Экая глупость лезет в голову!
Двери растворились, открывая широкую лестницу, освещенную свечами розового воска в бронзовых канделябрах. Слуг-утукков не было видно, верно, Венедиктов сделался осторожней.
– Однако ж он неосторожен ныне, – негромко заметил отец Модест Роскофу.
Белокурая красавица, приветствовавшая гостей на площадке лестницы, ничуть не походила на Лидию, да и на любую другую девушку, хоть старую, хоть нормальную. Безупречное лицо ее было уж слишком безупречно, а потому вовсе неинтересно. Зеленый бархат ее платья сверкал изумрудами, но движениям недоставало изящества, приличествующего воспитанной особе. Руки ее двигались, словно на шарнирах, когда она делала приветственные жесты или обмахивалась веером из черных перьев.
– Сколь обязательно было приехать, – мелодически произнесла она, устремляя голубоглазый взор не то на Нелли, не то на Роскофа: понять было трудно. – Ласкаюсь, бал вам понравится.
– Да ты не нравишься, дурацкий болван, – грациозно кланяясь, ответил отец Модест.
Нелли чуть не охнула, однако ж красавица любезно улыбнулась.
– Благодарю, нонче будет превесело, – наклонив голову, сказала она.
– Сия плохо говорит по-русски? – спросил Филипп, когда они вступали в первый из залов анфилады.
– Не хуже, чем на любом другом языке, – ответил отец Модест. – Она ж восковая. Нахально с его стороны лепить големов да выставлять публично. Однако ж еще из россказней Индрикова прояснилось, что Венедиктов тем занялся. Вить и карла голем, только попроще. Вон, гляньте!
Карлик на коротких ногах бегал меж собравшимися колесом, и довольно резво. Трудно было разглядеть лицо преемника бедного Псойки, так что Нелли не вовсе понимала, о чем идет речь.
– Что такое големы? – сердито прошипела она, обмахиваясь веером. – Говорите, нето враз споткнусь на сих ходулях.
– Искусственные люди, верней сказать, видимость человека, лишенная души, – сериозно ответил отец Модест, вглядываясь в пеструю толпу. – Нечистая сила часто использует таковых, чему известно много случаев. Но только один раз подобное сделал человек. То был иудей, раввин в Праге. Тот голем был неуклюж, слеплен кое-как из глины, а сугубых дарований ваятеля у раввина не было. Приказания создателя, тот, впрочем, выполнял плохо и вскоре разрушился. Останки монстра хранятся в Праге и ныне.
– А больше люди големов не делали? – и не место расспрашивать, да уж так Нелли сделалось любопытно.
– Покуда не делали, – отец Модест вздохнул, поправляя аметистовую булавку в жабо. – Но перед Скончанием Дней едва не каждый из дюжины сможет создать голема, способного ходить, говорить и выполнять приказания. Но не станем отвлекаться на пустое. Вон тот, за кем мы пришли.
Высокий зал, расширенный к окнам и суженный к внутренней стене, поражал сияньем восковых свечей в хрустале и гирляндами красных кринов, свисавших с потолка. Танцы еще не начались, и сладковатая музыка лишь приветствовала входящих. Венедиктов, в бархате лимонного цвету, отороченном черными кружевами, в белокуром своем парике (в точности как волосы хозяйки-големихи, отметила Нелли), стоял в веселой группе гостей. Когда Нелли увидела его, он набивал нос табаком из сплошь выложенной перлами табакерки и превесело смеялся. Перлами поблескивали мелкие его зубы.
– А дело-то трудней, чем казалось, – уронил отец Модест.
– Это Вы к тому, что он не отбрасывает тени? – спросила Нелли.
Глава XLII
– Как же мог я ранее не приметить? – сокрушался отец Модест, растирая тонкими перстами висок, словно его терзала жестокая мигрень. – Непростительное небрежение! Нет, не можем мы допустить, чтоб из такой безделицы дело отложилось опять! Ах, сколь я виноват!
– Но без тени он неуязвим, – озабоченно заметил Роскоф.
