Олений не губил народ почем зря: барки здесь бились только по дурости сплавщиков.
А вот скала Вогулинская Гора так и не доползла до берега, чтобы тоже стать бойцом, и застряла в лесу: торчала там над еловыми остриями обиженной кучей. Вогулинская Гора будто намекнула про вогулов, и скоро справа блеснула речка Ёква. Вокруг ее устья под высокими соснами виднелись шапки вогульских чумов. Осташа не хотел, не хотел смотреть — и все же глянул, с какой-то мукой в душе отыскивая на отшибе деревни чум Шакулы. А барка уже пробегала мимо невысокой глыбы Собачьего камня, на котором стояла и облаивала суда свора вогульских собак. Собаки охрипли: шутка ли, столько барок пролетело, и на каждую надо гавкнуть!.. Мелькнуло устье Тимошенки. За ним взмыли в небо зубцы бойца Собачьи Камни, сплошь багровые от заката. Но Осташа, командуя в трубу, не думал о бойце, не думал о псах на камне. Он все равно думал только о Бойтэ.
«Не буду вспоминать о ней, не буду!» — заклинал он себя. Ему нельзя думать про вогулку. А в памяти неудержимо вытаивал запретный образ: девка-жлудовка, ведьма, обманщица, воровка, язычница… До рези в сердце любимая и желанная. Ее узкие плечи и бесстыже налитые груди, стоящие враскос; ее круглый зад, ее бледные губы, ее осенние глаза… Осташа затряс головой так, что на левом берегу закачался Синий боец, весь поверху порубленный трещинами, словно колода, на которой разделывают туши…
Вон про камень Конек лучше думать. Это его голова торчит над елками. Конек — окаменевший конь Ульянки-Чусовлянки, стрелецкой женки, чья бабья дружина остановила татар… Не надо было их останавливать. Пусть бы татары согнали с Чусовой всех вогулов и всех русских, чтобы никогда одни других не видели и не знали, чтобы не было никогда человеку прелести истяжельчества, чтобы не горела заживо душа при мысли о вогульской девчонке…
От Конька Чусовая три версты до деревни Пермяковой текла спокойно. Осташа закрыл глаза, сжал ладонями перильца скамейки. Он, кажется, уже до смерти устал глядеть на скалы, на леса… Жаль, умер разбойник Пермяков, от чьего корня и пошла деревня. Был он, говорят, страшным человеком, но страшным не по лютости, а по тайне своей. Он грабил барки, коломенки, дощаники, шитики — все суда, что проплывали мимо. Грабил так, что никто этого не видел, и ничего после воровства его не оставалось: ни людей, ни могил, ни железа с чугуном, ни щепочки от судна. Куда он все девал, как справлялся в одиночку? Никто не знал. Барки пропадали, Пермяков богател, а за руку его поймать не могли. Так и умер непойманным. Его положили в гроб, выкопали яму, поставили гроб на дно и яму засыпали. А когда засыпали, то увидели, что могильная раскопанная земля пришлась вровень с нераскопанной, будто пустую яму завалили. Раскопали яму — и точно: нет гроба с Пермяковым. Исчез разбойник так же, как и жертвы его исчезали. Говорят, что те, кого сгубил Пермяков, стали проклятыми душами: ни в рай, ни в ад они не попали. Растаяли. Вот бы и Осташе сейчас растаять без следа…
Деревня Пермякова расселась на левом берегу напротив камня Пермякова. Камень был бурый, переломанный, затянутый лесом. Но меж деревней и камнем на реке громоздился коварный Золотой остров. Манила правая протока: вроде бы прямая да быстрая, хоть и узковата. Но Осташа уверенно направил барку левее острова. Правый ход был по дну перегорожен каменными грядами. Даже на караванном валу барки застревали здесь так прочно, что приходилось их разгружать и стаскивать на бечеве.
