он, будто был совсем один, говорил с рекой; он читал, как книгу, ее каменные страницы — и спорил, и возражал, и прозревал, и смирялся.
Но все же «ход души» споткнулся, потому что приближались Царь-бойцы — Печка и Великан. Царь-бойцы тем и отличались от простых бойцов, что их на «ходе души» не обойдешь: они душе «ходу» не давали. Если жить хочешь, то перед Царь-бойцами только о них и надо думать. Осташа увидел, как впереди с барки курьинского караванного спускают косную лодку, и в лодку лезут гребцы в нарядных красных рубахах и сам караванный приказчик. Шибко опасные места караванные проплывали на более надежных косных лодках. Такая уж подлая привычка велась у начальства.
Справа за соснами мелькнули белые, как из бересты, развалы камня Коробейного. Слева берег шустро побежал-побежал вверх, к острому колену бойца Печки. Что там боец Дужной с его дугами-коромыслами! Печка была пластом, который неведомая сила сложила пополам и вздыбила горбом-гребнем. В подножии скалы чернела пещера, ступенчато уходящая вглубь. Небольшая, но уемистая, она взахлеб глотала волну, давилась ею и вдруг страшными жидкими глыбами изрыгала воду обратно. Так же было с пещерой Владычного бойца, но тамошний отбой в сравнении с пушечным залпом Печки казался просто пьяным сблёвом. От жерла пещеры наискосок через Чусовую несся вздутый пенный майдан и разбивался вдребезги о твердыню Великана. Так они и стояли друг перед другом, скованные цепью пенных майданов: тощая старая ведьма Печка и безумный богатырь Великан, самый длинный и самый высокий боец на Чусовой. А Великан начинался по правому берегу после Печки и почти сразу вырастал стеной до небес. Стена тянулась на целую версту, огибая поворот. Чугунно-серая, она была сложена стопой длинных слоев. Посередке на изгибе она просела от собственной тяжести и выдавила из камня родники. Лога впустую пытались поверху нарубить кромку стены на части, но обессиленно зависали в высоте; только один прорезал толщу до подножия. На осыпях этого лога стояли не жалкие кривые сосенки, проклятые до веку, а могучие древние елки, словно пудовые свечи на богатом иконостасе.
Великан обнял Чусовую широко разнесенными лапищами, и Чусовая, вывернувшись из объятий, в страхе летела прочь, распластав платок и платье. Даже солнце тускло выглянуло из-за туч: как там людишки прорываются сквозь теснину? И река меж скал засверкала огнями, словно расплавилась от давки ущелья.
Добра от Царь-бойцов не ждал никто. Осташа помнил предание о Великане. Будто бы ехал Илья Пророк по земле на колеснице, и набежала его колесница на Каменные горы. Конь подковы сбил, ось сломалась, шины лопнули. И Чусовая — колея от того вихлявшегося колеса, потому она так извилиста. Скалы на ней — разлетевшиеся осколки шин. Сам же Великан — сорванная подкова. Увидел Илья Пророк, что стряслось с его колесницей, и брякнул в сердцах: «Черт бы побрал эти горы!..» Черт услышал и рад стараться. С тех пор черт здесь и хозяин.
Осташа видел, как косные курьинского караванного яростно гребут назад распашными веслами: кланяясь, задние гребцы бьют лбами в спины передних. Косная лодка яростно боролась с течением, с набегом реки. Ее, легкую посудину, стрежень играючи мог сдуть в страшный клокотун во впадине Великана. Но она все же вырвалась из притяжения струи и пошла ровнее, минуя опасный уклон. А вот барка, рукасто размахивая потесями, уже укатилась далеко вперед. Осташа заметил место, где она разрезала носом цепь бурунов, — пригодится для расчета. Но зря: похоже, у барки дело было мертвое…
— Корнила, Никешка, что есть силы — работай! — закричал Осташа в трубу. — Платоха, подтабань на ползамаха!..
