От нее нельзя было спрятаться.
Иные, почувствовав Дар, усомнились бы, решили, что порочны или даже безумны. Но Грейс никогда не сомневалась и не считала себя безумной. Никогда. Знала, что особенная, знала, что права, потому что так сказал ей господь.
Стремительно приближался день, когда она наконец призовет Кайла и других сокрушить приверженцев сатаны. Укажет на них, и Кайл их уничтожит. Он станет карающим мечом господа. Как это будет прекрасно! Сидя в подвале церкви, в массивном дубовом кресле, перед своими ближайшими соратниками, Грейс задрожала в предвкушении блаженства. Будет таким удовольствием наблюдать, как крепкие мускулы сокращаются и расслабляются, вымещая гнев божий на неверных и слугах сатаны.
Скоро. Час близится. Сумерки.
Пламя свечей трепетало, Кайл спросил тихо:
— Вы готовы, Мать Грейс?
— Да, — ответила она.
Закрыла глаза. Сначала ничего не видела, ее окружала лишь темнота, потом она установила контакт с миром духов, и перед ней появились вспышки, завитки, фонтанчики, пятна света; вздымающиеся, изгибающиеся, переплетающиеся тени, то яркие, то тусклые, все оттенки красного, потому что это передавалась энергия духов, а был красный день их бытия. Самый красный из всех, которые знала Грейс.
Духи окружали ее со всех сторон, а она уносилась все дальше, погружалась в их мир, нарисованный на внутренней стороне ее век. Сначала ее несло медленно. Чувствовала, что разум и душа отделяются от тела, оставляя плоть.
Еще чувствовала телесную связь с миром — запах горящих свечей, массивное дубовое кресло, шорох и шепот одного из апостолов, но постепенно все исчезало. Она неслась дальше, все быстрее и быстрее, сквозь испещренную пятнами света пустоту, быстрее, с ужасающей, вызывающей тошноту скоростью...
И внезапный покой.
Она оказалась в глубинах мира духов, подобно астероиду в бескрайних просторах Вселенной. Уже не слышала, не видела, не воспринимала мир, который оставила.
В бесконечной ночи сновали красноватые тени, быстро и медленно, целенаправленно и беспорядочно выполняя священную миссию, которую Грейс еще не понимала.
Грейс думала о мальчике, Джое Скавелло. Знала, кем он был и что он должен умереть. Но не знала, пришло ли время покончить с ним. Она совершила путешествие в мир духов с единственной целью — выяснить, что делать с мальчиком и когда. Надеялась, что ей прикажут убить его.
Ей так хотелось убить его.
Глава 9
Два глотка виски, похоже, подействовали на Кристину Скавелло немного успокаивающе. Она откинулась в кресле, разомкнув руки, но все еще в напряжении и заметно дрожа.
Чарли все так же сидел на краешке своего стола, касаясь одной ногой пола.
— По крайней мере до тех пор, пока мы не узнаем, кто эта женщина и с кем еще мы имеем дело, я думаю, с Джоем круглосуточно должны находиться два вооруженных телохранителя.
— Хорошо, я согласна.
— Он ходит в школу?
— В подготовительную группу. В школу он пойдет осенью.
— Придется подержать его дома, пока все не утрясется.
— Это так просто не утрясется, — в ее голосе было раздражение.
— Ну, разумеется, я не имел в виду, что мы собираемся отсиживаться. Я хотел сказать, что он не будет посещать занятия, пока мы не положим конец этой истории.
— Достаточно ли двух охранников?
— На самом деле их будет шестеро. Они будут работать парами по восемь часов.
— И все же в смену будет всего два человека, и я...
— Двоих достаточно. У них хорошая подготовка. Однако это может оказаться довольно дорого. Если...
— Я могу позволить себе это, — оборвала она Гаррисона.
— Мой секретарь даст вам расценки...
— Сколько бы ни было. Я в состоянии оплатить...
— А что ваш муж?
— А что муж?
— Ну, что он обо всем этом думает?
— У меня нет мужа.
— О, прошу извинить меня, если я...
— Я не нуждаюсь в участии. Я не вдова, как, впрочем, и не разведенная. — Она говорила с прямолинейностью, которую он подметил в ней еще раньше; его подкупало ее нежелание уклоняться от ответа. — Я никогда не была замужем.
— Понимаю.
Хотя Чарли мог поклясться, что в голосе его не было ни тени неодобрения, Кристина точно окаменела, как будто он оскорбил ее. Он вздрогнул, когда она с неожиданным и необъяснимым гневом, сдержанно и в то же время металлически твердо произнесла:
— Что вы хотите сказать? Что вы должны убедиться в моральной чистоте клиента, прежде чем взяться за его дело?