– Да он не без тени, Филипп, – досадливо поморщился отец Модест. – Его оболочка плотская, стало быть, подчинена законам физического естества. Есть объем и вес, не можно и без тени. Он прячет ее. Но КАК он ее прячет?
– Я заприметил нечто, могущее принесть нам пользу, – Роскоф вытянул шею, что-то выискивая в толпе. – Побудь покуда тут, Нелли.
Людское море тут же сомкнулось за спинами удаляющихся друзей: теперь она осталась одна. Пустое, не страшно.
Звуки полонеза уж гремели под сводами, и Нелли спряталась за огромною напольной вазой, расписанной морскими растениями: еще недоставало, чтоб кто-нибудь сдуру пригласил танцовать. Ваза стояла в изрядной нише, и по одну сторону из-за нее просматривалась стена, у которой на стульях восседали важные старухи, вооруженные зрительными стеклами на золоченых палочках. С другой стороны просматривался крайний ряд танцующих. Отчасти их, впрочем, загораживала огромная эпернь, ярусы коей только что не гнулись под тяжестью угощений. Чередующиеся грозды янтарного и черного винограда нависали над строем вазочек со взбитыми сливками, конфекты в прорезных бумажках взлезли на самый верх, меж тем как внизу румянились сдобные пирожки. Ничья небрежная рука не нарушила еще этой роскоши, но было явным, что красоваться ей недолго.
– Гляди, Поликсена, кто-то прячется в углу за вазоном! – прошептала девица лет шестнадцати. Две ярких птички колибри сидели в ее голубоватой куафюре, а третья парила на тоненькой проволочке, раскинув крылышки, над ними.
– Небось Аглая Минская, она нонче в розах, – ответила ей другая, коротенькая толстушка, украсившая голову незабудками. – Горюет небось – преображенец-то в столицу укатил. Но тише, кабы не услыхала.
Подруги, а по всему судя девицы были таковыми, взяли по вазочке сливок. Резво замелькали костяные ложечки.
– На твоем месте, Поликсена, я б сбежала с гусаром, – решительно заявила девица с колибри, облизываясь. – Кабы меня хотели выдать за старика судейского, так чего терять.
– Хорошо тебе говорить, Татьяна, – вздохнула толстенькая Поликсена. – Алтынов беден, как церковная мышь. Куда он меня может увезть, до ближайшей долговой ямы? Хошь не хошь, а идти мне за судейского.
– Кабы еще не так он плебейски звался, – вздохнула ее подруга, хотя с именем Татьяна едва ль ей было к лицу рассуждать, что плебейски звучит, а что нет. – Подумай, станешь ты госпожа Панкратова.
Нелли навострила уши. Никак это старый знакомец Пафнутий Пантелеймонов собрался жениться?
– Он все дела ведет у одного только господина Венедиктова, – рассудительно продолжала Поликсена. – Очень это папеньке с маменькой по нраву. Папенька говорит, небось только к рукам тысячи по две в год прилипает. А при муже-старикашке жена интересна.
– Ах, душка Венедиктов! – воскликнула Татьяна. – Вот уж кто лучше любого военного! Но кому ты обещалась танцовать менувет? Я оставляла его за Индриковым, а Индрикова еще не видно. Кабы не остаться мне без кавалера.
«Останешься», – подумала Нелли. Отсутствие Индрикова радовало: выходит, он отправился прямиком под Пензу, как и предполагал отец Модест. Однако ж ни тепло ни холодно не делалось от того, что Панкратов также здесь и процветает. Что-то разыскивают отец Модест с Филиппом?
Таиться в укрытии наскучило, Нелли выбралась на белый свет.
Полонез завершился, и на смену ему медленно и величаво вступил менувет. Любимый танец Нелли, невольно залюбовавшейся первой заскользившей по паркету парой – черноволосым высоким офицером-семеновцем и дамою в бирюзовом шелке. Офицер изогнулся в поклоне, дама присела с незримым букетом в руках.
– Свободен ли у Вас сей танец?
Венедиктов стоял перед Нелли, приятно улыбаясь.