Пермяковские крестьяне, варнаки разбойничьего корня, часто сами выходили на берег перед островом и махали баркам рубахами на шестах: мол, держи вправо! Доверчивые сплавщики поворачивали — и выскакивали на камни. А потом, матерясь, платили выжигам, чтобы помогли поскорей вызволить судно. Поэтому остров и звали Золотым. Доверчивость стоила дорого. Вот и сейчас за кустами на взгривке Осташа увидел сразу три барки. Простаков пермякам всегда хватало.
— Осташка, Колыван схватился! — завопил Федька, тыча пальцем.
И вправду: у деревенского причала стояла барка с двумя флагами Каменского завода. Значит, сегодняшний пробег завершен.
— Давай и мы скорей на хватку! — заполошился Федька. — Чтоб до Столбов встать!.. Боюсь я их, дьяволов!
У ДЕМИДОВСКОГО КРЕСТА
Один только Пасынков останавливал свой караван за Пермяковой деревней. Прочие караваны, похоже, хотели пробежать еще верст десять, пока далеко до сумерек, и схватиться уже возле Усть-Серебрянки. Что ж, дело ихнее.
За Нижним островом и за мысом по левому берегу тянулись длинные покосы, отделенные от приплеска полосой кустов. Из тонкого тальника лишь кое-где торчали толстые осины и причальные столбы с крепкими дрюками, продетыми сквозь башку. Осташа нацелил барку на дерево покрепче. Подгубщики оставили потеси на помощников и встали у огнив, подняв на локти связки снастей-легости. Барка, теряя ход, с хрустом вломилась носом в кусты и ударилась о берег; Осташу и Федьку кинуло вперед, на перильца.
— Логин!.. — успел крикнуть в трубу Осташа. Старик, широко расставив ноги, умело закрутил над головой легость с чугунной гирькой на конце и метнул в заросли. Груз проломил прутья и облетел тонкий ствол осинки, что росла рядом с тем деревом, на которое метил Осташа. Корнила, Логинов напарник, тотчас начал раскручивать свою легость с кошкой. Якорек свистнул и зацепил гирьку меж лап. Корнила принялся быстро вытягивать снасть. Логин перехватил ее и поволок на себя. Корнила скинул с огнива пару колец толстой вытяжной веревки.
— Живее! — закричал он старику.
Логин, торопясь, засучил локтями. Барка медленно отходила назад. Логин для верности мотанул легость на руку.
— Скинь! — дико заорал Корнила. — Не вышла хватка!..
Но было поздно. Вытяжную снасть выбрать не успели — отходящая от берега барка струной натянула легость. Тонкая осина затряслась и вдруг нагнулась, как девка. Она обрушилась всеми ветвями на Логина с Корнилой и на шарахнувшихся бурлаков. Барка все отодвигалась. Легость поползла по стволу осины, кудрей снимая зеленую ленту лыка. Зацепившись за сучок, легость зазвенела, и тотчас страшно всхлипнул Логин, невидимый под ветками. Легость звонко лопнула. Освобожденная барка бортом вперед поплыла вдоль берега все быстрее и быстрее.
— Платоха, загребай! — рявкнул Осташа в трубу, забыв, что Платоха уже оставил потесь.
Но Платохин сменщик не растерялся и сразу толкнул рукоять. Через миг и бурлаки навалились на валек. Лопасть потеси по широкой дуге улетела к корме барки, плюхнулась в воду и поехала обратно, оставляя кипящий от натуги бурун. Барка послушно довершила разворот — как отурилась. Теперь она уже кормой врубилась в тальник.
Платоха швырнул свою легость с гирькой. Легость свистнула над кустами и накрутилась на обтесанный причальный столб, который так вовремя появился в зарослях. Никешка метнул якорек — и промахнулся; метнул другой раз — опять мимо.
— Убью криворукого! — заревел Платоха.
Никешка в третий раз кинул кошку и наконец зацепил грузик. Огромными рывками он споро выволок легость с гирькой и, отступая, тянул ее на себя дальше. Платоха скидывал кольца снасти с огнива.
— Есть!.. — рыдающе воскликнул Никешка и схватился за вытяжную снасть, к которой и была привязана легость.
— На кнек ее! — рыкнул Платоха.
