А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Подхожу к его застарелому хаосу. Придвинутое кресло, опрятное, как рубашка. Две настольные лампы с зелеными стеклянными абажурами. Механическая пишущая машинка. Бандероль с берлинским адресом, мумифицированная в оберточной бумаге и пыли. Немецкая газета, пожелтевшая, как старая слоновая кость, датированная Рождеством 1903 года. Заголовок: АМЕРИКАНСКИЕ ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛИ.
Пустая бутылка из-под кларета, рядом на четверть заполненный пылью стакан. Поднимаю его. Оттуда пахнет не вином, а кальвадосом. Восьмидесятипятилетним, яблочной эссенцией.
— Отец очень заботился о камнях.
— Вижу.
Надо мной высятся выдвижные ящики. Коллекция камней большая, итог всей жизни.
— Мне они всегда не нравились.
— Вы уже говорили.
Ставлю стакан. В пыли на полу следы передвигаемого кресла.
— Здесь был кто-то.
— Здесь? Давно уже никто не бывал. Ну, к делу. Я намерена продать все это, как только узнаю, какую цену смогу получить. Вы увидите, что мой отец на все составил каталог. Ему хотелось, чтобы его считали последовательным.
Я отхожу от стола. На всех ящиках пожелтевшие пластиковые таблички с надписями. На немецком языке, готическим шрифтом. Названия эти я знаю на нескольких языках. Берилл и хризоберилл, кварц и скрытокристаллический кварц. Пироксен 3-22. Амфибол 99-129.
— К сожалению, последовательным он не был. Вы сколько-нибудь владеете немецким, мисс Стерн?
— Слегка.
— Ваше знание камней компенсирует этот недостаток. Писать можете по-английски.
— Фрау…
— Глётт. Прошу вас.
— Глётт. Я не совсем понимаю, зачем вам это нужно. Здесь все кажется в полном порядке.
— Кажется. — Она не то кашляет, не то смеется, снова трудно понять. — Думаете, я привела вас сюда полюбоваться этим зрелищем? Как вам может все казаться в порядке, если вы даже не взглянули на камни? А? Посмотрите.
Она выдвигает один из ящиков, камни гремят в своих гнездах. Достает их оттуда неуклюже, словно ребенок, опустошающий коробку шоколадных конфет. Высыпает мне в руки.
Возле урн свет ярче. Я верчу камни в ладонях. Уже вижу, что они самые обыкновенные.
— У вашего отца был хороший вкус.
— Они ценные?
Я слышу, как она подходит ближе.
— Точно сказать не могу. Возможно, не в том смысле, какой нас интересует. Это поделочные камни. Вот оникс, вот красный железняк с вырезанной печатью. Так. Яшма. Лунный камень. — Смотрю на табличку с надписью. — Но это ошибка. Лунный камень не кварц. Ему здесь не место.
— За старание приз. За комментарий ничего.
Старуха опирается на стоящую подле меня урну. Я могла бы сказать ей, что каменный край урны тонок, что плавиковый шпат хрупок, но она пропустит это мимо ушей. Руки ее белеют на красном камне.
— Выдвиньте любой ящик, и вы обнаружите то же самое.
— Почему? — Урна качается на постаменте, я вскидываю руку, чтобы не дать ей упасть. — Как это случилось?
— Потому что мой отец был никудышным человеком. — Когда она громко говорит, я ощущаю запах ее дыхания. Табачного дыма и перегара. Делаю над собой усилие, чтобы не отвернуться. — Я потратила немалую часть своей жизни на приведение его жизни в порядок.
— И что, по-вашему, я смогу здесь сделать? Составить новый каталог всей коллекции?
— Мы так условились. Вы помогаете мне, я — вам.
Она выжидающе смотрит на меня. Я снова оглядываю ящики. В том беспорядке, который в них сокрыт, они становятся таинственными. Представляют собой посевы пшеницы и ячменя. Это поле, которое к утру должно быть сжато, колосья обмолочены, а из зерна должен быть выпечен хлеб. Это заполненная навозом конюшня. Я начинаю улыбаться и не пытаюсь сдержать улыбки.
— Что вы находите столь забавным?
— Мысль, будто здесь можно что-то найти. — Пытаюсь обвести комнату движением одной руки. — Фрау, это невозможно. Команде профессионалов здесь потребуется несколько месяцев. У меня одной уйдут годы.
— А у вас нет времени?
— Нет.
— Мы заключили соглашение.
— Нет, не заключили.
Глаза ее сверкают в падающем свете.
— Вы хотите заполучить их, не так ли?
Я не сразу понимаю, что Глётт имеет в виду. Она подается ко мне. Запах табачного дыма и перегара.
— Хотите заполучить «Трех братьев»?
Меня охватывает клаустрофобия. Старуха идет к двери. Голос ее отражается от стен и потолка.
