А оно по страсти едино было с безбожной похотью со жлудовками.
А за Дуниной горой слева на лугу показалась русская деревня Луговая, с укором смотревшая через реку на вогульскую деревушку Копчик. Луговая просторно расползлась по лугу, а Копчик сбился на лесной поляне табуном островерхих чумов. Отгораживаясь от реки, он всем на зло выставил по берегу ряд красноротых идолов, которые словно охраняли свальный грех вогульских жилищ.
Потом справа гора наконец затонула в просторной болотистой луговине. Осташа подал барку левее. Вверх по реке, распуская буруны, плыл высокий остров с осинами на холке. Осины были сплошь изломаны ледоходами, торчали, как раскудлаченные кикиморы. За островом пряталось устье реки Сылвицы, нелюдимой и хмурой, на которой и селений-то вообще никаких не было. Кушва пробовала на ее берегу завести рудник, прозванный Бутоновским, да что-то неладное все время с ним приключалось — то вода пойдет, то выработка сомкнётся, то голоса слышны. Рудник от греха подальше забросили. Здесь, в воложке между островом и мысом, Шакула прошлым маем и набрел на лодку, в которой без памяти лежал простывший Осташа. Шакула утащил лодку к себе, и в жизнь Осташи навеки вошла Бойтэ…
А за камнем Сылвицким, оплетенным корнями соснового бора, мелькнул камень Антонов, будто раздавленный чьим-то огромным каблуком. Курлыкнула справа речка Ермаковка, и вздыбился сам боец Ермак. Ржавый и помятый, как бывалый богатырский шлем, прямо во лбу он был пробит черной дыркой пещеры. Бурлаки Ермака не боялись. Не может того быть, чтобы боец такого святого имени чинил их баркам обиду. И верно: редко-редко когда находился дурак, который исхитрялся хлопнуть судно об эту скалу.
«Крикнуть, что ли, „Кивыр, кивыр, ам оссам!"?» — подмывало Осташу. Он задрал голову на кручу Ермака, которая до сосновых бровей заросла рыжей щетиной лишайника. Но бурлаки опередили сплавщика.
— Ермак, дай на табак! — закричал кто-то от потеси Корнилы.
«…абак!..» — глухо отозвалась скала.
Бурлаки радостно загомонили: если Ермак отвечал, это считалось хорошей приметой. Какой-то знаток из бурлаков уже бросил свой кочеток и махал руками, показывая товарищам, как Ермак, сидевший в пещере, натягивал цепь, прикованную концом во-он к тому лиственю, и цепью перевертывал купеческие ладьи, а друзья его — ермачки — грабили купцов и деньги народу раздавали. Когда же царевы войска подошли с пушками и осадили скалу, Ермак бросился из пещеры и утоп в омуте. Сказка, конечно: какие купцы, какая цепь?.. Зипуны, одно слово.
— Не зевать! — раздраженно рявкнул Осташа на бурлаков. — Басни после хватки сказывать станете!
Бурлаки только-только налегли на потеси, как опять отвлеклись. Да Осташа и сам ничего не смог с собой поделать, вытаращил глаза. На огрудке меж устьев речек Долговок сидела барка; судя по болтавшимся флагам — караванная Уктусского завода. Бурлаки слегами спихивали ее с мели. По левому борту корячились мужики, по правому — бабы. Караванные начальники любили такое развлечение: нанимали побольше баб, с которых навар поиметь можно, да брали к себе на барку молодух и девок. На каком-нибудь безопасном месте сплавщик по уговору с караванным сажал барку на огрудок. Бурлаки, понятно, лезли за борт. Понятно, телешом: ведь потом и работать пришлось бы в мокрой одеже, а это верное дело ночью жар, а на третий день до смерти спечешься. Караванный со сплавщиком и глазели на голых баб под бортом: потеха! Опять же и выбрать можно, какую на ночь в казенке оставить, чтоб потитястее да пожопастее была.
— Корнила, загребай! — опомнившись, закричал Осташа.
Барка едва не чиркнула бортом по краю огрудка.
