Конечно, она могла быть в шоке. Но он не думал, что именно из-за этого эпизода. Казалось, она силилась понять, в чем дело.
Может быть, теперь все будет как надо.
– Я не могу их там оставить, – сказал он, убрав пистолет в кобуру и натянув перчатки. – Они имели право сохранить достоинство.
Пульт управления подъемником находился на подлокотнике кресла-каталки. Рой нажал на кнопку, и кресло с мертвецом поднялось над стоянкой.
Рой вошел в фургон через отодвигавшуюся на роликах дверь и вкатил коляску внутрь.
Полагая, что мужчина и женщина были мужем и женой, Рой продумал подобающую неожиданную сцену. Ситуация была настолько очевидной, и у него не было времени проявлять оригинальность. Он должен был повторить все, что сделал с Беттонфилдами вечером в среду в Беверли-Хиллз.
Высокие фонари хорошо освещали автостоянку. В открытую дверцу проникало достаточно света, чтобы позволить ему выполнить свою работу.
Он поднял мертвого мужчину из его кресла и положил на пол лицом вверх. В фургоне не оказалось коврика. Рой посожалел об этом, но под рукой не было ни дорожки, ни одеяла, чтобы обустроить последний приют пары более комфортно.
Он затолкал кресло в угол, чтобы оно не мешало.
Выйдя из машины, Рой поднял мертвую женщину и положил ее внутрь фургона. Ева не спускала с него глаз. Потом он влез опять в машину и положил женщину рядом с мужем. Подняв ее правую руку, он соединил ее с левой рукой мужа.
Глаза женщины были широко открыты, у мужа был приоткрыт один глаз. Рой уже хотел закрыть их своими пальцами в перчатке, когда его осенила другая идея. Он поднял веко закрытого глаза у мужчины и выждал, надеясь, что глаз останется открытым. Так и произошло. Тогда он повернул голову мужчины влево, а голову женщины вправо, так что теперь они глядели в глаза друг другу, в вечность, в которую они отошли, найдя приют гораздо лучший, чем Лас-Вегас в Неваде, чем любое другое место в этом мрачном, несовершенном мире.
Он присел на мгновенье в ногах трупов, любуясь своей работой. Нежность, выраженная в их позе, бесконечно умиляла его. Очевидно, они любили друг друга и теперь были вместе навсегда, как желали бы того все любовники.
Ева Джаммер стояла у раскрытой двери и смотрела на мертвую пару. Казалось, даже ветер пустыни сознавал ее исключительную красоту и ценил ее, разделяя ее золотые волосы на красивые струи. Казалось, что ветер не обдувал ее, а лелеял.
– Это так печально, – сказал Рой. – Ну что за жизнь они вели: он, прикованный к инвалидной коляске, и она, привязанная к нему узами любви? Их жизнь была так ограничена его немощью, их будущее приковано к этому проклятому креслу. Сейчас им намного лучше.
Рой выбрался из фургона и, бросив последний взгляд на любящую пару, задвинул дверь.
Ева уже ждала за рулем своей машины, включив мотор. Если бы она была напугана, то могла бы попытаться уехать без него или убежать обратно в ресторан.
Он сел в «Хонду» и застегнул ремень безопасности.
Они сидели в молчании.
Она была интуитивно убеждена, что он не убийца, и то, что он сделал, было моральным актом, и действовал он на ином, более высоком уровне, чем средний человек. Ее молчание лишь свидетельствовало о том, что она прилагает усилия, чтобы перевести интуитивное постижение в интеллектуальную концепцию и тем самым более полно понять его.
Она отпустила сцепление, и машина выехала с автостоянки.
Рой снял свои кожаные перчатки и сунул их во внутренний карман пальто.
Некоторое время Ева просто направляла машину вдоль ряда жилых домов. Ехала, лишь бы ехать, неизвестно куда.