Осташа опять ощутил, что раздваивается, — даже озноб лизнул по затылку под шапкой, и брюхо прилепилось к хребту. Одной парой глаз Осташа следил за своими бурлаками и словно бы другой парой одновременно глядел, как будет гибнуть барка. Нет, сразу две барки!.. Перед курьинской в тот же залет угодило чье-то другое судно. Курьинская барка бежала в его пенном следе точно привязанная. Как сплавщик ни орал в трубу, как ни наваливались бурлаки на потеси, страшная привязь эта не обрывалась. Выставив весла, чтобы смягчить удар, передняя барка погрузла в пенном вареве и с треском въехала мордой в скалу.
Круто развернувшись в огнивах, ее потеси сгребли половину бурлаков в воду: водоворот под Великаном усыпали человеческие головы и шапки, будто омут на старице закидало болотной кугой. Передняя палуба, отскочив, поднялась дыбом, словно барка закричала, раззявив пасть. Загрохотал чугун, выкатываясь из льяла под волну. Барку точно начало выжимать, перекручивать пополам, и черная, осмоленная корма все выше задиралась вверх, уродливо кособочась. Мачта-щегла уткнулась в скалу и обломилась, как лучинка. И в этот миг в гузно погибающей барки носом въехала курьинская казенка.
Сквозь гул реки Осташа услышал пыточный треск рвущихся бортовин. Погибшая барка вздернула зад почти стоймя. Курьинскую барку отбросило вспять. Она отурилась, разворачиваясь против течения. Ее передняя палуба оказалась пуста — всех бурлаков снесло. Из пробитых скул иглами торчали доски и обломки брусьев — кости погибшей барки. А погибшая барка еще стояла ожившим упырем, прислонившись к скале. На ее днище пламенели кровавые пятна от раздавленных людей. И вдруг она отвесно пошла вниз, в кипение, и еще успела грузно поворотиться вокруг себя, словно с натугой всверливалась в пучину.
Поломанная курьинская барка ошалело неслась задом-наперед прочь от каменного улова. Ее неодолимо прижимало к стене Великана. Осташа видел, как курьинский сплавщик, стоя на коленях, еще кричит в трубу, а бурлаки на корме мотаются косматыми кучами, ворочая уцелевшие потеси. Но все было бесполезно. Барка громыхнула, чиркнув бортом по каменной лещади, отскочила, снова ударилась о камень, снова отскочила, будто плиточка-блинчик от плоского плеса, и наконец наехала всей тяжестью. Ее даже не разбило — ее размазало, растерло, растеребило о скалу. Она рассыпалась на огрызки, и деревянное месиво этих огрызков, не снижая скорости, понеслось вдоль каменной стены. Все в пузырях, оно вращалось, перемешивалось, кувыркалось, ныряло и подпрыгивало.
Но некогда было смотреть дальше: колпак Печки уже нахлобучивался на Осташину барку.
— Корнила, Никешка, отбой! Логин, загребай!
Осташина барка ощутимо заваливалась набок, даже заплеснуло ноги крайних бурлаков. Но уклон как по скользкой горке спустил барку отбойным валом меж белых майданов — точно в тот прогал, что Осташа и наметил. Печка ошпаренной ведьмой крутанулась над головой Осташи. Сзади, вываливаясь из пещеры, оглушительно хлопнула водяная глыба. Пеной, как пухом, закидало подножие скалы.
— Корнила, загребай, Платоха, табань по малой!..
Осташа глядел, как Великан с пьяным, безумным радушием разводит каменные объятия. Казалось, что Великан ждет именно его, Осташу, — ждет с самого начала. Может, Великан и есть тот самый Боец Неназванный, что назначен сатаной любому сплавщику? Может, Великану суждено разбить его барку и пожрать его душу?.. Страх пьяной балалайкой забренчал в брюхе Осташи, перекосил мысли так, что вдруг начало подмывать пуститься в пляс. И это было даже опаснее, чем промах с командой. Осташа понимал, что его душу оплетает, закручивает бесовщина. И он схватился памятью за то, что было неколебимо прочно: за батю.