— Хорош таращиться, захребетники! — заругался Осташа на бурлаков, которые и после огрудка выворачивали шеи.
Так, не глядя, проскочили и второй камень Котел. Его будто кто выскреб изнутри — получилась пещера. Про нее много баек рассказывали, да все врали, потому что глубины в пещере было три шага. Хоть гляделась она страхолюдно, жили в ней только летучие мыши: тихо висели себе на потолке вверх ногами и никому не мешали.
У Темного бойца, что зябко синел на левом берегу, Осташа услышал дальний гулкий раскат — это кто-то из караванных, что бежали впереди, пальнул из пушки. Караванные всегда стреляли под бойцами Стрельными, предупреждали народ. За Стрельными начинались самые глухие и дикие места. И не то чтобы здесь деревень не было — деревни-то были… Но какими-то совсем уж чертовыми становились берега: сплошь гористые, все в косматом ельнике с вековыми буреломами, и даже приплески и склоны гор были засыпаны битым камнем. А Чусовая, которая раньше то бесновалась, то успокаивалась, за Стрельными бойцами словно и вовсе совсем ума решалась. Поворот ложился на поворот, вода неслась под уклон, а переборы лезли друг на друга, как овцы в тесных воротах.
Два утеса, разделенных ущельем в полсотни саженей шириной, и назывались бойцом Малым Стрельным. Еловая опушка за ними была закидана треснувшими досками, сломанными брусьями. Видно, кто-то здесь убился, но не сегодня — вчера; Чусовая уже успела разодрать барку в мочало. А над блеском угрюмого створа вдали поднимался боец Свадебный: кривая иззубренная гряда из скал и каменных ребер. Лес обсадил его по всем лощинам, забрался на плечи, на гребни. Не шибко опасным был боец, но больно уж мрачным и тоскливым. На луговине в устье Свадебной речки даже жердей от стогов не стояло: никто не любил это урочище с таким обманным и веселым названием. Кто, когда его так назвал? Кто придумал здесь свадьбу сыграть?.. Говорили, что не человечья эта свадьба была. Бесы здесь на своей свадьбе гуляли. Но батя как-то раз объяснил Осташе коренной, тайный смысл имени: отсюда начиналась самая горячая работа, самая жуткая свадьба, на которой Чусовая немало живого народу повенчала с холодной смертью.
Широко и просторно зарокотал Свадебный перебор. Он подхватил барку — как девку в седло подсадил. Белые пенные языки кружились, бегали по волнам, словно пламя по головням. Осташа услышал, как чугунно забренчало у барки под палубой, будто зубы залязгали. Вихляясь, валясь с борта на борт, барка пьяно неслась сквозь перебор. То справа, то слева чертями выскакивали из бурунов черные макушки ташей. Волосатой рыбой-кит вдруг всплыл впереди затопленный огрудок, но Осташа помнил про него и вел барку левее. Не страшен был Свадебный перебор, но тянул душу, как гнетущее языческое мленье. Да и ветер раздергал тучи на клочья, точно воды неба и сами перекатились через перебор.
Деревенька Полякова отползла от реки на увал, и боец Большой Свадебный стоял в лесу один, как жених без невесты. Он в точности походил на своего младшего братца, только ущелье между утесами было вдвое шире. Река надувала сизые утесы, будто сиверко — паруса.
У берега мелькнула схватившаяся барка, за ней другая, третья. Это караваны рассыпались перед ночлегом. Осташа удивленно посмотрел через плечо — туда, где сейчас был запад. Петушино-красный блин солнца уже наполовину окунулся в сметану вечерней мглы. Блеклая, изрытая оспинами тарелка луны выкатилась из-за вздыбленных плит бойца Веер.
«На Чизме хватку сделать?..» — подумал Осташа.