Но неулыбчивы были светло-желтые глаза его, с черными, как камень в волосах Нелли, зрачками. На камень-то они и глядели, весьма пристально. Что ж, так вить оно и задумывалось. Так что пускай его глядит. Вот только никак Нелли не ожидала, что окажется одна в этакую минуту. Где ж их носит?
– Танец свободен.
Пусть знает, что Нелли перед ним не трусит!
Они пошли второю парой. Венедиктов поклонился, Нелли присела.
– Я тебя признал, Елена, – лицо Венедиктова словно разделилось на две части, каждая из которых жила сама по себе. Губы улыбались сердечно и лучезарно, а глаза кололи ледяным холодом. – Имя твое к тебе личит, запамятовал тогда сказать. Иль не запамятовал, но слишком ты быстро меня покинула. Ты небось думаешь, оно греческое. О, нет. Оно куда как древней.
– Имя как имя, велика важность какое, – Нелли обернулась медленным волчком под поднятою рукою Венедиктова.
– Уж будто ты не знаешь, что сочетанье звуков – основа любого колдовства. Имя суть мантрам. – Теперь шли они уже в длинной веренице присоединившихся пар. Холодные желтые глаза не отрывались от короны, хотя Венедиктов ни слова о ней не говорил. – Слуги мои разбегаются либо умирают, я утомлен. Лидия сделалась ни для чего не пригодна, Индриков сбежал, но мне лень его преследовать. На днях воротился еще один, и покуда он пользуется отменным здоровьем. Но по особым приметам, что опытный глаз читает в лицах так же явно, как буквы алфавита, мне явно, что дни его сочтены. Но смерть проистечет не от физического недуга, сломана его воля. Средь твоих друзей есть хорошие умельцы.
– Танатов уж в Москве? – Нелли улыбнулась. Ей приятно было, чтоб Венедиктов знал – и они могут быть жестоки, когда надобно. – Впрочем, он и должен был нас опередить.
– Каменщики – глупцы, полузабывшие знанья храмовников, заменившие позабытое детскими игрушками. Но рядом с ними всегда есть где прокормиться подобным мне, – Венедиктов вздохнул, но легко, словно сокрушался о пустяке. – В недалеком грядущем они готовят настоящий пир, досадно б мне было на него не попасть. Силы мои почти иссякли, но я бы напитался. Так вить вы хотите меня истребить, как будто не сами люди сеют зубья драконовы. Я лишь кормлюсь около, ибо для моей екзистенции потребны эманации людских страданий.
– Хочешь сказать, ты вроде глиста? – Нелли засмеялась, укрываясь веером. – Паразитируешь на человеках?
– Как всякой, мне подобный, – Венедиктов не обиделся. – Лучше б ваш жрец следил за людским злом, за теми ж каменщиками.
– Врешь ты все, вконец заврался! – возмутилась Нелли. – Злоба людская питает тебя, но и ты раздуваешь ее, чтобы быть сыту!
– И все же моя мать – человечья злоба. Она творит подобных мне, обрекая на скитанья рядом с людским миром. Иная душа, отлетев от тела, мечется в страхе, ибо собственные порождения ведут вокруг нее хоровод. Ей надобно пройти сквозь них, чтоб улететь, а смелости недостает. И то сказать – там ловит ее злобное чудовище, тут высовывается алчное, тут уж хватает любострастное. А человек и не ведал, что всю-то жизнь рожал монстров. Потешно! Нет, мой народ был разумней, они творили и питали подобных мне сознательно и смотрели в том себе выгоды. Да не хочешь ли и сама поглядеть?
– Как то есть поглядеть самое?
Менувет закончился. Нелли и Венедиктов стояли под опоясывающей зал галереей, рядом с низкою дверкой. Дверь, верно, была для прислуги, но все ж странно, что не выкрашена белою краской и не вызолочена.
– Да попросту, взять и поглядеть, – Венедиктов был в хорошем расположении духа.
– Отчего бы и нет. Уж Вы всегда найдете, чем распотешить.