Для Роя же огни, которые мерцали в этом скопище домов, уж больше не казались ни неясными, ни таинственными, какими они представлялись в другие вечера и в других городах, когда он в одиночестве проезжал по схожим улицам. Теперь они были просто печальными: ужасно печальные маленькие огни, освещавшие мелкие печальные жизни людей, которые никогда не будут наслаждаться страстным приобщением к идеалу, подобно Рою, сумевшему обогатить свою жизнь. Эти маленькие печальные люди никогда не вырастут над стадом, как вырос он, никогда не испытают трансцендентных отношений с кем-нибудь таким же исключительным, как Ева Джаммер.
Когда наконец прошло достаточно времени, он сказал:
– Я стремлюсь к лучшему миру. И даже более того, Ева. – Она ничего не ответила. – Совершенному во всем, – произнес он тихо, но с огромным убеждением. – Совершенным законам и совершенному правосудию. Совершенной красоте. Я мечтаю о совершенном обществе, где каждый наслаждается совершенным здоровьем, совершенным равенством; в котором вся экономика действует как идеально отлаженная машина; где все живут в гармонии друг с другом и с природой; где никто никого не оскорбляет и не подвергается оскорблениям; где все мечты совершенно рациональны и значительны; где все мечты становятся реальностью...
Он был так захвачен своим монологом, что в конце у него дрогнул голос и пришлось сдержать слезы.
И опять она ничего не сказала.
Ночные улицы. Освещенные окна. Маленькие дома, маленькие жизни. Так много растерянности, печалей, мольбы и отчуждения в этих домах.
– Я делаю что могу, – сказал он, – чтобы превратить мир в идеальный. Я соскребаю с него некоторые несовершенные элементы и шлифую его дюйм за дюймом. О нет, я не думаю, что могу изменить этот мир. Нет, в одиночку ни я, ни даже тысячи и сотни тысяч таких, как я, этого не сделают. Но я зажигаю маленькую свечу везде, где только могу, одну маленькую свечу за другой и отодвигаю одну тень за другой.
Они уже были в восточной части города, почти на окраине, въезжали в высоко расположенный и менее населенный район, чем те, которые они проехали раньше. На перекрестке Ева вдруг сделала подковообразный разворот и направилась обратно к морю огней, из которого они только что выбрались.
– Ты можешь сказать, что я мечтатель, – допустил рой, – но я не один такой. Я думаю, Ева, что ты тоже мечтательница в своем роде. Если ты согласна, что ты мечтательница... может быть, если все мы, мечтатели, признаем это и объединимся, то мир в какой-то день начнет существовать как одно целое.
Ее молчание было теперь глубоким.
Он осмелился взглянуть на нее: она казалась опустошенной. Его сердце забилось тяжелее и медленнее и словно опустилось под грузом ее красоты.
Когда наконец она заговорила, ее голос дрожал:
– Ты ничего не взял у них.
Не страх заставлял ее голос дрожать, когда слова текли из ее красивого горла и сочного рта, – но скорее огромное возбуждение. А ее прерывающийся голос, в свою очередь, возбуждал Роя.
– Нет, ничего, – сказал он.
– Даже деньги из ее сумочки и его бумажника.
– Конечно, нет. Я не тот, кто отбирает. Я тот, кто дает.
– Я никогда не видела... – Казалось, она не могла подобрать слова для того, чтобы описать, что он сделал.
– Да, я знаю, – сказал он, наслаждаясь ее смятением.
– ...никогда не видела такую...
– Да.
– ...никогда такую...
– Я знаю, дорогая. Я знаю.
– ...такую силу, – сказала она.
Это было не то слово, которое, как он думал, она искала. Но она произнесла его с такой страстью, наполнила такой эротической энергией, что он не ощутил разочарования, хотя она еще не постигла полного значения того, что он сделал.