За лощиной в мелких елочках лежала рассохшаяся, растрескавшаяся колода камня Печка — четвертая Печка на пути. Осташа уже не стал всматриваться в ее расщелины в поисках котла, некогда было. Барка обогнула скалу, и как на скатерти раскрылся створ. Слева из распадка падала в Чусовую речка Чизма. На правом берегу тремя длинными извилистыми порядками вытянулась деревня Чизма. Но весь ее край был сплошь уставлен барками, будто все караваны разом прилипли к приплеску. Приткнуться некуда… Осташа услышал, как разочарованно закряхтели его бурлаки, лишенные теплого ночлега на чьем-нибудь сеновале. Борта барок струились мимо, как прясла длиннющего забора.
«Что ж, тогда за Острым камнем хвататься будем», — решил Осташа. Острый камень щучьим плавником рассекал лес по склону. За огрудком начинался Круглый мыс — нудная излучина, на которой и местечко-то ровное трудно было найти.
— Корнила, Никешка, загребай! — крикнул Осташа. — Логин, табань помалу!..
В распадке речки Бедьки тоже столпились барки, издалека похожие на тараканов. Осташина барка потихоньку подтягивалась к левому берегу. Но Чусовая однообразно заворачивала все влево, влево, влево, будто обвивалась вокруг какого-то ствола, и барку упрямо отжимало к правой стороне. Осташа понял, что схватиться на Круглом мысу ему вряд ли удастся. Но надо было спешить: за мысом его протрясет на переборе Цветники и сразу выбросит к Кумышским камням, а плыть за Кумыш нельзя. И не потому, что Колыван встанет на Кумыше, а потому, что за Кумышем ждут самые страшные бойцы — Горчак, Молоков и Разбойник. Идти мимо них под вечер и усталым все равно что в драку бросаться со сломанной рукой.
Словно опомнившись, Чусовая поворотила вправо и на сгибе вскипела перебором Цветники. Весь перебор был в пене — в речном цвете. Солнце сумасшедше и косо, как припадочное, глянуло сквозь еловые макушки, и речной цвет заалел. Осташе показалось, что здесь на острых камнях Чусовая пропорола себе брюхо и мученически выгнулась, распотрошенная, вывалила дрожащие кровавые кишки. Барка опять закачалась, и Осташа увидел, что вон там, вон за той глыбой отбой волны проломит набег, и можно будет рвануться к берегу.
— Корнила, Логин! — закричал Осташа. — Хватка!..
СПЛАВЩИЦКАЯ ТАЙНА
Осташа и Никешка присмотрели на склоне две елки, у которых нижние ветки были размашистее и плотнее прочих. Ветки они приподняли колышком и сверху накрыли пластушинами мха. Обломали на стволах тоненькие мертвые сучочки — паутинки, навалили на корни лапника, и получилось убежище не хуже шалаша. Едва поужинали — стемнело. Хрупкая, невесомая стынь незримыми покровами стелилась по земле и чуть посверкивала в ночи. Иней пополз по еловой коре. И мох, и хвоя стали жесткими. Лапник зачерствел и перестал мяться. Ветки уже не сгибались; одежа залубенела; шею и запястья охватило холодом, словно намотало мокрые тряпки. Бурлаки потихоньку расползались кто куда, только у большого костра сидело с десяток мужиков, собиравшихся перемогать ночь возле огня. Костер словно высосал весь свет из окружающего пространства, и вокруг него костенела непроглядная, земляная тьма. Люди превратились в половинки людей: рожа, борода, грудь и колени; скула, плечо, бок и бедро; затылок, спина и пятерня, почесывающая нагретую поясницу. Где-то рядом и внизу журчал и чирикал перебор Цветники, а за ним на правом берегу заунывно ухал филин.
Осташа первым залез в еловую берлогу. Он повозился, устраиваясь, потихоньку угрелся, и глаза сразу будто потянуло за уголки враскос, а лицо потеплело от собственного дыхания в ворот армяка. Запахло оттаявшей хвоей, талой водой, рекой, ветром, простором, и все закачалось, поплыло, замелькали елки, скалы, повороты, чужие барки… Никешка потряс Осташу за плечо.
— Уже утро, что ль?.. — подскочил Осташа.