Не стоило бы одной с ним связываться, но другого такого случая не будет. Только сейчас он полагает себя безопасным, потому что… Нелли в испуге оборвала мысль, чтоб Венедиктов ее не услыхал.
– Коли так, прошу, – Венедиктов взялся за ручку маленькой двери. – Проходи первая. Заметь, что сия дверь деревянная.
А какая ж еще может быть дверь? Железная, что ли?
Куда заходить, Нелли не видела, поскольку из-за куафюры пришлось низко наклонить голову. Прутья под юбками согнулись в узком проеме. Атлас хлопнул, растягиваясь обратно, словно парус под ветром.
Нелли стояла в низкой полутемной комнате, совсем темной после сверкающего огнями зала. Дверь скрипнула: Венедиктов вошел следом. Нелли и знала, что он войдет, а не станет запирать ее в каких-нибудь предурацких тайниках.
Комната оказалась не вовсе темная. В дальней стене зияли под потолком два оконца без стекол, бросавшие внутрь лучики света. Ой, маменька! Свет-то дневной, а вить стемнело, еще когда они подъезжали к дому.
– Ночь наружи осталась, – произнес сзади Венедиктов.
Теперь Нелли пригляделась. Странное место, не сарай, но и не жилье. Высокий кувшин в углу, очень большой, а вокруг него несколько маленьких, словно цыплята вокруг курицы. Чуть подальше блюдо с какими-то незнакомыми плодами. Где такое видано, чтобы посуда стояла прямо на полу? Больше ничего и нет, только проем двери, занавешенный чем-то вроде коврика, сплетенного из лубков.
Нелли сделала несколько шагов, и они прозвучали странно и гулко – не по дереву, но и не по камню. Пол из глины! И стены, кажется, тоже. Чудно, словно находишься еще в одном кувшине.
– Коли хозяева дома сберутся в далекую поездку, посуду они оставят в доме, но дверь, через кою мы вошли, снимут с петель и увезут с собой, – пояснил Венедиктов. – Я не шучу. Сие глиняный мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Двери растворились, открывая широкую лестницу, освещенную свечами розового воска в бронзовых канделябрах. Слуг-утукков не было видно, верно, Венедиктов сделался осторожней.
– Однако ж он неосторожен ныне, – негромко заметил отец Модест Роскофу.
Белокурая красавица, приветствовавшая гостей на площадке лестницы, ничуть не походила на Лидию, да и на любую другую девушку, хоть старую, хоть нормальную. Безупречное лицо ее было уж слишком безупречно, а потому вовсе неинтересно. Зеленый бархат ее платья сверкал изумрудами, но движениям недоставало изящества, приличествующего воспитанной особе. Руки ее двигались, словно на шарнирах, когда она делала приветственные жесты или обмахивалась веером из черных перьев.
– Сколь обязательно было приехать, – мелодически произнесла она, устремляя голубоглазый взор не то на Нелли, не то на Роскофа: понять было трудно. – Ласкаюсь, бал вам понравится.
– Да ты не нравишься, дурацкий болван, – грациозно кланяясь, ответил отец Модест.
Нелли чуть не охнула, однако ж красавица любезно улыбнулась.
– Благодарю, нонче будет превесело, – наклонив голову, сказала она.
– Сия плохо говорит по-русски? – спросил Филипп, когда они вступали в первый из залов анфилады.
– Не хуже, чем на любом другом языке, – ответил отец Модест. – Она ж восковая. Нахально с его стороны лепить големов да выставлять публично. Однако ж еще из россказней Индрикова прояснилось, что Венедиктов тем занялся. Вить и карла голем, только попроще. Вон, гляньте!
Карлик на коротких ногах бегал меж собравшимися колесом, и довольно резво. Трудно было разглядеть лицо преемника бедного Псойки, так что Нелли не вовсе понимала, о чем идет речь.
– Что такое големы? – сердито прошипела она, обмахиваясь веером. – Говорите, нето враз споткнусь на сих ходулях.