Никешка упал на колени, запутывая толстую веревку вокруг чурбаков-кнеков. Барка опять пошла назад, от берега, и слабина вытяжки кончилась. Барка колыхнулась и все равно повела к стрежню. Вытяжная снасть на огниве зашевелилась как живая: ее заранее накручивали дрябло, с припуском. Кольца снасти сокращались, сжимая столб огнива, и раздался скрип. Кислый синий дым пополз из-под веревки: это огниво затлело от трения. Платоха уже вытаскивал из-за борта деревянное ведро — и сразу опрокинул его над огнивом, гася пламя. Огниво зашипело, повалил белый пар.
Барка дрогнула и остановилась. Теперь течением ее медленно прислоняло к берегу. Едва ее плечо коснулось тальника, Корнила с легостью в руках сиганул в кусты, пробился к толстому стволу, упал на спину и за легость потащил к себе снасть. Выбрав ее на пару саженей, он принялся накручивать снасть на древесный комель. Хватка состоялась — барку причалили.
Осташа и Федька перепрыгнули перильца скамейки, пробежали по кровле палатки и соскочили на носовую палубу. Здесь бурлаки уже обступили и схватили взахлеб воющего Логина. Логин, лежа, извивался на окровавленных досках. Осташу затошнило, когда он увидел, во что превратилась рука подгубщика. Веревка спустила с нее кожу, как чулок. Обтекая кровью, дрожали красные связки мышц, переплетенные синими жилами. Фиска, стоя на коленях, заголила ляжки, отрывая полосы от подола своего сарафана.
— Сейчас, сейчас, дядя Логин… — бормотала она.
— Ты уж потерпи… — бубнил кто-то из бурлаков.
— Водки!.. Водки!.. — надрывно выдыхал Логин.
Осташа бешено посмотрел на Федьку. Бледный дрожащий Федька виновато глянул в ответ и закрестился.
Потеси вытащили из воды и положили вдоль бортов, скинули доску-сходню, и бурлаки повалили на берег. Логин Власыч сошел сам, хотя и весь перекосился, прижимая к груди обмотанную руку; Логина, как барыню, поддерживали под локоть. Полузакрыв глаза, старик тихо, надрывно ныл сквозь стиснутые зубы; лицо его и борода блестели от слез.
Федька, чуя свою вину, заметался, разбивая стан. Бурлаки потащили на дрова жерди изгороди, которой пермяковские крестьяне отгородили выпас от опушки чистого соснового бора. Длинная поляна была пуста, если не считать каких-то мужиков, чего-то делавших на дальнем краю. Осташа подумал и направился к ним по бурой прошлогодней стерне. Может, там водка найдется?..
За гнилым раздерганным стогом у мужиков обнаружилась пара легких балаганчиков. Над курящимся кострищем на козле висели два котелка. В тальнике днищем кверху лежала лодка. На берегу высилась подъемная тренога из крепких сосновых елег, с ее поворины свисали веревки. Под треногой, раскинув лапы, на земле навзничь распластался здоровенный толстый крест, вытесанный из белого камня. Вокруг валялись такие же белые каменные плиты. Ровняя их грани, четверо или пятеро мужиков били деревянными колотами по долотам. На Осташу они поглядели хмуро и своего дела не прервали.
Осташа молча остановился над крестом. На груди креста была выбита длинная надпись. Опустив голову и шевеля губами, Осташа с трудом прочел: «1724 года сентября 8 дня на семь месте родилсiя у статскаго действителнаго советника Акинфiя Никитича Демидова, что тогда былъ дворяниномъ, сынъ Никита, статской советникъ и кавалеръ святаго Станислава. Поставленъ оный крестъ на семь месте по желанию ево 1779 года маiя… числа».
— А я и не знал, что Никита Демид тут родился, — удивленно сказал Осташа ближайшему мужику.
Мужик опустил молоток.
— Больно важно, на котором месте Демид родился, — пробурчал он. — Важно, чтоб после смерти мимо своего места не проскочил…
— Какого места? — глупо спросил Осташа.
— Пекла.
Осташа поскреб затылок.