— Да нет, — виновато зашептал Никешка, — всего-то час спишь…
За еловым стволом внизу по склону костер малость поугас, и мужики возле огня стали видны целиком. Кто-то поворошил палкой в углях. Облако огненной пыли, истаивая, поплыло вверх. Бурлаки сидели и лежали, закутавшись во что нашлось. Они казались корягами на дне глубокого елового колодца. Зубчатое горло этого колодца поперхнулось луной.
— Какого пса тогда будишь меня? — сердито спросил Осташа.
— Слышь, Осташка, дозволь я ночью домой сбегаю, а? — попросил Никешка. — Рядом же Кумыш-то… Маманю с тятей повидаю, а то они извелись небось… Боятся, что сгибну я на сплаве.
Осташа внимательно оглядел Никешку.
— Ты не думай чего! — горячо зашептал Никешка. — Я не сбегну, я вернусь! Я же говорил тебе, что до конца с тобой буду!
— Ну… сходи, — растерянно согласился Осташа.
— Я еще до рассвета ворочусь! — пообещал Никешка и задом принялся выползать из берлоги.
Осташа улегся обратно, закутался, но сон пропал. Осташа дышал на озябшие пальцы и слушал негромкие пересуды бурлаков.
— Эй, подгубщик, а тебе на боковую не пора? — насмешливо спрашивал кто-то. — Дарья-то на тебя третий день поглядывает, а бочок у нее те-опленький…
— Разве я наушник? — услышал Осташа усталый голос Корнилы. — Говорите при мне… Я не донесу. И так про вас все ясно…
— Чего тебе ясно?
— Да чего… Сбежать хотите со сплава. Так?
— Догадливый… А что делать нам, скажи? Страшно.
— А чего все прочие делают? Дальше плывут. Не заплатил бы вам сплавщик денежки сполна, так ведь не столь бы хотелось деру давать…
— Ну, верно. Искушенье, понятно.
— А от кого искушенье бывает — не помнишь?
— А ты к нам беса не приваживай, — обиженно сказали Корниле. — Тут и без того нечисто.
— Темный он, сплавщик твой. Темный.
Осташа по голосам не различал, кто говорил: у всех бурлаков голоса казались одинаковыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
А за Дуниной горой слева на лугу показалась русская деревня Луговая, с укором смотревшая через реку на вогульскую деревушку Копчик. Луговая просторно расползлась по лугу, а Копчик сбился на лесной поляне табуном островерхих чумов. Отгораживаясь от реки, он всем на зло выставил по берегу ряд красноротых идолов, которые словно охраняли свальный грех вогульских жилищ.
Потом справа гора наконец затонула в просторной болотистой луговине. Осташа подал барку левее. Вверх по реке, распуская буруны, плыл высокий остров с осинами на холке. Осины были сплошь изломаны ледоходами, торчали, как раскудлаченные кикиморы. За островом пряталось устье реки Сылвицы, нелюдимой и хмурой, на которой и селений-то вообще никаких не было. Кушва пробовала на ее берегу завести рудник, прозванный Бутоновским, да что-то неладное все время с ним приключалось — то вода пойдет, то выработка сомкнётся, то голоса слышны. Рудник от греха подальше забросили. Здесь, в воложке между островом и мысом, Шакула прошлым маем и набрел на лодку, в которой без памяти лежал простывший Осташа. Шакула утащил лодку к себе, и в жизнь Осташи навеки вошла Бойтэ…
А за камнем Сылвицким, оплетенным корнями соснового бора, мелькнул камень Антонов, будто раздавленный чьим-то огромным каблуком. Курлыкнула справа речка Ермаковка, и вздыбился сам боец Ермак. Ржавый и помятый, как бывалый богатырский шлем, прямо во лбу он был пробит черной дыркой пещеры. Бурлаки Ермака не боялись. Не может того быть, чтобы боец такого святого имени чинил их баркам обиду. И верно: редко-редко когда находился дурак, который исхитрялся хлопнуть судно об эту скалу.
«Крикнуть, что ли, „Кивыр, кивыр, ам оссам!"?» — подмывало Осташу. Он задрал голову на кручу Ермака, которая до сосновых бровей заросла рыжей щетиной лишайника. Но бурлаки опередили сплавщика.