— Батюшка мой, — зашептал он, глядя в надвигающуюся грудь Великана, — где бы ты ни был на небе, я все сделаю, чтобы не сквернили имя твое, чтобы услышали правду твою, сам жить буду, как ты на земле жил… Спаси меня и в сей день, и в грядущий и прости меня за грехи сполна, как сполна за них я сам себя виню, и не дай мне убиться, и отведи бесовство от души моей, и тогда восторжествует правда твоя, и сила, и слава…
И Осташа наяву увидел мощь веры, словно почуял батину руку на незримом кормиле: барка его все так же боком, словно своротив башку, начала упрямо уводить нос от клокочущего улова под изгибом Великана. Обиженными бесенятами посыпались из-под погруженного борта пузыри, заскакали вдоль майданов. Растревоженный Великан полез из реки вверх, тяжело ворочая плечами-утесами. Его загребущая каменная лапа белыми когтями взрыла стрежень вдоль борта Осташиной барки.
— Логин, Корнила, Никешка — разом!.. Платоха — отбой!
Выпрямляясь, барка вставала на ровный ход, словно поймала попутный ветер. Серая стена Великана задрожала щербинами, замельтешила сколами, оставаясь в отдалении, будто застряла в ухабе. По ее гребню, обгоняя друг друга, со всех ног бросились назад сосны, точно поспешили к уху Великана с доносом на беглеца.
«Пронесло тучу мороком…» — подумал Осташа, хотя в душе все еще что-то вздымалось и опадало, а со скул не сходило онемение, будто на череп, как на старый барабан, натянули свежую кожу. Но и морок пока не рассеялся совсем — по реке россыпью несло бурлаков с погибших барок. Кто-то очумело орал и бултыхал руками и ногами. Кто-то, захлебываясь, бешено вертелся в воде, освобождаясь от армяка. Кто-то цеплялся за обломки, нырявшие по волнам. Впереди Осташиной барки прямо в горохе человеческих голов плыла косная лодка курьинского караванного.
— Не подбирай! Отгребай!.. — издалека услышал Осташа истошный рев приказчика. — Уйди, сука!.. Уйди от порубня!..
Косные гребцы отталкивали утопающих бурлаков веслами, а бурлаки цеплялись за лопасти, и косные отбрасывали весла, точно их веретена вмиг раскалялись. Мокрые головы окружили лодку; из взбаламученных волн тянулись руки, хватались за борта; вокруг лодки блинами колыхались искаженные бородатые рожи. Не выдержав, косные принялись вытаскивать мужиков из реки, валить их на дно лодки, как мокрые снопы, бить. Увидев это, даже те бурлаки, кто цеплялся за обломки, бросали свои спасительные доски и брусья и саженками рвались к косной. Лодка закачалась, черпанула краем. Приказчик повалился на бок, визжа свиньей, выхватил откуда-то длинный пистолет, пальнул. Еще немного, и бурлаки опрокинули бы лодку. И косные, крестясь, заметались, вытаскивая топоры. С исступленных замахов они принялись по бортам отрубать руки бурлаков. Кое-кто из косных, навалившись брюхом на обвод, даже бил топором по головам в воде. Дикий крик частоколом огородил лодку:
— Господи Исусе!..
— Спаси, православные!..
— Не дайте сгибнуть, братцы!..
— Уйди!.. Уйди, тебе говорят!..
— Затонем же, черти!..
— Получи, сука!..
Тупой и беспощадный звук ударов был слышен сквозь вопли и брань, сквозь мольбу, стоны, угрозы и рыдающий мат.
Перегруженная косная лодка выдиралась из человечьих рук, как из болотной ряски. За ней в воде, в копошении и плеске барахтающихся бурлаков, мелькала красная рубаха косного, которого тонувшие сумели стащить к себе и теперь колотили, рвали на куски, топили.