– Они просто направлялись поужинать, – сказала Ева возбужденно. Она вела машину безрассудно быстро. – Просто отправились поужинать, обычный вечер, ничего особенного, и – ба-бах! – ты обрушиваешься на них! О Господи, ты приканчиваешь их, и не для того, чтобы отнять что-нибудь; и даже не потому, что они где-то перебежали тебе дорожку или еще что-нибудь в этом роде. А просто для меня. Просто для меня, чтобы показать мне, кто ты есть на самом деле.
– Что ж, да, для тебя, – сказал он. – Но не только для тебя, Ева. Ты не понимаешь? Я устранил две несовершенно созданных жизни и тем чуть-чуть приблизил мир к совершенству. В то же самое время я избавил двух несчастных людей от бремени их жестокой жизни, в которой не могли сбыться их надежды. Я что-то дал этому миру и что-то этим бедным людям, тут никто ничего не потерял.
– Ты как ветер, – молвила она, едва дыша, – ты как фантастический штормовой ветер, ураган, торнадо, и нет метеоролога, который мог бы предостеречь о твоем приближении. Ты обладаешь силой шторма, мощью природы – выметающей в никуда, без причины! Черт!
Огорченный, что она не уловила сути, Рой сказал:
– Подожди, подожди минутку, Ева, выслушай меня.
Но она была настолько возбуждена, что не могла дальше вести машину. Она свернула к кромке тротуара и надавила на тормоза с такой силой, что Рой неминуемо врезался бы головой в ветровое стекло, если бы не был пристегнут ремнями.
Рванув ключ зажигания с такой силой, что чуть не сломала его, Ева повернулась к Рою:
– Ты землетрясение, настоящее землетрясение. Люди могут прогуливаться беззаботно, солнышко сияет, птички поют – а потом земля разверзается и просто поглощает их.
Она засмеялась восторженно. Это был девчоночий, заливистый, мелодичный смех, настолько заразительный, что Рой с трудом удержался, чтобы не расхохотаться вместе с ней.
Он взял ее ладони в свои. У нее были красивые руки, с длинными пальцами, исключительной формы, похожие на руки Джиневры, и их прикосновение дарило больше, чем заслуживал любой мужчина.
– Послушай, Ева. Ты должна понять. Это чрезвычайно важно, чтобы ты поняла.
Она сразу стала серьезной, почувствовав, что они достигли самой решающей точки в их отношениях. Когда она становилась такой, почти мрачной, то была даже более прекрасной, чем когда смеялась.
Он сказал:
– Ты права. Это великая сила. Самая великая из всех, вот почему ты должна иметь полное представление о ней.
Хотя свет в кабине исходил лишь от приборной панели, Евины зеленые глаза сверкали, словно отражали лучи летнего солнца. Это были превосходные глаза, такие же безупречные и неотразимые, как глаза той женщины, за которой он охотился весь последний год, чью фотографию носил в своем бумажнике.
Левая бровь Евы была также совершенной. Но какая-то легкая неправильность присутствовала в дуге над правым глазом. Эта бровь, к сожалению, чуть выступала, нарушая симметрию с совершенной левой.
Но это пустяк. Это он сумеет пережить. Он просто должен фокусировать свой взгляд на ее ангельских глазах под бровями и на каждой несравненной кисти мускулистых рук. Несмотря на недостатки, Ева была единственной женщиной из всех встреченных им когда-либо, которая обладала более чем одной совершенной чертой. Когда-либо, когда-либо, когда-либо. И ее сокровищами были не только руки и глаза.
– В отличие от любой другой силы, Ева, она не порождается гневом, – объяснил он, желая, чтобы эта драгоценная женщина поняла его миссию и его глубокую внутреннюю сущность. – И она не порождается ненавистью. Это не сила ярости, зависти, горечи, жадности. Эта не та сила, которую некоторые люди черпают в мужестве или славе или которую они получают от веры в Бога. Она превосходит все эти силы, Ева. Ты знаешь, что это такое? – Она была восхищена и не способна говорить. Она только покачала головой: «Нет». – Моя сила, – сказал он, – это сила сострадания.