— Ермак, дай на табак! — закричал кто-то от потеси Корнилы.
«…абак!..» — глухо отозвалась скала.
Бурлаки радостно загомонили: если Ермак отвечал, это считалось хорошей приметой. Какой-то знаток из бурлаков уже бросил свой кочеток и махал руками, показывая товарищам, как Ермак, сидевший в пещере, натягивал цепь, прикованную концом во-он к тому лиственю, и цепью перевертывал купеческие ладьи, а друзья его — ермачки — грабили купцов и деньги народу раздавали. Когда же царевы войска подошли с пушками и осадили скалу, Ермак бросился из пещеры и утоп в омуте. Сказка, конечно: какие купцы, какая цепь?.. Зипуны, одно слово.
— Не зевать! — раздраженно рявкнул Осташа на бурлаков. — Басни после хватки сказывать станете!
Бурлаки только-только налегли на потеси, как опять отвлеклись. Да Осташа и сам ничего не смог с собой поделать, вытаращил глаза. На огрудке меж устьев речек Долговок сидела барка; судя по болтавшимся флагам — караванная Уктусского завода. Бурлаки слегами спихивали ее с мели. По левому борту корячились мужики, по правому — бабы. Караванные начальники любили такое развлечение: нанимали побольше баб, с которых навар поиметь можно, да брали к себе на барку молодух и девок. На каком-нибудь безопасном месте сплавщик по уговору с караванным сажал барку на огрудок. Бурлаки, понятно, лезли за борт. Понятно, телешом: ведь потом и работать пришлось бы в мокрой одеже, а это верное дело ночью жар, а на третий день до смерти спечешься. Караванный со сплавщиком и глазели на голых баб под бортом: потеха! Опять же и выбрать можно, какую на ночь в казенке оставить, чтоб потитястее да пожопастее была.
— Корнила, загребай! — опомнившись, закричал Осташа.
Барка едва не чиркнула бортом по краю огрудка.
— Хорош таращиться, захребетники! — заругался Осташа на бурлаков, которые и после огрудка выворачивали шеи.
Так, не глядя, проскочили и второй камень Котел. Его будто кто выскреб изнутри — получилась пещера. Про нее много баек рассказывали, да все врали, потому что глубины в пещере было три шага. Хоть гляделась она страхолюдно, жили в ней только летучие мыши: тихо висели себе на потолке вверх ногами и никому не мешали.
У Темного бойца, что зябко синел на левом берегу, Осташа услышал дальний гулкий раскат — это кто-то из караванных, что бежали впереди, пальнул из пушки. Караванные всегда стреляли под бойцами Стрельными, предупреждали народ. За Стрельными начинались самые глухие и дикие места. И не то чтобы здесь деревень не было — деревни-то были… Но какими-то совсем уж чертовыми становились берега: сплошь гористые, все в косматом ельнике с вековыми буреломами, и даже приплески и склоны гор были засыпаны битым камнем. А Чусовая, которая раньше то бесновалась, то успокаивалась, за Стрельными бойцами словно и вовсе совсем ума решалась. Поворот ложился на поворот, вода неслась под уклон, а переборы лезли друг на друга, как овцы в тесных воротах.
Два утеса, разделенных ущельем в полсотни саженей шириной, и назывались бойцом Малым Стрельным. Еловая опушка за ними была закидана треснувшими досками, сломанными брусьями. Видно, кто-то здесь убился, но не сегодня — вчера; Чусовая уже успела разодрать барку в мочало. А над блеском угрюмого створа вдали поднимался боец Свадебный: кривая иззубренная гряда из скал и каменных ребер. Лес обсадил его по всем лощинам, забрался на плечи, на гребни. Не шибко опасным был боец, но больно уж мрачным и тоскливым. На луговине в устье Свадебной речки даже жердей от стогов не стояло: никто не любил это урочище с таким обманным и веселым названием. Кто, когда его так назвал? Кто придумал здесь свадьбу сыграть?.. Говорили, что не человечья эта свадьба была. Бесы здесь на своей свадьбе гуляли. Но батя как-то раз объяснил Осташе коренной, тайный смысл имени: отсюда начиналась самая горячая работа, самая жуткая свадьба, на которой Чусовая немало живого народу повенчала с холодной смертью.