– Искусственные люди, верней сказать, видимость человека, лишенная души, – сериозно ответил отец Модест, вглядываясь в пеструю толпу. – Нечистая сила часто использует таковых, чему известно много случаев. Но только один раз подобное сделал человек. То был иудей, раввин в Праге. Тот голем был неуклюж, слеплен кое-как из глины, а сугубых дарований ваятеля у раввина не было. Приказания создателя, тот, впрочем, выполнял плохо и вскоре разрушился. Останки монстра хранятся в Праге и ныне.
– А больше люди големов не делали? – и не место расспрашивать, да уж так Нелли сделалось любопытно.
– Покуда не делали, – отец Модест вздохнул, поправляя аметистовую булавку в жабо. – Но перед Скончанием Дней едва не каждый из дюжины сможет создать голема, способного ходить, говорить и выполнять приказания. Но не станем отвлекаться на пустое. Вон тот, за кем мы пришли.
Высокий зал, расширенный к окнам и суженный к внутренней стене, поражал сияньем восковых свечей в хрустале и гирляндами красных кринов, свисавших с потолка. Танцы еще не начались, и сладковатая музыка лишь приветствовала входящих. Венедиктов, в бархате лимонного цвету, отороченном черными кружевами, в белокуром своем парике (в точности как волосы хозяйки-големихи, отметила Нелли), стоял в веселой группе гостей. Когда Нелли увидела его, он набивал нос табаком из сплошь выложенной перлами табакерки и превесело смеялся. Перлами поблескивали мелкие его зубы.
– А дело-то трудней, чем казалось, – уронил отец Модест.
– Это Вы к тому, что он не отбрасывает тени? – спросила Нелли.
Глава XLII
– Как же мог я ранее не приметить? – сокрушался отец Модест, растирая тонкими перстами висок, словно его терзала жестокая мигрень. – Непростительное небрежение! Нет, не можем мы допустить, чтоб из такой безделицы дело отложилось опять! Ах, сколь я виноват!
– Но без тени он неуязвим, – озабоченно заметил Роскоф.
– Да он не без тени, Филипп, – досадливо поморщился отец Модест. – Его оболочка плотская, стало быть, подчинена законам физического естества. Есть объем и вес, не можно и без тени. Он прячет ее. Но КАК он ее прячет?
– Я заприметил нечто, могущее принесть нам пользу, – Роскоф вытянул шею, что-то выискивая в толпе. – Побудь покуда тут, Нелли.
Людское море тут же сомкнулось за спинами удаляющихся друзей: теперь она осталась одна. Пустое, не страшно.
Звуки полонеза уж гремели под сводами, и Нелли спряталась за огромною напольной вазой, расписанной морскими растениями: еще недоставало, чтоб кто-нибудь сдуру пригласил танцовать. Ваза стояла в изрядной нише, и по одну сторону из-за нее просматривалась стена, у которой на стульях восседали важные старухи, вооруженные зрительными стеклами на золоченых палочках. С другой стороны просматривался крайний ряд танцующих. Отчасти их, впрочем, загораживала огромная эпернь, ярусы коей только что не гнулись под тяжестью угощений. Чередующиеся грозды янтарного и черного винограда нависали над строем вазочек со взбитыми сливками, конфекты в прорезных бумажках взлезли на самый верх, меж тем как внизу румянились сдобные пирожки. Ничья небрежная рука не нарушила еще этой роскоши, но было явным, что красоваться ей недолго.
– Гляди, Поликсена, кто-то прячется в углу за вазоном! – прошептала девица лет шестнадцати. Две ярких птички колибри сидели в ее голубоватой куафюре, а третья парила на тоненькой проволочке, раскинув крылышки, над ними.
– Небось Аглая Минская, она нонче в розах, – ответила ей другая, коротенькая толстушка, украсившая голову незабудками. – Горюет небось – преображенец-то в столицу укатил. Но тише, кабы не услыхала.
Подруги, а по всему судя девицы были таковыми, взяли по вазочке сливок. Резво замелькали костяные ложечки.
