм случалось, что положенные двадцать тонн мы набирали часов за пять, а однажды даже за четыре, в другие выходы и за сутки лёд еле-еле нарастал, но столь разные условия как раз и оказались необходимыми для вдумчивого анализа всех стадий обледенения. Были успешно испытаны такие средства защиты, как смывание снежной каши и слабого льда горячей водой из пожарных шлангов, три вида эмалей и прочее. Ежедневно проходили обсуждения, материал накапливался интереснейший, и научный состав экспедиции не скрывал своего удовлетворения.
Обрёл спокойствие и экипаж. Конечно, палубные матросы ворчали: невелика радость сбивать и сбрасывать за борт многие тонны льда, но работа была будничная, без особых тревог и авралов, и времени для досуга оставалось достаточно. По десять человек набивалось в кубрик послушать весёлую травлю Перышкина, изощрялась в своём искусстве Любовь Григорьевна, вечерами в кают-компании крутились фильмы, в каютах сражались в шахматы, будто и не было никаких треволнений, мир и благополучие снизошли на СРТ «Семён Дежнев» за эти недели. Чернышёв в обществе появлялся редко, на обсуждениях отмалчивался, вообще как-то ушёл в тень и поблек. Подлинным хозяином экспедиции стал Корсаков.
В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего: редактор прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со вздохами уселся за первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для журналиста непозволительная роскошь, наш брат-ремесленник работает не для вечности, а на ширпотреб; однако мне решительно не писалось, из-под пера выходили одни лишь банальнейшие строчки, вроде насоветованных когда-то Чернышёвым: «Особенно отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов». Вроде бы и результаты были получены многообещающие, и сама необычность экспедиции могла заинтриговать читателя, и люди на борту имелись интересные, и события происходили, а на бумагу просилась какая-то «баранья чушь». Я чувствовал себя серым и бездарным, мысли в отупевшем мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из которого спустили воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением отбросил ручку.
И вдруг понял, что дело вовсе не в моей бездарности, и не в том, что я отвык от письменного стола, и не в усыпляющей качке — все это одни отговорки; просто я совсем не знаю, как, что и о ком буду писать. Более того, если две недели назад мне казалось, что будущих персонажей я аккуратно расставил по полочкам, то теперь было ясно, что они наотрез отказываются повиноваться и скачут с полки на полку, про себя посмеиваясь над околпаченным автором. Так, общим любимцем экипажа оказался Федя Перышкин, которого я чуть было не записал в отпетые, а самым близким мне человеком все больше становился Никита; зато поскучнел и вечно исчезал из каюты Баландин, уж слишком безоговорочно и неожиданно для меня приняли позицию Корсакова Ерофеев и Кудрейко; в то же время, став хозяином экспедиции, что-то потерял Корсаков и совсем разочаровывал Чернышёв.
От его фанатичной жажды деятельности не осталось и следа, он на удивление быстро и сразу сдался: вулкан потух, о былых и бурных его извержениях напоминали только протокольные записи. Никак не укладывалось в голове, что Чернышёв, каждое слово которого совсем недавно весило столь много, превратился в зауряднейшего члена экспедиции; кощунственно звучит, но если бы сегодняшний Чернышёв покинул судно, экспедиция нисколько бы не пострадала: на мостике и так командовал Лыков, с которым у Корсакова наладился превосходный контакт.
Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышёвым, однако то ли он разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на радикулит и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что никаких душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов, я обозлился и перестал навязывать ему своё общество. Видимо, решил я, угроза начальства слишком на него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого стоила, желание сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно, личность капитана Чернышёва отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал её в своём пылком воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен перед лицом стихии, но дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о таком герое рассказывает другой; что ни говорите, а высший вид мужества — мужество гражданское: из любого, даже самого сильного шторма всё-таки имеется шанс выйти, а вот если потеряешь пост, тяжким трудом завоёванное положение в жизни, можешь и не подняться. Тот, кто один раз уже швабрил буксир, понимает это лучше любого другого…
Так я сидел и страдал, развенчивая Чернышёва и с горечью думая, что единственное, о чём бы мне хотелось писать, так это о том, как он не выходил из шторма и вновь рвался к черту на рога за сорока тоннами льда. Но теперь, когда Чернышёв так пал в моих глазах, об этом не могло быть и речи, и я по-настоящему растерялся и приуныл. В последние дни я не раз отгонял от себя одну упадочническую мысль, а сейчас не стал: наверное, моё дальнейшее пребывание на «Семёне Дежневе» не имеет смысла. В самом деле, на кой черт мне здесь торчать? Каждый день одно и то же, чуть обросли льдом — со всех ног спешим в бухту, чтобы, упаси боже, не перебрать лишнего, все кругом довольны, никаких тебе проблем. Когда все довольны и всем хорошо, журналисту делать нечего, в раю наш брат наверняка либо сидит без работы, либо переквалифицируется на арфиста… Вернусь в редакцию, напишу двести-триста строк о том, что отличились старпом Лыков, боцман Птаха и так далее, дам парочку фотографий, интервью с Корсаковым и поищу тему поинтереснее и людей поярче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32