– Сострадания, – прошептала она.
– Сострадания. Если ты пытаешься понять других людей, почувствовать их боль, по-настоящему понять муку их жизни, полюбить их, невзирая на их ошибки, тебя охватывает такая жалость, такая всеобъемлющая жалость, что становится невыносимо. Она требует высвобождения. И ты погружаешься в неизмеримое, неисчерпаемой силы сострадание. И ты действуешь, чтобы высвободить страдание, чтобы облегчить мир, приблизив его хоть на волосок к совершенству.
– Сострадание, – снова прошептала она, будто никогда раньше не слышала этого слова или впервые постигла с помощью Роя его неведомый смысл.
Рой не мог оторвать глаз от ее рта, когда она повторила это слово дважды. Ее губы были божественны. Он не мог понять, почему раньше думал, что губы Мелиссы Виклун совершенны. Для того, кто видел губы Евы, губы Мелиссы казались даже менее привлекательными, чем у отвратительного прокаженного. У Евы были губы, рядом с которыми самые зрелые сливы выглядели бы такими же увядшими, как чернослив; рядом с которыми сладчайшая клубника казалась бы кислой.
Играя роль Генри Хиггинса рядом со своей Элизой Дулиттл, Рой преподавал ей первый урок моральной утонченности.
– Когда ты руководствуешься исключительно состраданием, когда не преследуешь никакой личной цели, тогда любой акт морален, абсолютно морален, и ты не обязан давать никому никаких объяснений, никогда. Действуя из сострадания, ты навсегда освобождаешься от сомнений, и в этом сила, не похожая ни на какую другую.
– Любой акт, – сказала она, настолько захваченная этой концепцией, что едва могла вздохнуть.
– Любой, – заверил он ее.
Она облизала губы.
О Господи, ее язык был таким нежным, так интригующе блестел, так чувственно скользнул по ее губам, был так совершенен, что искренние проявления экстаза вырвались из него раньше, чем он вполне осознал это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Может быть, теперь все будет как надо.
– Я не могу их там оставить, – сказал он, убрав пистолет в кобуру и натянув перчатки. – Они имели право сохранить достоинство.
Пульт управления подъемником находился на подлокотнике кресла-каталки. Рой нажал на кнопку, и кресло с мертвецом поднялось над стоянкой.
Рой вошел в фургон через отодвигавшуюся на роликах дверь и вкатил коляску внутрь.
Полагая, что мужчина и женщина были мужем и женой, Рой продумал подобающую неожиданную сцену. Ситуация была настолько очевидной, и у него не было времени проявлять оригинальность. Он должен был повторить все, что сделал с Беттонфилдами вечером в среду в Беверли-Хиллз.
Высокие фонари хорошо освещали автостоянку. В открытую дверцу проникало достаточно света, чтобы позволить ему выполнить свою работу.
Он поднял мертвого мужчину из его кресла и положил на пол лицом вверх. В фургоне не оказалось коврика. Рой посожалел об этом, но под рукой не было ни дорожки, ни одеяла, чтобы обустроить последний приют пары более комфортно.
Он затолкал кресло в угол, чтобы оно не мешало.
Выйдя из машины, Рой поднял мертвую женщину и положил ее внутрь фургона. Ева не спускала с него глаз. Потом он влез опять в машину и положил женщину рядом с мужем. Подняв ее правую руку, он соединил ее с левой рукой мужа.
Глаза женщины были широко открыты, у мужа был приоткрыт один глаз. Рой уже хотел закрыть их своими пальцами в перчатке, когда его осенила другая идея. Он поднял веко закрытого глаза у мужчины и выждал, надеясь, что глаз останется открытым. Так и произошло. Тогда он повернул голову мужчины влево, а голову женщины вправо, так что теперь они глядели в глаза друг другу, в вечность, в которую они отошли, найдя приют гораздо лучший, чем Лас-Вегас в Неваде, чем любое другое место в этом мрачном, несовершенном мире.
