— Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Лампада гаснет, дым бежит…
И замерла душа в Руслане…
Все смолкло. В грозной тишине
Раздался дважды голос странный…
Бабушкин старый голос очень подходил этим словам, да и вся ее комната — в деревянном двухэтажном домишке — в красном свете абажура, от которого свет еще больше резал глаза, застилая их туманом, лампадка на стене, легкий дымок от нее как бы вводили его в старинный мир, так что он сам начинал себя представлять едва ли не героем, который кого-то должен спасти. Только Людмилы у него не было. И никто из девочек ему так не нравился, чтобы можно было честно подставить ее в воображении на место руслановой Людмилы. Да и робел он своих сверстниц, не хватало нахальства закрутить роман просто так. Все казалось, что он должен нечто совершить, а она должна звать его к этому свершению.
Он завидовал ребятам, лихо кадрившимся с одноклассницами и девицами постарше уже с восьмого класса. Они брали, как казалось Борису, своей напористостью, физической ловкостью, нахальством, умением — для храбрости — «раздавить» в школьном туалете или в подъезде бутылку портвейна, смело целовать своих спутниц, так, что те не противились.
Борису хотелось походить на этих грубоватых парней, потому что они казались ему почти такими же самостоятельными, как учителя или родители. Но он не умел себя вести так, как они, да к тому же эти парни вечно его поддразнивали, чувствуя его чуждость, неловкость и неуверенность в «жизни». Особенно обидной, нелепой и потому привязчивой была дразнилка, прилипшая к Борису с детства:
«Три ступеньки вниз,
Там живет Борис —
Председатель дохлых крыс!
Предводитель дохлых крыс!»
…И снова вдруг он перестал сознавать себя, снова провал, и снова он летит куда-то и ничего не видит и не слышит, усилием воли пытаясь вернуться в бабушкину комнату. Но в один из таких моментов он перестал сопротивляться тащившей его силе и внезапно увидел себя, пробирающегося травянистым полем вдоль оврага. Именно пробирающимся он себя увидел, пригнувшимся, словно кто-то за ним следил или искал его, а он скрывался. Та сторона склона, откуда он вроде бы спустился, вся покрыта, усыпана, будто специально засеяна лекарственной ромашкой. Но ему надо перебраться на другую сторону, и почему-то это очень опасно. Во всяком случае в руке у него кинжал с перекрестьем, а на боку пустые ножны. И он понимает, что кинжал рыцарский, хотя в остальном он одет обычно: техасы, кеды, ковбойка, пиджак. Запах ромашки бодрит и одновременно успокаивает, но он знает, что самая опасность впереди. Кто-то черный, похожий на большого кота, мелькает вдали и словно манит его. Он должен за ним, за ним. Потому что этот кто-то еще больше рискует. Он идет, точнее скользит вниз, в овраг, а овраг как на даче в Манихино, хотя склон вроде бы похож на тот, что недалеко от железной дороги возле бабушки Насти. Он перебегает по бревну ручей и, по-прежнему согнувшись, бежит вдоль другого склона, поросшего на этот раз репейником. Вдруг черный проводник метнулся к нему, и Борис увидел, что это и вправду кот с белой грудкой и белыми лапками, и кот махнул лапой, ложись, де, ложись немедленно, но Борис замешкался и тут увидел четверых серовато-коричневых всадников, ехавших по репью с копьями наперевес, и казалось, что сзади у них что-то вроде длинных хвостов, которыми они хлестали коней по крупу будто хлыстами. Да и кони не совсем кони, а чем-то смахивают на своих всадников. «Откуда они здесь? Как узнали?» — подумал Борис, но тут же упал вниз лицом, стараясь ни о чем не думать, стараясь потерять сознание, отключиться от этого охватившего его ужаса и снова очутиться у бабушки Насти.
И это ему удалось. Когда он очнулся, никакого оврага не было, а он по-прежнему лежал в постели, на сбившейся простыне, уткнувшись носом в подушку, а бабушка Настя, прекратив чтение, стояла над дедом Антоном, который, наполовину высунувшись из подпола, держал в руке за длинный хвост огромную серовато-коричневатую усатую дохлую крысу, а в другой руке — самодельную мышеловку.
— Убери ее скорее, — говорила бабушка, — а то Борюшка проснется — напугается. Гляди какая! Прямо Крысиный Император! И как ты можешь эту гадость в руки брать! Нет чтоб кота завести. Все сам и сам. Денег что ли на кота жалко? Не забрали бы, Борюшка, твоего Степку кошатники, мигом бы с ними справился.