— А чего число не проставили? — спросил он.
Мужик вдруг разозлился, плюнул и с остервенением заколотил молотком по долоту.
— Что ни дурак подойдет — всяк о том спросит! — в сердцах сказал он. — Сам-то подумай! Будем крест подымать — так и проставим!
— А чего не подымаете?
— Видишь — подошву рубим. Вырубим — подымем.
— Н-ну, это на пару дней вам еще работы, — обнадеживающе сказал Осташа всем каменотесам, чтобы смягчить их перед просьбой о водке.
— Язык брехуна послаще блина… — опять пробурчал мужик. — Дай бог к лету управиться… Нам еще вокруг креста все плитами замостить надо и на той вон скале такой же крест и надпись выбить…
Осташа посмотрел на темную скалу на другом берегу. Она сплошь заросла тонкими березками и сосенками. Из трещин ее вытекали широкие щебневые осыпи-шорохи. Скала уже была в тени — словно отвернулась, словно не желала демидовского тавра на лоб.
Скала не прятала своего нежелания прислуживать Демидам, и Осташе противно стало подмазываться к чужим людям. Что, он для себя, что ли, водки хотел? Для пьянки, что ли?
— Православные, а водки у вас не найдется? — напрямик спросил он. — У меня на барке подгубщику снастью кожу с руки сняло — мается старик.
— У приказчика нашего спроси, — каменотес кивнул на балаганчик. — Ежели его сиятельство все само не выжрало…
Осташа хмыкнул и пошагал к балаганчику.
Пока он будил приказчика и торговался, к каменотесам причалила косная лодка. Хмельной косный молодец выбрался на берег и тоже застыл над крестом, внаклон читая надпись и водя пальцем по строкам.
— А число-то чего не проставили? — распрямляясь, спросил он.
Каменотес так ударил колотом, что срубил угол у плиты. Но косный, не заметив, уже направился к Осташе.
— Это ты Переход будешь, сплавщик?.. — Он осекся, увидев в руках Осташи початый штоф. — Э!.. Дай-ка хлебнуть, голуба-человек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
А вот скала Вогулинская Гора так и не доползла до берега, чтобы тоже стать бойцом, и застряла в лесу: торчала там над еловыми остриями обиженной кучей. Вогулинская Гора будто намекнула про вогулов, и скоро справа блеснула речка Ёква. Вокруг ее устья под высокими соснами виднелись шапки вогульских чумов. Осташа не хотел, не хотел смотреть — и все же глянул, с какой-то мукой в душе отыскивая на отшибе деревни чум Шакулы. А барка уже пробегала мимо невысокой глыбы Собачьего камня, на котором стояла и облаивала суда свора вогульских собак. Собаки охрипли: шутка ли, столько барок пролетело, и на каждую надо гавкнуть!.. Мелькнуло устье Тимошенки. За ним взмыли в небо зубцы бойца Собачьи Камни, сплошь багровые от заката. Но Осташа, командуя в трубу, не думал о бойце, не думал о псах на камне. Он все равно думал только о Бойтэ.
