— Мы желаем, чтоб он умер, да-да-да! Бетизак еретик, вор и мошенник! А дядюшка пускай лопнет от зависти — я теперь сильнее его, вот возьму и сожгу его лучшего слугу…
Внезапно король прервал свои нелепые пляски и замер посреди комнаты в странной позе: колени полусогнуты, спина сгорблена, и как-то по-птичьи вытянута шея.
— Это не я!.. Это он сам виноват, он первый начал!… Меня никогда не любил, только обижал, да! Я… помню… все… Дядя Жан, отдай мой мячик, нет, нет, не кидай в окно, пожалуйста, нет!!! Не смотри на меня так! Я… я не дурачок, я король Франции! Я вам всем покажу, вы у меня наплачетесь… Они первые меня обидели, они злые, уберите их от меня! Кормилица, не уходи, можно, я пойду с тобой, а?.. ты такая добрая, теплая… мне без тебя плохо, почему ты ушла? Ай!.. Ай!… - король внезапно подпрыгнул и принялся трясти головой, словно стряхивал с волос нечто невидимое, — Отстань от меня, не трогай мои волосики… Уйди, ты мне не нравишься!.. Мне страшно, мне страшно, мне страшно-о-о-о…
Его величество, король Франции Карл VI, бессильно рухнул на пол; похожий на кучу пестрого тряпья, он тихо подвывал и мелко-мелко трясся. К нему подбежал старый слуга, ходивший за ним, как за ребенком, поднял с полу и увел укладывать в постель. Уж он-то знал, что нужно делать — укутать его величество потеплее, да горяченького молочка с медом, да ноги растереть мятным маслом, да сказку рассказать… глядишь, и успокоится, уснет…
— Эй, малый, твоя работа такая — небось все городские новости знаешь… так скажи, для кого это эшафот возводят, да еще на главной площади? Что, за ворота теперь не водят? — с таким недоуменным вопросом обратился к хозяину трактира Пьер Меспен — один из рыцарей, посланных Жаном Беррийским за своим казначеем. Он с другом, сиром де Нантуйе, коротал время в ожидании выдачи Бетизака, выясняя достоинства местной виноградной лозы. Они заняли угол в трактире, находившемся в одном из переулков рядом с площадью, где и творилась работа, столь их удивившая.
— Э, да вы, видать, не местные, добрые господа! Это костер для Бетизака, гори он в аду! Вот уж истинно король, его величество, свое благоволение нам, сирым, явил — избавил нас от этого кровососа, от выжиги этого чертова, прости меня Господи! Уж сколько нам зла да неволи от него пришлось терпеть — и не передать! Что ни год — так новые налоги, да поди попробуй не заплати… сейчас же разорит, по миру пустит, еретик проклятый… Чего желают добрые господа? Вы уж простите великодушно, если я чего не так сказал, радость-то какая, поневоле обомлеешь!
Добрые господа (несколько обескураженные с виду) пожелали еще вина; хозяин торопливо удалился.
— Что здесь происходит, Пьер? Мы что-то упустили? Мессир Беррийский сказал ясно: передать письмо, дождаться выдачи казначея и привезти его к нему. Какой, черт его дери, эшафот?!
— Друг мой, я боюсь, что монсеньор опоздал. Бетизака предали… это ясно как день. Но что же они ему нашептали, ведь суд признал его невиновным… Что этот болван говорил… еретик? Господь вседержитель, не может быть… — и рыцарь снова подозвал хозяина.
— Вот что, любезнейший… А скажи-ка нам, за что же казнят этого Бетизака? Мы слышали, суд его оправдал.
— Это так, добрые господа — трактирщик расплылся в подобострастной улыбке, он был явно польщен вниманием со стороны столь важных господ, — да что этот суд, болтовня одна! А только говорят, что Бетизак — сатану ему в собутыльники! — сам признался: мол, не верю я в Господа вашего, Богоматерь за последнюю девку почитаю, а святое причастие из церкви во рту несу до дому, да в зловонный горшок сплевываю… прости, Господи! — и хозяин трактира перекрестился. — А еще говорят, что казначей наш по ночам черным котом оборачивался, да в открытые окна забирался, младенчиков душил…
— Скажи еще, что он всех ваших девиц перепортил… — проворчал под нос сир де Нантуйе и взмахом руки отослал трактирщика прочь.