– На твоем месте, Поликсена, я б сбежала с гусаром, – решительно заявила девица с колибри, облизываясь. – Кабы меня хотели выдать за старика судейского, так чего терять.
– Хорошо тебе говорить, Татьяна, – вздохнула толстенькая Поликсена. – Алтынов беден, как церковная мышь. Куда он меня может увезть, до ближайшей долговой ямы? Хошь не хошь, а идти мне за судейского.
– Кабы еще не так он плебейски звался, – вздохнула ее подруга, хотя с именем Татьяна едва ль ей было к лицу рассуждать, что плебейски звучит, а что нет. – Подумай, станешь ты госпожа Панкратова.
Нелли навострила уши. Никак это старый знакомец Пафнутий Пантелеймонов собрался жениться?
– Он все дела ведет у одного только господина Венедиктова, – рассудительно продолжала Поликсена. – Очень это папеньке с маменькой по нраву. Папенька говорит, небось только к рукам тысячи по две в год прилипает. А при муже-старикашке жена интересна.
– Ах, душка Венедиктов! – воскликнула Татьяна. – Вот уж кто лучше любого военного! Но кому ты обещалась танцовать менувет? Я оставляла его за Индриковым, а Индрикова еще не видно. Кабы не остаться мне без кавалера.
«Останешься», – подумала Нелли. Отсутствие Индрикова радовало: выходит, он отправился прямиком под Пензу, как и предполагал отец Модест. Однако ж ни тепло ни холодно не делалось от того, что Панкратов также здесь и процветает. Что-то разыскивают отец Модест с Филиппом?
Таиться в укрытии наскучило, Нелли выбралась на белый свет.
Полонез завершился, и на смену ему медленно и величаво вступил менувет. Любимый танец Нелли, невольно залюбовавшейся первой заскользившей по паркету парой – черноволосым высоким офицером-семеновцем и дамою в бирюзовом шелке. Офицер изогнулся в поклоне, дама присела с незримым букетом в руках.
– Свободен ли у Вас сей танец?
Венедиктов стоял перед Нелли, приятно улыбаясь.
Но неулыбчивы были светло-желтые глаза его, с черными, как камень в волосах Нелли, зрачками. На камень-то они и глядели, весьма пристально. Что ж, так вить оно и задумывалось. Так что пускай его глядит. Вот только никак Нелли не ожидала, что окажется одна в этакую минуту. Где ж их носит?
– Танец свободен.
Пусть знает, что Нелли перед ним не трусит!
Они пошли второю парой. Венедиктов поклонился, Нелли присела.
– Я тебя признал, Елена, – лицо Венедиктова словно разделилось на две части, каждая из которых жила сама по себе. Губы улыбались сердечно и лучезарно, а глаза кололи ледяным холодом. – Имя твое к тебе личит, запамятовал тогда сказать. Иль не запамятовал, но слишком ты быстро меня покинула. Ты небось думаешь, оно греческое. О, нет. Оно куда как древней.
– Имя как имя, велика важность какое, – Нелли обернулась медленным волчком под поднятою рукою Венедиктова.
– Уж будто ты не знаешь, что сочетанье звуков – основа любого колдовства. Имя суть мантрам. – Теперь шли они уже в длинной веренице присоединившихся пар. Холодные желтые глаза не отрывались от короны, хотя Венедиктов ни слова о ней не говорил. – Слуги мои разбегаются либо умирают, я утомлен. Лидия сделалась ни для чего не пригодна, Индриков сбежал, но мне лень его преследовать. На днях воротился еще один, и покуда он пользуется отменным здоровьем. Но по особым приметам, что опытный глаз читает в лицах так же явно, как буквы алфавита, мне явно, что дни его сочтены. Но смерть проистечет не от физического недуга, сломана его воля. Средь твоих друзей есть хорошие умельцы.
– Танатов уж в Москве? – Нелли улыбнулась. Ей приятно было, чтоб Венедиктов знал – и они могут быть жестоки, когда надобно. – Впрочем, он и должен был нас опередить.