«Не буду вспоминать о ней, не буду!» — заклинал он себя. Ему нельзя думать про вогулку. А в памяти неудержимо вытаивал запретный образ: девка-жлудовка, ведьма, обманщица, воровка, язычница… До рези в сердце любимая и желанная. Ее узкие плечи и бесстыже налитые груди, стоящие враскос; ее круглый зад, ее бледные губы, ее осенние глаза… Осташа затряс головой так, что на левом берегу закачался Синий боец, весь поверху порубленный трещинами, словно колода, на которой разделывают туши…
Вон про камень Конек лучше думать. Это его голова торчит над елками. Конек — окаменевший конь Ульянки-Чусовлянки, стрелецкой женки, чья бабья дружина остановила татар… Не надо было их останавливать. Пусть бы татары согнали с Чусовой всех вогулов и всех русских, чтобы никогда одни других не видели и не знали, чтобы не было никогда человеку прелести истяжельчества, чтобы не горела заживо душа при мысли о вогульской девчонке…
От Конька Чусовая три версты до деревни Пермяковой текла спокойно. Осташа закрыл глаза, сжал ладонями перильца скамейки. Он, кажется, уже до смерти устал глядеть на скалы, на леса… Жаль, умер разбойник Пермяков, от чьего корня и пошла деревня. Был он, говорят, страшным человеком, но страшным не по лютости, а по тайне своей. Он грабил барки, коломенки, дощаники, шитики — все суда, что проплывали мимо. Грабил так, что никто этого не видел, и ничего после воровства его не оставалось: ни людей, ни могил, ни железа с чугуном, ни щепочки от судна. Куда он все девал, как справлялся в одиночку? Никто не знал. Барки пропадали, Пермяков богател, а за руку его поймать не могли. Так и умер непойманным. Его положили в гроб, выкопали яму, поставили гроб на дно и яму засыпали. А когда засыпали, то увидели, что могильная раскопанная земля пришлась вровень с нераскопанной, будто пустую яму завалили. Раскопали яму — и точно: нет гроба с Пермяковым. Исчез разбойник так же, как и жертвы его исчезали. Говорят, что те, кого сгубил Пермяков, стали проклятыми душами: ни в рай, ни в ад они не попали. Растаяли. Вот бы и Осташе сейчас растаять без следа…
Деревня Пермякова расселась на левом берегу напротив камня Пермякова. Камень был бурый, переломанный, затянутый лесом. Но меж деревней и камнем на реке громоздился коварный Золотой остров. Манила правая протока: вроде бы прямая да быстрая, хоть и узковата. Но Осташа уверенно направил барку левее острова. Правый ход был по дну перегорожен каменными грядами. Даже на караванном валу барки застревали здесь так прочно, что приходилось их разгружать и стаскивать на бечеве.
Пермяковские крестьяне, варнаки разбойничьего корня, часто сами выходили на берег перед островом и махали баркам рубахами на шестах: мол, держи вправо! Доверчивые сплавщики поворачивали — и выскакивали на камни. А потом, матерясь, платили выжигам, чтобы помогли поскорей вызволить судно. Поэтому остров и звали Золотым. Доверчивость стоила дорого. Вот и сейчас за кустами на взгривке Осташа увидел сразу три барки. Простаков пермякам всегда хватало.
— Осташка, Колыван схватился! — завопил Федька, тыча пальцем.
И вправду: у деревенского причала стояла барка с двумя флагами Каменского завода. Значит, сегодняшний пробег завершен.
— Давай и мы скорей на хватку! — заполошился Федька. — Чтоб до Столбов встать!.. Боюсь я их, дьяволов!
У ДЕМИДОВСКОГО КРЕСТА
Один только Пасынков останавливал свой караван за Пермяковой деревней. Прочие караваны, похоже, хотели пробежать еще верст десять, пока далеко до сумерек, и схватиться уже возле Усть-Серебрянки. Что ж, дело ихнее.
За Нижним островом и за мысом по левому берегу тянулись длинные покосы, отделенные от приплеска полосой кустов. Из тонкого тальника лишь кое-где торчали толстые осины и причальные столбы с крепкими дрюками, продетыми сквозь башку. Осташа нацелил барку на дерево покрепче. Подгубщики оставили потеси на помощников и встали у огнив, подняв на локти связки снастей-легости. Барка, теряя ход, с хрустом вломилась носом в кусты и ударилась о берег; Осташу и Федьку кинуло вперед, на перильца.
— Логин!.. — успел крикнуть в трубу Осташа. Старик, широко расставив ноги, умело закрутил над головой легость с чугунной гирькой на конце и метнул в заросли. Груз проломил прутья и облетел тонкий ствол осинки, что росла рядом с тем деревом, на которое метил Осташа. Корнила, Логинов напарник, тотчас начал раскручивать свою легость с кошкой. Якорек свистнул и зацепил гирьку меж лап. Корнила принялся быстро вытягивать снасть. Логин перехватил ее и поволок на себя. Корнила скинул с огнива пару колец толстой вытяжной веревки.