— Плохи наши дела, сударь мой Меспен… А бетизаковы так пожалуй и похуже. Что ж, попробуем навестить его в тюрьме, может, образумим…
Тюремщик, к которому обратились посланники герцога Беррийского, был очень смущен тем, что ему приходится отказывать таким важным господам.
— Тысячу извинений, монсеньоры… Я — а также эти четыре пристава, присланные сюда самим королем, да ниспошлет ему небо всяческих благ, — получили строжайшее указание никого не пропускать к заключенному, а тем паче никому не позволять говорить с ним… за выполнение же сего приказа отвечаем мы головой. Не станете же вы, монсеньоры, подстрекать нас нарушить приказ самого короля!
В полном молчании, стараясь не глядеть друг на друг, посланники вернулись на свой постоялый двор, заплатили по счету, оседлали лошадей и поспешили покинуть славный город Безье, словно он был зачумлен или на него снова надвигалась армия епископа Арнальда Амальрика.
… Глаза Бетизака уже привыкли к темноте, и он уже различал очертания своего узилища, охапку полусгнившей соломы на полу, темные извивы цепей. Голод и холод, получив от него свою долю страданий, оставили его в покое; Бетизак впадал в какое-то полусонное оцепенение, из которого его вывел знакомый голос.
— Привет тебе, Пейре… Я понимаю, что звучит это не совсем достойно, но… ты не передумал? Понимаю, что из-за этих небольших неудобств ты вряд ли решишься поступить ко мне на службу, и все-таки — мне не хотелось бы тебя терять. Я не стану больше повторять своего предложения, скажу только одно: ты можешь обратиться ко мне в любой, хоть самый распоследний момент. Пока ты жив — я жду тебя. Не падай духом… держись, Пейре.
И снова наступила тишина. Бетизак пошевелился; малейшее его движение вызывало ржавое звякание цепей и отдавалось болью в онемевшем теле. Неожиданно слух его уловил звуки шагов за стеной, тяжелая дверь заскрипела, в камеру метнулся рыжий свет факела, заставивший Бетизака зажмуриться. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой своего давнего знакомого, мэтра Роже Грезийона, в сопровождении двух стражников. С усилием Бетизак разлепил спекшиеся губы и проговорил:
— Приветствую вас, мэтр Грезийон… Что привело вас в мою скромную обитель? Неужели вы принесли мне вашего доброго вина и толику домашней снеди?
— Все шутите, Бетизак… Знаете, меня все время удивляло это ваше свойство — сочетание эдакого холодного достоинства и умения пошутить. Впрочем, не буду тратить ваше столь драгоценное время. Увы, я снова принес вам дурные новости. Плохи ваши дела, Бетизак, ох, как плохи.
— Спасибо на добром слове…
— Не перебивайте… А ведь я предупреждал вас еще тогда, при первой нашей встрече: не суйтесь в мои дела, сколь бы занятными они вам не показались. Ну какое лично вам было дело до сохранности королевской казны, а? Согласитесь — ровным счетом никакого. Так нет, засуетились зачем-то, бросились правду искать… сколько мне из-за вас беспокойства принять пришлось — и не передать. Неужели вы думали, что я все это прощу и забуду? Так что в следующий раз, коли судьбе будет угодно снова свести нас на узкой дорожке, поторопитесь убраться куда подальше… ради собственного же блага. А вообще-то вы оказались весьма любопытным противником, позабавили меня; и насчет еретика вы это удачно придумали — переправят вас в Авиньон, и дело с концом. Глядишь, и при папском дворе приживетесь, святые отцы тоже любят денежку копить
Бетизак молча рассматривал говорившего, словно видел его в первый раз: плоское лицо со скошенным подбородком и острым носом, выпяченная нижняя губа, глаза голодного хорька… и ему пришло в голову, что сейчас, при свете чадящего факела, этот человек куда больше похож на дьявола, чем тот, что приходил к нему накануне. Он слушал эту презрительную нотацию и чувствовал, как в душе его разверзается та бездна и поднимается та волна, каковые не остановит ничто в мироздании.