Он присел на мгновенье в ногах трупов, любуясь своей работой. Нежность, выраженная в их позе, бесконечно умиляла его. Очевидно, они любили друг друга и теперь были вместе навсегда, как желали бы того все любовники.
Ева Джаммер стояла у раскрытой двери и смотрела на мертвую пару. Казалось, даже ветер пустыни сознавал ее исключительную красоту и ценил ее, разделяя ее золотые волосы на красивые струи. Казалось, что ветер не обдувал ее, а лелеял.
– Это так печально, – сказал Рой. – Ну что за жизнь они вели: он, прикованный к инвалидной коляске, и она, привязанная к нему узами любви? Их жизнь была так ограничена его немощью, их будущее приковано к этому проклятому креслу. Сейчас им намного лучше.
Рой выбрался из фургона и, бросив последний взгляд на любящую пару, задвинул дверь.
Ева уже ждала за рулем своей машины, включив мотор. Если бы она была напугана, то могла бы попытаться уехать без него или убежать обратно в ресторан.
Он сел в «Хонду» и застегнул ремень безопасности.
Они сидели в молчании.
Она была интуитивно убеждена, что он не убийца, и то, что он сделал, было моральным актом, и действовал он на ином, более высоком уровне, чем средний человек. Ее молчание лишь свидетельствовало о том, что она прилагает усилия, чтобы перевести интуитивное постижение в интеллектуальную концепцию и тем самым более полно понять его.
Она отпустила сцепление, и машина выехала с автостоянки.
Рой снял свои кожаные перчатки и сунул их во внутренний карман пальто.
Некоторое время Ева просто направляла машину вдоль ряда жилых домов. Ехала, лишь бы ехать, неизвестно куда.
Для Роя же огни, которые мерцали в этом скопище домов, уж больше не казались ни неясными, ни таинственными, какими они представлялись в другие вечера и в других городах, когда он в одиночестве проезжал по схожим улицам. Теперь они были просто печальными: ужасно печальные маленькие огни, освещавшие мелкие печальные жизни людей, которые никогда не будут наслаждаться страстным приобщением к идеалу, подобно Рою, сумевшему обогатить свою жизнь. Эти маленькие печальные люди никогда не вырастут над стадом, как вырос он, никогда не испытают трансцендентных отношений с кем-нибудь таким же исключительным, как Ева Джаммер.
Когда наконец прошло достаточно времени, он сказал:
– Я стремлюсь к лучшему миру. И даже более того, Ева. – Она ничего не ответила. – Совершенному во всем, – произнес он тихо, но с огромным убеждением. – Совершенным законам и совершенному правосудию. Совершенной красоте. Я мечтаю о совершенном обществе, где каждый наслаждается совершенным здоровьем, совершенным равенством; в котором вся экономика действует как идеально отлаженная машина; где все живут в гармонии друг с другом и с природой; где никто никого не оскорбляет и не подвергается оскорблениям; где все мечты совершенно рациональны и значительны; где все мечты становятся реальностью...
Он был так захвачен своим монологом, что в конце у него дрогнул голос и пришлось сдержать слезы.
И опять она ничего не сказала.
Ночные улицы. Освещенные окна. Маленькие дома, маленькие жизни. Так много растерянности, печалей, мольбы и отчуждения в этих домах.
– Я делаю что могу, – сказал он, – чтобы превратить мир в идеальный. Я соскребаю с него некоторые несовершенные элементы и шлифую его дюйм за дюймом. О нет, я не думаю, что могу изменить этот мир. Нет, в одиночку ни я, ни даже тысячи и сотни тысяч таких, как я, этого не сделают. Но я зажигаю маленькую свечу везде, где только могу, одну маленькую свечу за другой и отодвигаю одну тень за другой.