— Живее! — закричал он старику.
Логин, торопясь, засучил локтями. Барка медленно отходила назад. Логин для верности мотанул легость на руку.
— Скинь! — дико заорал Корнила. — Не вышла хватка!..
Но было поздно. Вытяжную снасть выбрать не успели — отходящая от берега барка струной натянула легость. Тонкая осина затряслась и вдруг нагнулась, как девка. Она обрушилась всеми ветвями на Логина с Корнилой и на шарахнувшихся бурлаков. Барка все отодвигалась. Легость поползла по стволу осины, кудрей снимая зеленую ленту лыка. Зацепившись за сучок, легость зазвенела, и тотчас страшно всхлипнул Логин, невидимый под ветками. Легость звонко лопнула. Освобожденная барка бортом вперед поплыла вдоль берега все быстрее и быстрее.
— Платоха, загребай! — рявкнул Осташа в трубу, забыв, что Платоха уже оставил потесь.
Но Платохин сменщик не растерялся и сразу толкнул рукоять. Через миг и бурлаки навалились на валек. Лопасть потеси по широкой дуге улетела к корме барки, плюхнулась в воду и поехала обратно, оставляя кипящий от натуги бурун. Барка послушно довершила разворот — как отурилась. Теперь она уже кормой врубилась в тальник.
Платоха швырнул свою легость с гирькой. Легость свистнула над кустами и накрутилась на обтесанный причальный столб, который так вовремя появился в зарослях. Никешка метнул якорек — и промахнулся; метнул другой раз — опять мимо.
— Убью криворукого! — заревел Платоха.
Никешка в третий раз кинул кошку и наконец зацепил грузик. Огромными рывками он споро выволок легость с гирькой и, отступая, тянул ее на себя дальше. Платоха скидывал кольца снасти с огнива.
— Есть!.. — рыдающе воскликнул Никешка и схватился за вытяжную снасть, к которой и была привязана легость.
— На кнек ее! — рыкнул Платоха.
Никешка упал на колени, запутывая толстую веревку вокруг чурбаков-кнеков. Барка опять пошла назад, от берега, и слабина вытяжки кончилась. Барка колыхнулась и все равно повела к стрежню. Вытяжная снасть на огниве зашевелилась как живая: ее заранее накручивали дрябло, с припуском. Кольца снасти сокращались, сжимая столб огнива, и раздался скрип. Кислый синий дым пополз из-под веревки: это огниво затлело от трения. Платоха уже вытаскивал из-за борта деревянное ведро — и сразу опрокинул его над огнивом, гася пламя. Огниво зашипело, повалил белый пар.
Барка дрогнула и остановилась. Теперь течением ее медленно прислоняло к берегу. Едва ее плечо коснулось тальника, Корнила с легостью в руках сиганул в кусты, пробился к толстому стволу, упал на спину и за легость потащил к себе снасть. Выбрав ее на пару саженей, он принялся накручивать снасть на древесный комель. Хватка состоялась — барку причалили.
Осташа и Федька перепрыгнули перильца скамейки, пробежали по кровле палатки и соскочили на носовую палубу. Здесь бурлаки уже обступили и схватили взахлеб воющего Логина. Логин, лежа, извивался на окровавленных досках. Осташу затошнило, когда он увидел, во что превратилась рука подгубщика. Веревка спустила с нее кожу, как чулок. Обтекая кровью, дрожали красные связки мышц, переплетенные синими жилами. Фиска, стоя на коленях, заголила ляжки, отрывая полосы от подола своего сарафана.
— Сейчас, сейчас, дядя Логин… — бормотала она.
— Ты уж потерпи… — бубнил кто-то из бурлаков.
— Водки!.. Водки!.. — надрывно выдыхал Логин.
Осташа бешено посмотрел на Федьку. Бледный дрожащий Федька виновато глянул в ответ и закрестился.
Потеси вытащили из воды и положили вдоль бортов, скинули доску-сходню, и бурлаки повалили на берег. Логин Власыч сошел сам, хотя и весь перекосился, прижимая к груди обмотанную руку; Логина, как барыню, поддерживали под локоть. Полузакрыв глаза, старик тихо, надрывно ныл сквозь стиснутые зубы; лицо его и борода блестели от слез.