Эта внезапно произошедшая в ней перемена поразила его; он растерянно уставился на нее, не зная, что сказать.
— Ну, разумеется, нет! Я только...
— Потому что я не собираюсь сидеть перед вами в качестве уголовника на скамье... — Подождите, подождите. Что случилось? А? Что я такого сказал? Боже мой, какое мне дело до того, были вы замужем или нет?
— Прекрасно. Я рада, что ошиблась. Итак, вы намерены выследить эту старуху?
Как пышет жаром от тлеющих углей, так от Кристины все еще исходили волны гнева.
Чарли не мог понять, почему признание в том, что у ее ребенка нет законного отца, сопровождалось у Кристины такой болезненной реакцией. Конечно, ей не повезло; она, возможно, хотела, чтобы все сложилось по-другому.
Но общество уже давно не считает это позорным. Она же вела себя так, будто жила в сороковые, а не в восьмидесятые годы.
— Правда, — подтвердил он. — Мне действительно безразлично.
— Великолепно. У вас передовые взгляды — это похвально. Если б это зависело от меня, вы бы получили Нобелевскую премию за человеколюбие. А теперь не сменить ли нам тему?
Что-то здесь не так, думал он. Его только радовало, что" у нее не было мужа. Разве она не чувствует его интереса к ней? Неужели это не заметно за его профессиональной манерой держаться? Неужели она не видит, что он попался? Ведь у большинства женщин на это особое чутье.
— Если я вас не устраиваю, я могу передать ваше дело одному из моих помощников...
— Да нет же, я...
— Это способные люди, на них можно положиться.
Но уверяю вас — у меня и в мыслях не было унизить вас, или посмеяться над вами, или.., что вы там еще про меня подумали. В конце концов, я не тот полицейский, что был у вас утром и промывал вам мозги насчет вашего лексикона.
— Полицейский Уилфорд.
— Так вот, я не Уилфорд. Я проще. Ну что, мир?
Она мгновение колебалась, потом кивнула. Ее скованность прошла. Гнев испарился, уступив место смущению.
— Извините, что накричала на вас, мистер Гаррисон...
— Зовите меня Чарли. Можете кричать на меня, когда вам вздумается, — он улыбнулся. — Все же нам есть смысл поговорить об отце Джоя, поскольку может оказаться, что он каким-то образом связан с происшедшим.
— С этой старухой?
— Возможно.
— Сомневаюсь.
— Может быть, он добивается опекунства.
— Тогда почему просто не прийти и не поговорить?
Чарли пожал плечами:
— Люди не всегда подходят к решению проблем с позиций здравого смысла Она покачала головой:
— Нет, это не его отец. Насколько я знаю, он даже не подозревает о существовании Джоя. И кроме того, женщина говорила, что Джой должен умереть.
— Все-таки я считаю, следует учесть такую возможность и поговорить об отце Джоя, даже если это причиняет вам боль. Мы должны проверить все возможные версии.
Она согласно кивнула:
— Дело в том.., когда я забеременела, для моей матери, Эвелин, это было страшным потрясением. Она многого ожидала от меня... Она заставила меня чувствовать себя виноватой, казниться этой своей виной, — Кристина тяжело вздохнула. — И мне кажется, из-за того, что мать так обращалась со мной, я до сих пор чересчур болезненно воспринимаю все, что касается рождения Джоя.
— Понимаю.
— Нет. Вы не можете понять этого.
Он внимательно слушал. Он был благодарным слушателем. Это составляло часть его работы. Кристина продолжала:
— Моя мать... Эвелин.., не любит Джоя. Не желает иметь с ним ничего общего. Она вменяет ему в вину его незаконнорожденность. Иногда обращается с ним так, словно он грешен, порочен или что-нибудь в этом роде.
Это низко, это извращение, в этом нет никакого смысла, но это так похоже на мою мать — в том, что моя жизнь не сложилась так, как она хотела, обвинить Джоя.
— Если ваша мать так активно недолюбливает Джоя, не может ли она быть инициатором всей этой истории? — спросил Чарли.
Эта мысль заставила Кристину вздрогнуть. Она покачала головой:
— Нет. Я уверена. Это не ее стиль. Эвелин прямолинейна. Она всегда говорит то, что думает, даже если знает, что это ранит тебя, даже если знает, что каждое произнесенное ею слово отзывается в тебе мучительной болью.