— Решать, конечно же, вам. Только жаль, по-моему. Проделать такой путь. Все бумаги моего отца здесь, все счета, записи, подробности, которые вы ищете, коммерческие операции с «Братьями». Все это где-то здесь.
— Догадываюсь.
Я стою неподвижно, молча. Она дает мне время на размышление. Я пытаюсь понять, почему я не хочу оставаться. Дело тут не столько в этой коллекции, сколько в сознании, что меня принуждают к чему-то. Старуха ждет в дверном проеме.
— Что, если я найду документы завтра?
— Тогда отправляйтесь за своей драгоценностью, разумеется.
Наверху по крыше ходит голубь. Постукивание его лапок то слышно, то нет.
— А если не найду?
На лице старухи появляется улыбка. Голубовато-белые зубы, желтовато-белые, цвета слоновой кости. Я думаю о них, когда она скрывается. Это цвета жемчуга и кожи.
Немало времени уходит на то, чтобы ничего не найти. Коллекция фон Глётт напоминает мне нечто из народной сказки, кажется, я могу завтра выйти отсюда и обнаружить, что прошло столетие.
Здесь все не на месте. К вечеру я заново разложила залежи поделочных камней, светлого янтаря и необработанного агата. Но выдвижные ящики полны неожиданностей. В одном я нахожу нож для резки мяса с почти напрочь сточенным лезвием, превратившимся в стальную иглу. В другом — коробку из-под шахмат, полную нафталиновых шариков. В ящике с табличкой «Алмазы 6» натыкаюсь на запечатанную банку. В ней то, что алхимики именовали Древом Дианы: кристалл серебра, его крохотные веточки и шипы взвешены в жидкости, будто лабораторный зародыш. А на бумагах вновь и вновь повторяется выцветшая подпись сепией: «Р.Ф. фон Глётт».
Я ошиблась в нем. У него не было хорошего вкуса, были только деньги на покупку того, что нравится. А нравилось ему все без разбора. Характер его запечатлелся в окружающих меня камнях. Если какие-то камни и обладают ценностью, то лишь потому, что деньги идут к деньгам. Проходят часы, прежде чем я открываю, что здесь спрятаны подлинные драгоценности.
В секциях выдвижных ящиков с табличками «Смесь» я обнаруживаю кусок фиолетового коралла величиной с детский палец. Это балла, сферический алмаз, кристаллы его срослись так плотно, что не поддаются обработке. В среднем ящике стола рядом с американским револьвером лежат десять исламских рукописей, украшенных рисунками охрой и золотым бордюром. Я регистрирую их наряду со всем остальным, печатая на машинке. Не беру ничего, хотя одна только балла могла бы обеспечить меня деньгами для поисков на несколько лет. Сегодня я честная гранильщица, склонившаяся над своей лупой. От Евы фон Глётт мне нужны только сведения, не деньги. Я беру лишь то, что мне нужно. Вот что я себе говорю.
В четыре часа громко хлопает дверь. Я оборачиваюсь; старуха прислоняется к косяку, в руках у нее стаканы с коктейлем, из них выплескивается содержимое.
— Что обнаружили?
Она уже пьяна. Я кладу лупу и беру стаканы из ее липких пальцев.
— Спасибо. Ничего не нашла.
Отпиваю глоток. Старуха смотрит на меня хитровато и выжидающе.
— Это охлажденная «Маргарита».
— Я знаю. — Опускаю стакан. От нудной работы настроение у меня неважное. — Замечательный коктейль, фрау.
— В кухне есть еще. Я приготовила миксер…
— Фрау… Глётт…
— Ева.
— Ева. Мне нужно работать.
— Конечно, конечно, вы же ищете своих пропавших «Братьев». — Запрокинув голову, она весело смеется. — С вами я чувствую себя молодой, Кэтрин Стерн. Должна поблагодарить вас. Вы на удивление старая.
Я непонимающе качаю головой. Она громко говорит:
— Ну вот что! Предлагаю вам еще одну сделку. Выпейте со мной, и я произнесу тост.
Отдаю ей один стакан. Она держит его так, будто сушит ногти. В компанейском настроении Глётт не похожа на отшельницу, предающуюся грустным размышлениям о старой музыке и философии жемчужин. Она произносит:
— За ваших «Трех братьев»! Чтобы вы их нашли.
— Чтобы я их нашла.
— Cam cam'a deil, can can'a.
Пытаюсь повторить ее слова, но неудачно. Обе смеемся.
— Что это означает?
Она хмурится и ударяет своими стаканом о мой, словно молотком. Он остается цел.
— Не стакан к стакану, а душа к душе. — Потом улыбается. — Увидимся за ужином.
— Может быть.
— Определенно может!
Глётт уходит. Прислушиваюсь к ее шагам на лестнице. Она не падает. Если б упала, я оказалась бы неважной помощницей. Возвращаюсь к своей работе.