Широко и просторно зарокотал Свадебный перебор. Он подхватил барку — как девку в седло подсадил. Белые пенные языки кружились, бегали по волнам, словно пламя по головням. Осташа услышал, как чугунно забренчало у барки под палубой, будто зубы залязгали. Вихляясь, валясь с борта на борт, барка пьяно неслась сквозь перебор. То справа, то слева чертями выскакивали из бурунов черные макушки ташей. Волосатой рыбой-кит вдруг всплыл впереди затопленный огрудок, но Осташа помнил про него и вел барку левее. Не страшен был Свадебный перебор, но тянул душу, как гнетущее языческое мленье. Да и ветер раздергал тучи на клочья, точно воды неба и сами перекатились через перебор.
Деревенька Полякова отползла от реки на увал, и боец Большой Свадебный стоял в лесу один, как жених без невесты. Он в точности походил на своего младшего братца, только ущелье между утесами было вдвое шире. Река надувала сизые утесы, будто сиверко — паруса.
У берега мелькнула схватившаяся барка, за ней другая, третья. Это караваны рассыпались перед ночлегом. Осташа удивленно посмотрел через плечо — туда, где сейчас был запад. Петушино-красный блин солнца уже наполовину окунулся в сметану вечерней мглы. Блеклая, изрытая оспинами тарелка луны выкатилась из-за вздыбленных плит бойца Веер.
«На Чизме хватку сделать?..» — подумал Осташа.
За лощиной в мелких елочках лежала рассохшаяся, растрескавшаяся колода камня Печка — четвертая Печка на пути. Осташа уже не стал всматриваться в ее расщелины в поисках котла, некогда было. Барка обогнула скалу, и как на скатерти раскрылся створ. Слева из распадка падала в Чусовую речка Чизма. На правом берегу тремя длинными извилистыми порядками вытянулась деревня Чизма. Но весь ее край был сплошь уставлен барками, будто все караваны разом прилипли к приплеску. Приткнуться некуда… Осташа услышал, как разочарованно закряхтели его бурлаки, лишенные теплого ночлега на чьем-нибудь сеновале. Борта барок струились мимо, как прясла длиннющего забора.
«Что ж, тогда за Острым камнем хвататься будем», — решил Осташа. Острый камень щучьим плавником рассекал лес по склону. За огрудком начинался Круглый мыс — нудная излучина, на которой и местечко-то ровное трудно было найти.
— Корнила, Никешка, загребай! — крикнул Осташа. — Логин, табань помалу!..
В распадке речки Бедьки тоже столпились барки, издалека похожие на тараканов. Осташина барка потихоньку подтягивалась к левому берегу. Но Чусовая однообразно заворачивала все влево, влево, влево, будто обвивалась вокруг какого-то ствола, и барку упрямо отжимало к правой стороне. Осташа понял, что схватиться на Круглом мысу ему вряд ли удастся. Но надо было спешить: за мысом его протрясет на переборе Цветники и сразу выбросит к Кумышским камням, а плыть за Кумыш нельзя. И не потому, что Колыван встанет на Кумыше, а потому, что за Кумышем ждут самые страшные бойцы — Горчак, Молоков и Разбойник. Идти мимо них под вечер и усталым все равно что в драку бросаться со сломанной рукой.
Словно опомнившись, Чусовая поворотила вправо и на сгибе вскипела перебором Цветники. Весь перебор был в пене — в речном цвете. Солнце сумасшедше и косо, как припадочное, глянуло сквозь еловые макушки, и речной цвет заалел. Осташе показалось, что здесь на острых камнях Чусовая пропорола себе брюхо и мученически выгнулась, распотрошенная, вывалила дрожащие кровавые кишки. Барка опять закачалась, и Осташа увидел, что вон там, вон за той глыбой отбой волны проломит набег, и можно будет рвануться к берегу.