Осташины бурлаки все как один молчали, налегали на потеси, глядели только в палубу, словно их против воли принудили прийти на казнь. А косная лодка все же не перекувырнулась, отбилась, вырвалась. Скинутая со стрежня, она медленно скользила по прибрежному тихострую, а стрежень уносил редеющую россыпь человеческих голов дальше, вперед, чтобы окончательно расшибить ее о твердыню бойца Воробья. Осташина барка неспешно обгоняла косную лодку, и все Осташины бурлаки видели, что ее борта изрублены топорами, исцарапаны ногтями до щепы, облиты яркой кровью. Косные сидели без движения и не выпускали топорищ из судорожно стиснутых ладоней. Расхристанные и обезумевшие, они глядели на бурлаков снизу вверх как на самых лютых врагов, ненавистных до стона, до скрипа зубовного, до передавленного горла.
СВАДЕБНЫЙ ПЕРЕБОР
Погода враз переломилась: отвернулось солнце, хлынул ветер, а с неба посыпалась крупа, словно господь хотел поскорее замести следы. И сама Чусовая не давала ничего запомнить, без всякой передышки надвигала на барку нового бойца.
Воробей сидел на левом берегу через версту от Великана. Маленький и нахохленный, под моховым крылом он укрывал каменного птенчика. Для барок Воробей был не очень опасен, хотя навал реки на него шел мощный. Тяжелые барки силой набега продавливали притяжение Воробья и проносились мимо. Зато для всякой плавучей мелочи вроде лодок или плотов Воробей оказывался сущим бесом: греби не греби, а все равно долбанет тупым рылом шитику в бок или отклюнет от плота пару бревен.
За Воробьем начинала взлет Мерзлая гора, заросшая густой шерстью ельника. Напротив нее скалился Денежный боец: сам-друг убивец с последышем в лесной засаде. Денежным его прозвали давно, еще при государыне Елизавете Петровне. Какой-то сплавщик вез на барке бочки с медными деньгами, какие чеканил монетный двор в Екатеринбурге. Екатеринбуржский приказчик и соблазнил сплавщика разбить барку. Сплавщик направил судно на этого бойца и разнес борт в щепки. Пока барка тонула, воры ринулись в льяло, выбили у бочки с медяками крышку, вспороли мешок и принялись набивать карманы и пазухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Но все же «ход души» споткнулся, потому что приближались Царь-бойцы — Печка и Великан. Царь-бойцы тем и отличались от простых бойцов, что их на «ходе души» не обойдешь: они душе «ходу» не давали. Если жить хочешь, то перед Царь-бойцами только о них и надо думать. Осташа увидел, как впереди с барки курьинского караванного спускают косную лодку, и в лодку лезут гребцы в нарядных красных рубахах и сам караванный приказчик. Шибко опасные места караванные проплывали на более надежных косных лодках. Такая уж подлая привычка велась у начальства.
Справа за соснами мелькнули белые, как из бересты, развалы камня Коробейного. Слева берег шустро побежал-побежал вверх, к острому колену бойца Печки. Что там боец Дужной с его дугами-коромыслами! Печка была пластом, который неведомая сила сложила пополам и вздыбила горбом-гребнем. В подножии скалы чернела пещера, ступенчато уходящая вглубь. Небольшая, но уемистая, она взахлеб глотала волну, давилась ею и вдруг страшными жидкими глыбами изрыгала воду обратно. Так же было с пещерой Владычного бойца, но тамошний отбой в сравнении с пушечным залпом Печки казался просто пьяным сблёвом. От жерла пещеры наискосок через Чусовую несся вздутый пенный майдан и разбивался вдребезги о твердыню Великана. Так они и стояли друг перед другом, скованные цепью пенных майданов: тощая старая ведьма Печка и безумный богатырь Великан, самый длинный и самый высокий боец на Чусовой. А Великан начинался по правому берегу после Печки и почти сразу вырастал стеной до небес. Стена тянулась на целую версту, огибая поворот. Чугунно-серая, она была сложена стопой длинных слоев. Посередке на изгибе она просела от собственной тяжести и выдавила из камня родники. Лога впустую пытались поверху нарубить кромку стены на части, но обессиленно зависали в высоте; только один прорезал толщу до подножия. На осыпях этого лога стояли не жалкие кривые сосенки, проклятые до веку, а могучие древние елки, словно пудовые свечи на богатом иконостасе.