Федька, чуя свою вину, заметался, разбивая стан. Бурлаки потащили на дрова жерди изгороди, которой пермяковские крестьяне отгородили выпас от опушки чистого соснового бора. Длинная поляна была пуста, если не считать каких-то мужиков, чего-то делавших на дальнем краю. Осташа подумал и направился к ним по бурой прошлогодней стерне. Может, там водка найдется?..
За гнилым раздерганным стогом у мужиков обнаружилась пара легких балаганчиков. Над курящимся кострищем на козле висели два котелка. В тальнике днищем кверху лежала лодка. На берегу высилась подъемная тренога из крепких сосновых елег, с ее поворины свисали веревки. Под треногой, раскинув лапы, на земле навзничь распластался здоровенный толстый крест, вытесанный из белого камня. Вокруг валялись такие же белые каменные плиты. Ровняя их грани, четверо или пятеро мужиков били деревянными колотами по долотам. На Осташу они поглядели хмуро и своего дела не прервали.
Осташа молча остановился над крестом. На груди креста была выбита длинная надпись. Опустив голову и шевеля губами, Осташа с трудом прочел: «1724 года сентября 8 дня на семь месте родилсiя у статскаго действителнаго советника Акинфiя Никитича Демидова, что тогда былъ дворяниномъ, сынъ Никита, статской советникъ и кавалеръ святаго Станислава. Поставленъ оный крестъ на семь месте по желанию ево 1779 года маiя… числа».
— А я и не знал, что Никита Демид тут родился, — удивленно сказал Осташа ближайшему мужику.
Мужик опустил молоток.
— Больно важно, на котором месте Демид родился, — пробурчал он. — Важно, чтоб после смерти мимо своего места не проскочил…
— Какого места? — глупо спросил Осташа.
— Пекла.
Осташа поскреб затылок.
— А чего число не проставили? — спросил он.
Мужик вдруг разозлился, плюнул и с остервенением заколотил молотком по долоту.
— Что ни дурак подойдет — всяк о том спросит! — в сердцах сказал он. — Сам-то подумай! Будем крест подымать — так и проставим!
— А чего не подымаете?
— Видишь — подошву рубим. Вырубим — подымем.
— Н-ну, это на пару дней вам еще работы, — обнадеживающе сказал Осташа всем каменотесам, чтобы смягчить их перед просьбой о водке.
— Язык брехуна послаще блина… — опять пробурчал мужик. — Дай бог к лету управиться… Нам еще вокруг креста все плитами замостить надо и на той вон скале такой же крест и надпись выбить…
Осташа посмотрел на темную скалу на другом берегу. Она сплошь заросла тонкими березками и сосенками. Из трещин ее вытекали широкие щебневые осыпи-шорохи. Скала уже была в тени — словно отвернулась, словно не желала демидовского тавра на лоб.
Скала не прятала своего нежелания прислуживать Демидам, и Осташе противно стало подмазываться к чужим людям. Что, он для себя, что ли, водки хотел? Для пьянки, что ли?
— Православные, а водки у вас не найдется? — напрямик спросил он. — У меня на барке подгубщику снастью кожу с руки сняло — мается старик.
— У приказчика нашего спроси, — каменотес кивнул на балаганчик. — Ежели его сиятельство все само не выжрало…
Осташа хмыкнул и пошагал к балаганчику.
Пока он будил приказчика и торговался, к каменотесам причалила косная лодка. Хмельной косный молодец выбрался на берег и тоже застыл над крестом, внаклон читая надпись и водя пальцем по строкам.
— А число-то чего не проставили? — распрямляясь, спросил он.
Каменотес так ударил колотом, что срубил угол у плиты. Но косный, не заметив, уже направился к Осташе.
— Это ты Переход будешь, сплавщик?.. — Он осекся, увидев в руках Осташи початый штоф. — Э!.. Дай-ка хлебнуть, голуба-человек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92