— Корнила, Логин! — закричал Осташа. — Хватка!..
СПЛАВЩИЦКАЯ ТАЙНА
Осташа и Никешка присмотрели на склоне две елки, у которых нижние ветки были размашистее и плотнее прочих. Ветки они приподняли колышком и сверху накрыли пластушинами мха. Обломали на стволах тоненькие мертвые сучочки — паутинки, навалили на корни лапника, и получилось убежище не хуже шалаша. Едва поужинали — стемнело. Хрупкая, невесомая стынь незримыми покровами стелилась по земле и чуть посверкивала в ночи. Иней пополз по еловой коре. И мох, и хвоя стали жесткими. Лапник зачерствел и перестал мяться. Ветки уже не сгибались; одежа залубенела; шею и запястья охватило холодом, словно намотало мокрые тряпки. Бурлаки потихоньку расползались кто куда, только у большого костра сидело с десяток мужиков, собиравшихся перемогать ночь возле огня. Костер словно высосал весь свет из окружающего пространства, и вокруг него костенела непроглядная, земляная тьма. Люди превратились в половинки людей: рожа, борода, грудь и колени; скула, плечо, бок и бедро; затылок, спина и пятерня, почесывающая нагретую поясницу. Где-то рядом и внизу журчал и чирикал перебор Цветники, а за ним на правом берегу заунывно ухал филин.
Осташа первым залез в еловую берлогу. Он повозился, устраиваясь, потихоньку угрелся, и глаза сразу будто потянуло за уголки враскос, а лицо потеплело от собственного дыхания в ворот армяка. Запахло оттаявшей хвоей, талой водой, рекой, ветром, простором, и все закачалось, поплыло, замелькали елки, скалы, повороты, чужие барки… Никешка потряс Осташу за плечо.
— Уже утро, что ль?.. — подскочил Осташа.
— Да нет, — виновато зашептал Никешка, — всего-то час спишь…
За еловым стволом внизу по склону костер малость поугас, и мужики возле огня стали видны целиком. Кто-то поворошил палкой в углях. Облако огненной пыли, истаивая, поплыло вверх. Бурлаки сидели и лежали, закутавшись во что нашлось. Они казались корягами на дне глубокого елового колодца. Зубчатое горло этого колодца поперхнулось луной.
— Какого пса тогда будишь меня? — сердито спросил Осташа.
— Слышь, Осташка, дозволь я ночью домой сбегаю, а? — попросил Никешка. — Рядом же Кумыш-то… Маманю с тятей повидаю, а то они извелись небось… Боятся, что сгибну я на сплаве.
Осташа внимательно оглядел Никешку.
— Ты не думай чего! — горячо зашептал Никешка. — Я не сбегну, я вернусь! Я же говорил тебе, что до конца с тобой буду!
— Ну… сходи, — растерянно согласился Осташа.
— Я еще до рассвета ворочусь! — пообещал Никешка и задом принялся выползать из берлоги.
Осташа улегся обратно, закутался, но сон пропал. Осташа дышал на озябшие пальцы и слушал негромкие пересуды бурлаков.
— Эй, подгубщик, а тебе на боковую не пора? — насмешливо спрашивал кто-то. — Дарья-то на тебя третий день поглядывает, а бочок у нее те-опленький…
— Разве я наушник? — услышал Осташа усталый голос Корнилы. — Говорите при мне… Я не донесу. И так про вас все ясно…
— Чего тебе ясно?
— Да чего… Сбежать хотите со сплава. Так?
— Догадливый… А что делать нам, скажи? Страшно.
— А чего все прочие делают? Дальше плывут. Не заплатил бы вам сплавщик денежки сполна, так ведь не столь бы хотелось деру давать…
— Ну, верно. Искушенье, понятно.
— А от кого искушенье бывает — не помнишь?
— А ты к нам беса не приваживай, — обиженно сказали Корниле. — Тут и без того нечисто.
— Темный он, сплавщик твой. Темный.
Осташа по голосам не различал, кто говорил: у всех бурлаков голоса казались одинаковыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92