Великан обнял Чусовую широко разнесенными лапищами, и Чусовая, вывернувшись из объятий, в страхе летела прочь, распластав платок и платье. Даже солнце тускло выглянуло из-за туч: как там людишки прорываются сквозь теснину? И река меж скал засверкала огнями, словно расплавилась от давки ущелья.
Добра от Царь-бойцов не ждал никто. Осташа помнил предание о Великане. Будто бы ехал Илья Пророк по земле на колеснице, и набежала его колесница на Каменные горы. Конь подковы сбил, ось сломалась, шины лопнули. И Чусовая — колея от того вихлявшегося колеса, потому она так извилиста. Скалы на ней — разлетевшиеся осколки шин. Сам же Великан — сорванная подкова. Увидел Илья Пророк, что стряслось с его колесницей, и брякнул в сердцах: «Черт бы побрал эти горы!..» Черт услышал и рад стараться. С тех пор черт здесь и хозяин.
Осташа видел, как косные курьинского караванного яростно гребут назад распашными веслами: кланяясь, задние гребцы бьют лбами в спины передних. Косная лодка яростно боролась с течением, с набегом реки. Ее, легкую посудину, стрежень играючи мог сдуть в страшный клокотун во впадине Великана. Но она все же вырвалась из притяжения струи и пошла ровнее, минуя опасный уклон. А вот барка, рукасто размахивая потесями, уже укатилась далеко вперед. Осташа заметил место, где она разрезала носом цепь бурунов, — пригодится для расчета. Но зря: похоже, у барки дело было мертвое…
— Корнила, Никешка, что есть силы — работай! — закричал Осташа в трубу. — Платоха, подтабань на ползамаха!..
Осташа опять ощутил, что раздваивается, — даже озноб лизнул по затылку под шапкой, и брюхо прилепилось к хребту. Одной парой глаз Осташа следил за своими бурлаками и словно бы другой парой одновременно глядел, как будет гибнуть барка. Нет, сразу две барки!.. Перед курьинской в тот же залет угодило чье-то другое судно. Курьинская барка бежала в его пенном следе точно привязанная. Как сплавщик ни орал в трубу, как ни наваливались бурлаки на потеси, страшная привязь эта не обрывалась. Выставив весла, чтобы смягчить удар, передняя барка погрузла в пенном вареве и с треском въехала мордой в скалу.
Круто развернувшись в огнивах, ее потеси сгребли половину бурлаков в воду: водоворот под Великаном усыпали человеческие головы и шапки, будто омут на старице закидало болотной кугой. Передняя палуба, отскочив, поднялась дыбом, словно барка закричала, раззявив пасть. Загрохотал чугун, выкатываясь из льяла под волну. Барку точно начало выжимать, перекручивать пополам, и черная, осмоленная корма все выше задиралась вверх, уродливо кособочась. Мачта-щегла уткнулась в скалу и обломилась, как лучинка. И в этот миг в гузно погибающей барки носом въехала курьинская казенка.
Сквозь гул реки Осташа услышал пыточный треск рвущихся бортовин. Погибшая барка вздернула зад почти стоймя. Курьинскую барку отбросило вспять. Она отурилась, разворачиваясь против течения. Ее передняя палуба оказалась пуста — всех бурлаков снесло. Из пробитых скул иглами торчали доски и обломки брусьев — кости погибшей барки. А погибшая барка еще стояла ожившим упырем, прислонившись к скале. На ее днище пламенели кровавые пятна от раздавленных людей. И вдруг она отвесно пошла вниз, в кипение, и еще успела грузно поворотиться вокруг себя, словно с натугой всверливалась в пучину.