Дед смотрел на крысу с тупым и упрямым любопытством, вытянув руку и держа ее перед собой на уровне глаз, словно любуясь ею. И не отвечал. А бабушка, заметив, что Борис открыл глаза и глядит на них, постаралась загородить собой такое зрелище, но поскольку это не получилось — мешал стул, снова заговорила:
— Вот и Борюшка глаза открыл. Убери скорее и иди звони врачу. Видишь, сынок, какого зверя дед убил. Настоящего Императора крыс. Помнишь, Щелкунчик с таким воевал? А по мне, Борюшка, кот он лучше всего. Пускай коты их ловят, и нам забот меньше. А то вон дед с ними уж вторую неделю воюет, а пока только первая попалась…
Дед опустил руку, слегка отставив ее в сторону, чтобы болтающаяся крыса не коснулась его, и поднялся медленно из глубины погреба. Он был одет в солдатские сапоги, ватные штаны, поверх ночной рубашки был натянут вязаный жилет, а на голове фуражка. Он молча вышел из комнаты, и во дворе громыхнул мусорный бак. Потом он снова вошел в комнату уже в своем брезентовом, прорезиненном плаще с капюшоном, в котором он обычно ездил на рыбалку.
— Вот тебе монета, — сказала бабушка, — позвони в поликлинику, а затем Грише, что Борюшка заболел. Родители должны быть при ребенке.
Дед Антон, вздернув как кот (если бы коты подстригали себе каждую неделю усы, этот образ был бы точнее) вверх свои ершеобразные усики, поправил очки, дужки которых для крепости были обмотаны ниткой, подошел к сундуку, наклонился, посмотрел на Бориса и неожиданно подал бабушке совет (обычно распоряжалась по дому она, а он молчал):
— Когда они еще приедут, родители!.. Малиновый отвар ему надо на ночь дать. Ему совсем худо.
Повернулся, широко переступил так и не закрытую им дыру подпола и вышел. Борис перекатился на правый бок, подсунул вытянутую руку под подушку, тщетно ища на ней головой хоть одно прохладное местечко, следя глазами, как бабушка Настя укладывала половицы, закрывая первой доской часть отверстия, как бы суживая его, а потом опускала, держа ее за медное кольцо, вторую, последнюю толстую деревянную половицу. Голова болела, лекарство пока не помогало (рыцарь Норсульфазол и благородный оруженосец Стрептоцид путешествуют по его кровеносной системе в поисках врагов, так он играл немножко). Бабушкины движения казались ему без нужды суетливыми, мешали ему сосредоточиться на чем-то важном или хотя бы уснуть. Наконец она присела рядом, закончив операцию с досками, и продолжала вслух размышлять о крысах (она всегда о чем думала, о том и говорила, чем ее разговоры — равенством с ним — и дороги были Борису):
— Я крыс боюсь, сынок. С ними никто справиться не может. Они очень злые. Старые люди говорят («старые люди» в устах бабушки звучало особенно впечатляюще: значит, еще более старые, чем она), что они хитрее людей. Они и кошку загрызть могут, и человека спящего. А в старых книгах, — тут она перешла на шепот, как всегда делала, когда боялась, что говорит что-то «запрещенное», а именно: связанное с мистикой, иррациональным, таинственным, волшебным, — там, сынок, написано, что крыс потому никто победить не может, что умом они почти как люди. Вот послушай, — она достала ветхую клеенчатую тетрадь, куда выписывала нравившиеся или поражавшие ее изречения и факты «из литературы», и, открыв, тихо, но торжественно зачитала: — Они обладают тайнами подземелий, где и прячутся. В их власти изменять свой вид, являясь как человек, с руками и ногами, в одежде, имея лицо, глаза и движения, подобные человеческим, и даже не уступающие человеку — как его полный, хотя и не настоящий образ. Крысы могут также причинять неизлечимую болезнь, пользуясь для этого средствами, доступными только им. — «Может, и я заразился крысиной болезнью?» — с тоской в душе, холодея и содрогаясь от мертвящего и цепенящего ужаса, подумал Борис. Бабушка любила страсти, «ужасти», и он, замирая от страха и интереса, не отрываясь, всегда слушал ее рассказы и рассуждения такого рода: ужас влек к себе, завораживал. — Им благоприятствуют, Борюшка, — продолжала проникновенно читать бабушка, — мор, голод, война, наводнение и нашествие. Тогда они собираются под знаком таинственных превращений, действуя, как люди, и можно говорить с ними, не зная, кто это. Они, сынок, как вирусы, всюду проникают, — поделилась вдруг бабушка своей догадкой, и еще одной. — Вот я и боюсь, что американцы как бросят на нас бомбу, ну, атом их этот, а мы на них, то крысы будут больше людей, вырастут с них, а люди станут слабые, вялые, как больные. Вот крысы их и завоюют из своих подвалов. Твоя мама говорила, что такое происходит в результате… какое-то слово… мута… мути… мута…
— Мутации, — сообразил и подсказал сквозь жар Борис.