Они уже были в восточной части города, почти на окраине, въезжали в высоко расположенный и менее населенный район, чем те, которые они проехали раньше. На перекрестке Ева вдруг сделала подковообразный разворот и направилась обратно к морю огней, из которого они только что выбрались.
– Ты можешь сказать, что я мечтатель, – допустил рой, – но я не один такой. Я думаю, Ева, что ты тоже мечтательница в своем роде. Если ты согласна, что ты мечтательница... может быть, если все мы, мечтатели, признаем это и объединимся, то мир в какой-то день начнет существовать как одно целое.
Ее молчание было теперь глубоким.
Он осмелился взглянуть на нее: она казалась опустошенной. Его сердце забилось тяжелее и медленнее и словно опустилось под грузом ее красоты.
Когда наконец она заговорила, ее голос дрожал:
– Ты ничего не взял у них.
Не страх заставлял ее голос дрожать, когда слова текли из ее красивого горла и сочного рта, – но скорее огромное возбуждение. А ее прерывающийся голос, в свою очередь, возбуждал Роя.
– Нет, ничего, – сказал он.
– Даже деньги из ее сумочки и его бумажника.
– Конечно, нет. Я не тот, кто отбирает. Я тот, кто дает.
– Я никогда не видела... – Казалось, она не могла подобрать слова для того, чтобы описать, что он сделал.
– Да, я знаю, – сказал он, наслаждаясь ее смятением.
– ...никогда не видела такую...
– Да.
– ...никогда такую...
– Я знаю, дорогая. Я знаю.
– ...такую силу, – сказала она.
Это было не то слово, которое, как он думал, она искала. Но она произнесла его с такой страстью, наполнила такой эротической энергией, что он не ощутил разочарования, хотя она еще не постигла полного значения того, что он сделал.
– Они просто направлялись поужинать, – сказала Ева возбужденно. Она вела машину безрассудно быстро. – Просто отправились поужинать, обычный вечер, ничего особенного, и – ба-бах! – ты обрушиваешься на них! О Господи, ты приканчиваешь их, и не для того, чтобы отнять что-нибудь; и даже не потому, что они где-то перебежали тебе дорожку или еще что-нибудь в этом роде. А просто для меня. Просто для меня, чтобы показать мне, кто ты есть на самом деле.
– Что ж, да, для тебя, – сказал он. – Но не только для тебя, Ева. Ты не понимаешь? Я устранил две несовершенно созданных жизни и тем чуть-чуть приблизил мир к совершенству. В то же самое время я избавил двух несчастных людей от бремени их жестокой жизни, в которой не могли сбыться их надежды. Я что-то дал этому миру и что-то этим бедным людям, тут никто ничего не потерял.
– Ты как ветер, – молвила она, едва дыша, – ты как фантастический штормовой ветер, ураган, торнадо, и нет метеоролога, который мог бы предостеречь о твоем приближении. Ты обладаешь силой шторма, мощью природы – выметающей в никуда, без причины! Черт!
Огорченный, что она не уловила сути, Рой сказал:
– Подожди, подожди минутку, Ева, выслушай меня.
Но она была настолько возбуждена, что не могла дальше вести машину. Она свернула к кромке тротуара и надавила на тормоза с такой силой, что Рой неминуемо врезался бы головой в ветровое стекло, если бы не был пристегнут ремнями.
Рванув ключ зажигания с такой силой, что чуть не сломала его, Ева повернулась к Рою:
– Ты землетрясение, настоящее землетрясение. Люди могут прогуливаться беззаботно, солнышко сияет, птички поют – а потом земля разверзается и просто поглощает их.
Она засмеялась восторженно. Это был девчоночий, заливистый, мелодичный смех, настолько заразительный, что Рой с трудом удержался, чтобы не расхохотаться вместе с ней.
Он взял ее ладони в свои. У нее были красивые руки, с длинными пальцами, исключительной формы, похожие на руки Джиневры, и их прикосновение дарило больше, чем заслуживал любой мужчина.