Когда начинает смеркаться, я закругляюсь. Могла бы работать еще, но камни требуют дневного света. Ничего хотя бы отдаленно похожего на отчет я не написала. Но Глётт меня не уволит. Какое бы положение она ни занимала, кем бы ни считала меня, мы не хозяйка и работница.
У двери оглядываюсь на комнату, где время будто бы застыло. Настольные лампы сгибаются в полумраке, словно спящие животные. Когда иду обратно по коридорам, в доме не раздается ни звука. Где-то распахнуто окно, сквозь него доносится городской шум. Подойдя к нему, я останавливаюсь и выглядываю.
Вечером города более похожи один на другой и более красивы. Могут еще казаться менее опасными, хоть это обманчиво. Воздух более свеж. Все пахнущее пахнет слабее. Вечерний свет мягче, приятнее. Диярбакыр в темноте — это кварталы, построенные в шестидесятых годах, неоновые фонари, желтые такси. Люди в вечерних нарядах, женщины в золотых украшениях. Вижу гуляющих под ручку мужчин. Кажется, прошло уже много времени с тех пор, как я видела таких оживленных людей. Можно представить себе, что это Рио-де-Жанейро, или Бангкок, или Стамбул. Любой город.
Путь обратно в мою комнату долог. Я дважды сворачиваю не туда. В доме фон Глётт такая запутанность, что мне вспоминаются рисунки Эшера, на которых нарушены все законы. Акведуки, где вода течет в обратную сторону. Лестницы, кончающиеся у своего начала.
Уже восьмой час. Цветов в нише возле моей комнаты нет, вместо них курится ладан. Я запираюсь и ложусь на кровать. Закрываю глаза. Вижу под опущенными веками тот миниатюрный внутренний дворик. Он является мне перед тем, как я окончательно засыпаю. Это не сновидение, нечто более навязчивое. То дерево в темном, похожем на шахту лифта пространстве. Прижатые к камню листья.
Эта греза легче сновидения. Я стараюсь отогнать ее, и она тут же исчезает. Остаюсь на несколько секунд в состоянии между сном и явью. Разгоняемая ударами сердца кровь стучит в голове.
Сегодня парит. Я пишу, и основание ладони увлажняет бумагу. Призыв муэдзина я слышу до рассвета, после рассвета, в полдень. Для меня он до сих пор остается странным звуком. Естественным, но неуместным, как луна в дневном небе.
В расположенной поблизости школе слышен шум детей. Сегодня они волки, площадка для игр оглашается воем хищников. Вчера были сиренами полицейских и пожарных машин. Я вижу их из окон комнаты, где хранятся камни. Им лет по шесть-семь. Я хорошо помню себя в этом возрасте. Адреналин придает воспоминаниям особую четкость. Все, что вспоминаю, ярко воскресает в памяти.
Надо мной тикают часы. Времен Османской империи, в форме черепа, механизм помещен в стеклянный купол, словно время можно уберечь от пыли или удержать внутри. Они напоминают мне о доме с его голым камнем и о жизни старухи. Я здесь уже два дня и не нашла ничего.
Я пишу повествование о себе, которое вместе с тем является повествованием о «Трех братьях». Тут вопрос перспективы. Эта драгоценность была поворотным пунктом многих жизней. В том числе и моей.
Я — часть сюжета о «Трех братьях». История их не начинается с Иоанна Бесстрашного и не оканчивается сто пятьдесят лет назад в Лондоне. Она все длится, и я все пишу ее. Свожу воедино обрывки, один из которых я сама.
Моя мать всегда была опрятной. Для нее это было важно, поэтому и для нас тоже. Она мыла руки перед едой, мыли и мы. Она никогда не откладывала работу на потом, и я до сих пор не откладываю. Она складывала серебристые крышки от молочных бутылок в банку, мыла бутылки, сдавала их. Помню солнечный свет внутри стекла, пляшущие пузырьки.
Эдит. Она была старой, когда я родилась. Но все еще каждый год устраивала выставки, сотрудничала с «Визьюэл арт» и «Санди таймс», что было, по ее словам, политически некорректно. Помню, что не понимала ее, и мне это нравилось, интуитивно смеялась, так как непонимание означало, что она шутит. Она ненавидела журналистику, ложь и те обобщения, с которыми сталкивалась. Но фотографом была хорошим, серьезным, с неприязнью относилась к легкой работе, под которой имела в виду светскую хронику, бульварная пресса для нее не существовала. Эдит не могла доверять миру, который читает третью страницу, а в остальные заворачивает отбросы.
Она носила прописанные ей темные очки. Верила в астрологию, но не верила в Бога. Седина ее была великолепной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Поиск книг  2500 книг фантастики  4500 книг фэнтези  500 рассказов