Поломанная курьинская барка ошалело неслась задом-наперед прочь от каменного улова. Ее неодолимо прижимало к стене Великана. Осташа видел, как курьинский сплавщик, стоя на коленях, еще кричит в трубу, а бурлаки на корме мотаются косматыми кучами, ворочая уцелевшие потеси. Но все было бесполезно. Барка громыхнула, чиркнув бортом по каменной лещади, отскочила, снова ударилась о камень, снова отскочила, будто плиточка-блинчик от плоского плеса, и наконец наехала всей тяжестью. Ее даже не разбило — ее размазало, растерло, растеребило о скалу. Она рассыпалась на огрызки, и деревянное месиво этих огрызков, не снижая скорости, понеслось вдоль каменной стены. Все в пузырях, оно вращалось, перемешивалось, кувыркалось, ныряло и подпрыгивало.
Но некогда было смотреть дальше: колпак Печки уже нахлобучивался на Осташину барку.
— Корнила, Никешка, отбой! Логин, загребай!
Осташина барка ощутимо заваливалась набок, даже заплеснуло ноги крайних бурлаков. Но уклон как по скользкой горке спустил барку отбойным валом меж белых майданов — точно в тот прогал, что Осташа и наметил. Печка ошпаренной ведьмой крутанулась над головой Осташи. Сзади, вываливаясь из пещеры, оглушительно хлопнула водяная глыба. Пеной, как пухом, закидало подножие скалы.
— Корнила, загребай, Платоха, табань по малой!..
Осташа глядел, как Великан с пьяным, безумным радушием разводит каменные объятия. Казалось, что Великан ждет именно его, Осташу, — ждет с самого начала. Может, Великан и есть тот самый Боец Неназванный, что назначен сатаной любому сплавщику? Может, Великану суждено разбить его барку и пожрать его душу?.. Страх пьяной балалайкой забренчал в брюхе Осташи, перекосил мысли так, что вдруг начало подмывать пуститься в пляс. И это было даже опаснее, чем промах с командой. Осташа понимал, что его душу оплетает, закручивает бесовщина. И он схватился памятью за то, что было неколебимо прочно: за батю.
— Батюшка мой, — зашептал он, глядя в надвигающуюся грудь Великана, — где бы ты ни был на небе, я все сделаю, чтобы не сквернили имя твое, чтобы услышали правду твою, сам жить буду, как ты на земле жил… Спаси меня и в сей день, и в грядущий и прости меня за грехи сполна, как сполна за них я сам себя виню, и не дай мне убиться, и отведи бесовство от души моей, и тогда восторжествует правда твоя, и сила, и слава…
И Осташа наяву увидел мощь веры, словно почуял батину руку на незримом кормиле: барка его все так же боком, словно своротив башку, начала упрямо уводить нос от клокочущего улова под изгибом Великана. Обиженными бесенятами посыпались из-под погруженного борта пузыри, заскакали вдоль майданов. Растревоженный Великан полез из реки вверх, тяжело ворочая плечами-утесами. Его загребущая каменная лапа белыми когтями взрыла стрежень вдоль борта Осташиной барки.
— Логин, Корнила, Никешка — разом!.. Платоха — отбой!
Выпрямляясь, барка вставала на ровный ход, словно поймала попутный ветер. Серая стена Великана задрожала щербинами, замельтешила сколами, оставаясь в отдалении, будто застряла в ухабе. По ее гребню, обгоняя друг друга, со всех ног бросились назад сосны, точно поспешили к уху Великана с доносом на беглеца.
«Пронесло тучу мороком…» — подумал Осташа, хотя в душе все еще что-то вздымалось и опадало, а со скул не сходило онемение, будто на череп, как на старый барабан, натянули свежую кожу. Но и морок пока не рассеялся совсем — по реке россыпью несло бурлаков с погибших барок. Кто-то очумело орал и бултыхал руками и ногами. Кто-то, захлебываясь, бешено вертелся в воде, освобождаясь от армяка. Кто-то цеплялся за обломки, нырявшие по волнам. Впереди Осташиной барки прямо в горохе человеческих голов плыла косная лодка курьинского караванного.
— Не подбирай! Отгребай!.. — издалека услышал Осташа истошный рев приказчика. — Уйди, сука!.. Уйди от порубня!..