– Послушай, Ева. Ты должна понять. Это чрезвычайно важно, чтобы ты поняла.
Она сразу стала серьезной, почувствовав, что они достигли самой решающей точки в их отношениях. Когда она становилась такой, почти мрачной, то была даже более прекрасной, чем когда смеялась.
Он сказал:
– Ты права. Это великая сила. Самая великая из всех, вот почему ты должна иметь полное представление о ней.
Хотя свет в кабине исходил лишь от приборной панели, Евины зеленые глаза сверкали, словно отражали лучи летнего солнца. Это были превосходные глаза, такие же безупречные и неотразимые, как глаза той женщины, за которой он охотился весь последний год, чью фотографию носил в своем бумажнике.
Левая бровь Евы была также совершенной. Но какая-то легкая неправильность присутствовала в дуге над правым глазом. Эта бровь, к сожалению, чуть выступала, нарушая симметрию с совершенной левой.
Но это пустяк. Это он сумеет пережить. Он просто должен фокусировать свой взгляд на ее ангельских глазах под бровями и на каждой несравненной кисти мускулистых рук. Несмотря на недостатки, Ева была единственной женщиной из всех встреченных им когда-либо, которая обладала более чем одной совершенной чертой. Когда-либо, когда-либо, когда-либо. И ее сокровищами были не только руки и глаза.
– В отличие от любой другой силы, Ева, она не порождается гневом, – объяснил он, желая, чтобы эта драгоценная женщина поняла его миссию и его глубокую внутреннюю сущность. – И она не порождается ненавистью. Это не сила ярости, зависти, горечи, жадности. Эта не та сила, которую некоторые люди черпают в мужестве или славе или которую они получают от веры в Бога. Она превосходит все эти силы, Ева. Ты знаешь, что это такое? – Она была восхищена и не способна говорить. Она только покачала головой: «Нет». – Моя сила, – сказал он, – это сила сострадания.
– Сострадания, – прошептала она.
– Сострадания. Если ты пытаешься понять других людей, почувствовать их боль, по-настоящему понять муку их жизни, полюбить их, невзирая на их ошибки, тебя охватывает такая жалость, такая всеобъемлющая жалость, что становится невыносимо. Она требует высвобождения. И ты погружаешься в неизмеримое, неисчерпаемой силы сострадание. И ты действуешь, чтобы высвободить страдание, чтобы облегчить мир, приблизив его хоть на волосок к совершенству.
– Сострадание, – снова прошептала она, будто никогда раньше не слышала этого слова или впервые постигла с помощью Роя его неведомый смысл.
Рой не мог оторвать глаз от ее рта, когда она повторила это слово дважды. Ее губы были божественны. Он не мог понять, почему раньше думал, что губы Мелиссы Виклун совершенны. Для того, кто видел губы Евы, губы Мелиссы казались даже менее привлекательными, чем у отвратительного прокаженного. У Евы были губы, рядом с которыми самые зрелые сливы выглядели бы такими же увядшими, как чернослив; рядом с которыми сладчайшая клубника казалась бы кислой.
Играя роль Генри Хиггинса рядом со своей Элизой Дулиттл, Рой преподавал ей первый урок моральной утонченности.
– Когда ты руководствуешься исключительно состраданием, когда не преследуешь никакой личной цели, тогда любой акт морален, абсолютно морален, и ты не обязан давать никому никаких объяснений, никогда. Действуя из сострадания, ты навсегда освобождаешься от сомнений, и в этом сила, не похожая ни на какую другую.
– Любой акт, – сказала она, настолько захваченная этой концепцией, что едва могла вздохнуть.
– Любой, – заверил он ее.
Она облизала губы.
О Господи, ее язык был таким нежным, так интригующе блестел, так чувственно скользнул по ее губам, был так совершенен, что искренние проявления экстаза вырвались из него раньше, чем он вполне осознал это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93