Он так напрягся, вспоминая это слово, что от приложенного усилия заболел, казалось, сам мозг. Он закрыл глаза, вытащил руку из-под подушки и лег на затылок, на спину. На общей кухне послышалось звяканье жестяного рукомойника, странно совпадавшее, сливавшееся с бабушкиной речью. Но звук воды, льющейся в полное уже, как он знал, ведро, стоявшее под рукомойником, разбудил в нем жажду, и он почувствовал, что губы, рот, горло просто запеклись, обметаны сухостью. Он открыл рот, но сказать ничего не смог.
— Попей, сынок, попей, — говорила все приметившая бабушка.
Вода из стакана текла ему в рот, попадая и мимо, на подушку, на простыню. Горячим телом он ощутил, что около головы, шеи, плеч повлажнело. Во рту, в горле стало легче, но от выпитой и попавшей в желудок воды его затошнило, голова закружилась с такой силой, что не было сил сопротивляться. В ней словно возникли какие-то мутные завихрения, все окутал белый туман, и снова он испытал тошнотворное падение куда-то вниз, в белую пелену. А потом словно бы ступеньки под ногами появились. Раз — ступенька, два — ступенька, три — ступенька. И вдруг пропали, словно опору выбили… Дурнота накатывала и тащила, тащила его в пропасть без дна, но вот он почувствовал, что это дно — во всяком случае твердая поверхность под ноги — приближается, и сейчас падение прекратится, и он встанет. И он встал.
Глава 2
Туман и лестницы
Свет блеснул в тумане. Где-то грянул гром. «Ну да, — подумал Борис, — скорость у света больше, чем у звука». А потом тишина. И непонятно, где он. Тошнота в голове, правда, медленно уходящая. Вокруг вращаются клубы белого тумана, перемещаясь с места на место, будто клубы курильного дыма, поднимающегося сразу от нескольких курильщиков. Он почему-то в ковбойке, в пиджаке, в техасах, в кедах, а сверху белый отцовский старый пыльник. Но все это известно ему как бы наощупь, потому что вокруг такой густой туман, что самого себя не видно. И хорошо, что в одежде, — чувствуешь себя защищенней. А когда успел одеться — просто загадка. Но что без толку стоять, на месте Борис стоять не может, да и никогда не мог. Надо куда-то двигаться.
Осторожно переставляя ноги, он шел, тщательно ощупывая ногой, твердое ли то место, куда он собирается ступить, пробуя его на прочность. Судя по тому, что твердая и гладкая поверхность вдруг перемежалась выбоинами, в которые время от времени попадали обутые в кеды и потому чувствительные к неровностям почвы ноги Бориса, он шел по сильно выщербленной асфальтовой дороге. Хотя временами идти было гладко, даже весьма. Пугало только, что непонятно куда. Словно идешь по смотровой площадке высокой башни, и не знаешь, есть там перила или нет. Но он понимал, что кричать и спрашивать, где он находиться, не у кого, а потому и нелепо. Ему было недавно так худо от головной боли и жара, когда он все куда-то проваливался, что нынешняя душная влажность и легкое головокружение были все же не очень-то и страшны.
Внезапно он заметил по бокам дороги силуэты каких-то искривленных и скособоченных зданий — то ли они возникали из диковатых сочетаний клубящегося тумана и были миражом, то ли и вправду существовали, но в таком случае они были словно выстроены из конструктора с недостающими деталями. Людей, однако, никого: ни навстречу, ни сзади, ни обок. Лишь раз за спиной послышался ему галоп, переходящий в нервную побежку, поскок и снова галоп. Звук уходил в сторону переулка, который он как будто только прошел, если там вообще существовал переулок. Был он приглушен туманом, этот звук, да и был ли он, или все это ему только показалось?..
И вдруг впереди глухое ропотанье, слов не различить, но ясно, что это человеческие голоса. Борис пошел скорее, и туман, не пропадая вовсе, стал вроде бы пореже. И он увидел черный длинный колеблющийся ряд человеческих фигур — очередь! Он посмотрел налево — начала нет, направо — нет конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37