Косные гребцы отталкивали утопающих бурлаков веслами, а бурлаки цеплялись за лопасти, и косные отбрасывали весла, точно их веретена вмиг раскалялись. Мокрые головы окружили лодку; из взбаламученных волн тянулись руки, хватались за борта; вокруг лодки блинами колыхались искаженные бородатые рожи. Не выдержав, косные принялись вытаскивать мужиков из реки, валить их на дно лодки, как мокрые снопы, бить. Увидев это, даже те бурлаки, кто цеплялся за обломки, бросали свои спасительные доски и брусья и саженками рвались к косной. Лодка закачалась, черпанула краем. Приказчик повалился на бок, визжа свиньей, выхватил откуда-то длинный пистолет, пальнул. Еще немного, и бурлаки опрокинули бы лодку. И косные, крестясь, заметались, вытаскивая топоры. С исступленных замахов они принялись по бортам отрубать руки бурлаков. Кое-кто из косных, навалившись брюхом на обвод, даже бил топором по головам в воде. Дикий крик частоколом огородил лодку:
— Господи Исусе!..
— Спаси, православные!..
— Не дайте сгибнуть, братцы!..
— Уйди!.. Уйди, тебе говорят!..
— Затонем же, черти!..
— Получи, сука!..
Тупой и беспощадный звук ударов был слышен сквозь вопли и брань, сквозь мольбу, стоны, угрозы и рыдающий мат.
Перегруженная косная лодка выдиралась из человечьих рук, как из болотной ряски. За ней в воде, в копошении и плеске барахтающихся бурлаков, мелькала красная рубаха косного, которого тонувшие сумели стащить к себе и теперь колотили, рвали на куски, топили.
Осташины бурлаки все как один молчали, налегали на потеси, глядели только в палубу, словно их против воли принудили прийти на казнь. А косная лодка все же не перекувырнулась, отбилась, вырвалась. Скинутая со стрежня, она медленно скользила по прибрежному тихострую, а стрежень уносил редеющую россыпь человеческих голов дальше, вперед, чтобы окончательно расшибить ее о твердыню бойца Воробья. Осташина барка неспешно обгоняла косную лодку, и все Осташины бурлаки видели, что ее борта изрублены топорами, исцарапаны ногтями до щепы, облиты яркой кровью. Косные сидели без движения и не выпускали топорищ из судорожно стиснутых ладоней. Расхристанные и обезумевшие, они глядели на бурлаков снизу вверх как на самых лютых врагов, ненавистных до стона, до скрипа зубовного, до передавленного горла.
СВАДЕБНЫЙ ПЕРЕБОР
Погода враз переломилась: отвернулось солнце, хлынул ветер, а с неба посыпалась крупа, словно господь хотел поскорее замести следы. И сама Чусовая не давала ничего запомнить, без всякой передышки надвигала на барку нового бойца.
Воробей сидел на левом берегу через версту от Великана. Маленький и нахохленный, под моховым крылом он укрывал каменного птенчика. Для барок Воробей был не очень опасен, хотя навал реки на него шел мощный. Тяжелые барки силой набега продавливали притяжение Воробья и проносились мимо. Зато для всякой плавучей мелочи вроде лодок или плотов Воробей оказывался сущим бесом: греби не греби, а все равно долбанет тупым рылом шитику в бок или отклюнет от плота пару бревен.
За Воробьем начинала взлет Мерзлая гора, заросшая густой шерстью ельника. Напротив нее скалился Денежный боец: сам-друг убивец с последышем в лесной засаде. Денежным его прозвали давно, еще при государыне Елизавете Петровне. Какой-то сплавщик вез на барке бочки с медными деньгами, какие чеканил монетный двор в Екатеринбурге. Екатеринбуржский приказчик и соблазнил сплавщика разбить барку. Сплавщик направил судно на этого бойца и разнес борт в щепки. Пока барка тонула, воры ринулись в льяло, выбили у бочки с медяками крышку, вспороли мешок и принялись набивать карманы и пазухи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92