– Каменщики – глупцы, полузабывшие знанья храмовников, заменившие позабытое детскими игрушками. Но рядом с ними всегда есть где прокормиться подобным мне, – Венедиктов вздохнул, но легко, словно сокрушался о пустяке. – В недалеком грядущем они готовят настоящий пир, досадно б мне было на него не попасть. Силы мои почти иссякли, но я бы напитался. Так вить вы хотите меня истребить, как будто не сами люди сеют зубья драконовы. Я лишь кормлюсь около, ибо для моей екзистенции потребны эманации людских страданий.
– Хочешь сказать, ты вроде глиста? – Нелли засмеялась, укрываясь веером. – Паразитируешь на человеках?
– Как всякой, мне подобный, – Венедиктов не обиделся. – Лучше б ваш жрец следил за людским злом, за теми ж каменщиками.
– Врешь ты все, вконец заврался! – возмутилась Нелли. – Злоба людская питает тебя, но и ты раздуваешь ее, чтобы быть сыту!
– И все же моя мать – человечья злоба. Она творит подобных мне, обрекая на скитанья рядом с людским миром. Иная душа, отлетев от тела, мечется в страхе, ибо собственные порождения ведут вокруг нее хоровод. Ей надобно пройти сквозь них, чтоб улететь, а смелости недостает. И то сказать – там ловит ее злобное чудовище, тут высовывается алчное, тут уж хватает любострастное. А человек и не ведал, что всю-то жизнь рожал монстров. Потешно! Нет, мой народ был разумней, они творили и питали подобных мне сознательно и смотрели в том себе выгоды. Да не хочешь ли и сама поглядеть?
– Как то есть поглядеть самое?
Менувет закончился. Нелли и Венедиктов стояли под опоясывающей зал галереей, рядом с низкою дверкой. Дверь, верно, была для прислуги, но все ж странно, что не выкрашена белою краской и не вызолочена.
– Да попросту, взять и поглядеть, – Венедиктов был в хорошем расположении духа.
– Отчего бы и нет. Уж Вы всегда найдете, чем распотешить.
Не стоило бы одной с ним связываться, но другого такого случая не будет. Только сейчас он полагает себя безопасным, потому что… Нелли в испуге оборвала мысль, чтоб Венедиктов ее не услыхал.
– Коли так, прошу, – Венедиктов взялся за ручку маленькой двери. – Проходи первая. Заметь, что сия дверь деревянная.
А какая ж еще может быть дверь? Железная, что ли?
Куда заходить, Нелли не видела, поскольку из-за куафюры пришлось низко наклонить голову. Прутья под юбками согнулись в узком проеме. Атлас хлопнул, растягиваясь обратно, словно парус под ветром.
Нелли стояла в низкой полутемной комнате, совсем темной после сверкающего огнями зала. Дверь скрипнула: Венедиктов вошел следом. Нелли и знала, что он войдет, а не станет запирать ее в каких-нибудь предурацких тайниках.
Комната оказалась не вовсе темная. В дальней стене зияли под потолком два оконца без стекол, бросавшие внутрь лучики света. Ой, маменька! Свет-то дневной, а вить стемнело, еще когда они подъезжали к дому.
– Ночь наружи осталась, – произнес сзади Венедиктов.
Теперь Нелли пригляделась. Странное место, не сарай, но и не жилье. Высокий кувшин в углу, очень большой, а вокруг него несколько маленьких, словно цыплята вокруг курицы. Чуть подальше блюдо с какими-то незнакомыми плодами. Где такое видано, чтобы посуда стояла прямо на полу? Больше ничего и нет, только проем двери, занавешенный чем-то вроде коврика, сплетенного из лубков.
Нелли сделала несколько шагов, и они прозвучали странно и гулко – не по дереву, но и не по камню. Пол из глины! И стены, кажется, тоже. Чудно, словно находишься еще в одном кувшине.
– Коли хозяева дома сберутся в далекую поездку, посуду они оставят в доме, но дверь, через кою мы вошли, снимут с петель и увезут с собой, – пояснил Венедиктов. – Я не шучу. Сие глиняный мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90