Она не станет просить своих приятельниц устроить травлю моего сына. Это нелепость.
— Возможно, она не замешана в этом прямо. Но что, если она рассказывала кому-нибудь о вас с Джоем, и среди прочих, — той самой пожилой особе из торгового центра. Что, если ваша мать, рассказывая о мальчике, была несдержанна, не подумав о том, что эта женщина не может себя контролировать, не отдавая себе отчета в том, что та воспримет все сказанное буквально и начнет действовать по своему усмотрению.
Кристина нахмурилась:
— Возможно...
— Я знаю, что все это притянуто за уши, но тем не менее — возможно.
— Да, я согласна.
— Расскажите мне о вашей матери.
— Уверяю, она не может иметь к этому никакого отношения.
— И все же, — настаивал он.
Кристина, переведя дух, сказала:
— Моя мать — деспот. Вам этого не понять, а я не смогу растолковать. Чтобы узнать ее, нужно пожить рядом. Все годы, что я жила с ней, я была под каблуком... унижена и запугана...
...все эти годы.
Воспоминания, помимо воли, нахлынули на нее. Она ощутила тяжесть в груди, у нее сперло дыхание — каждый раз при воспоминании о детстве ей казалось, что она задыхается.
Она увидела большой викторианский дом в Помоне, который перешел к Эвелин от ее матери, Джаветти. Они жили там с тех пор, как Кристине исполнился год, а Эвелин живет и по сей день. Память о доме была для Кристины тяжким бременем. И хотя она помнила, что здание было белым с бледно-желтыми дверями и оконными переплетами и такими же навесами с позолоченной резьбой, мысленно она всегда представляла его погруженным в тень, поздним октябрем, в плотном кольце обступивших его голых деревьев, под зловещим свинцово-серым куполом неба. Отчетливо слышала монотонное тиканье дедушкиных часов в гостиной, всепроникающий и постоянный звук, как издевательское напоминание о том, что она едва ли не целую вечность обречена сносить страдания своего мучительного детства, продолжающиеся миллионы и миллионы отбиваемых часами чугунных секунд. Снова видела тяжелую громоздкую мебель, теснившуюся в каждой комнате, и начинала подозревать, что память ее воспроизводит тиканье часов куда более назойливым и одуряющим, чем это было на самом деле, и что в действительности мебель вовсе не могла быть такой массивной, неуклюжей и безобразной, какой представала в воспоминаниях.
Таким же, каким этот дом запечатлелся в памяти Кристины, он был и для ее отца, Винсента Скавелло, которого всегда угнетала царившая там атмосфера. Он оставил их, когда ей было четыре, а ее брату Тони — одиннадцать. Он так и не вернулся, и Кристина никогда больше не видела его. Он был слабый закомплексованный человек, а в обществе Эвелин он чувствовал себя и вовсе неполноценным, поскольку та от каждого требовала слишком многого.
За что бы он ни брался, ее ничто не устраивало. Постоянное недовольство касалось и всех остальных, в первую очередь Кристины и Тони: что бы они ни делали, она ожидала от них в два раза большего. Не в состоянии отвечать ее требованиям, отец пристрастился к спиртному, что дало Эвелин лишний повод пилить его, и в конце концов он просто ушел. А через два года его не стало. В некотором смысле он покончил с собой. Нет, он не застрелился — боже упаси, никаких драм не было, он всего-навсего сел пьяным за руль и на скорости семьдесят миль в час врезался в опору моста.
На следующий же день после ухода Винсента Эвелин пошла работать. Она не только содержала семью, но и преуспевала, продолжая жить согласно своим принципам.
Это лишь усложнило жизнь Кристины и Тони. "Что бы вы ни делали, вы должны делать это лучше всех. В противном случае не стоит и браться", — в тысячный раз повторяла она.
Кристине особенно памятен один тягостный вечер, когда Тони принес "неуд" по математике; его вину в глазах Эвелин не могло смягчить и то обстоятельство, что по всем остальным предметам выходило "отлично". Одного провала уже было достаточно, но в тот же день Тони получил выговор от директора школы за то, что курил в туалете. Он впервые попробовал сигарету, и ему не понравилось, он не собирался продолжать курить, всего лишь попробовал, ради эксперимента, в котором не было ничего необычного для четырнадцатилетнего подростка, однако Эвелин пришла в ярость. В тот памятный вечер нотация продолжалась почти три часа: все это время Эвелин то расхаживала по кухне, то сидела, обхватив голову руками; она кричала и плакала, умоляла и била кулаком по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61