С самого детства Пейре Бетизака учили быть добрым христианином и неукоснительно выполнять свой долг; он же, будучи от природы честным и даже несколько педантичным, чересчур добросовестно затвердил эти уроки… За годы службы ему приходилось видеть всякое: и открытое, наглое воровство, и искусные тайные махинации; он видел, как прежде честные люди теряли разум при виде денег и пускались во все тяжкие, лишь бы урвать и себе немалую толику… Его неоднократно пытались подкупить, переманить, соблазнить… А он оставался тем, кем был изначально — верным, достойным слугой, блюдущим интересы и честь своего господина. Когда случай столкнул его с Роже Грезийоном, ему показалось, что он увидел свое отражение в кривом зеркале — перед ним стояла его абсолютная противоположность — лукавый, лживый, вороватый слуга, откровенно презирающий своего хозяина… Возможно, именно поэтому Бетизак и ополчился на советника-казнокрада: он чувствовал в нем родственную душу, только вывернутую наизнанку, омерзительную в своей извращенности — и необратимо близкую. Каждый раз, сталкиваясь с Грезийоном, Бетизак вспоминал слова одного из проповедников, клеймившего телесные радости. Тело человеческое отвратительно, говорил он, будь то тело прокаженного или прекрасной девицы. Вспомните, что содержится в ваших ноздрях и кишках, представьте себе эту слизь, нечистоты, их вонь… Человек суть кожаный мешок, наполненный гнусным пометом. И Грезийон представлялся Бетизаку им самим, вывернутым всей мерзостью наружу…
И вот теперь он, Пейре Бетизак, сидит на гнилой, осклизлой соломе, закованный в цепи, как будто он душегуб или чернокнижник, а этот архиподлец читает ему наставления. Насмехается. Поучает. Бетизак был сильным человеком, он многое мог вынести. Но только не торжество мерзости.
— Достаточно, Грезийон, меня сейчас стошнит. Оставьте меня… как вы тогда выразились?. гнить в моей добродетели и ступайте домой, к молодой жене…
Последние слова были явно лишними, в них прозвучало слишком много горечи, и Грезийон не мог этого не заметить.
— А, все еще не забыли? Угораздило же вас влюбиться в наследницу земель, входивших в мои планы! Уверяю вас, сама девица меня совершенно не интересовала и мне не доставило ни малейшего удовольствия раздвигать ее холодные трясущиеся коленки, равно как и слушать ее стоны и всхлипывания. Мне нужны наследники; хотя, боюсь, больше троих она не осилит — здоровьем слабовата…
Даже каменные стены тюрьмы, слышавшие немало занятных вещей, не выдержали и плюнули. Железными скобами, удерживавшими цепи. Бетизак молча кинулся на королевского советника. Он успел только сбить его с ног и изо всех сил пнуть в то место, кое отвечало за появление наследников; стражники оттащили его и избили — не смертельно, но весьма основательно. Лежа на ледяном полу, отхаркиваясь собственной кровью Бетизак услышал скрип двери, ощутил последний удар тупым концом копья под ребра и потерял сознание.
6 .
Любви моей высокий дар
Целит и ранит.
Зима по воле дивных чар
Пестрит цветами.
И плеть дождя, и ветра свист –
Все возлюбил я.
И песнь моя взлетает ввысь,
Расправив крылья.
На следующее утро, едва пробило десять часов, Пейре Бетизака привели во дворец епископа, где уже собрались члены церковного и светского суда, назначенные епископом и королем. Главный бальи Безье, мэтр Готье Бушар, выглядевший так, словно его уличили в ограблении нищего слепца, обратился к судьям с речью.
— …Взгляните же на Бетизака, коего мы предаем вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и да не помешает вам то, что был он весьма важной персоной, поступить с ним так, как заслужил он своими делами.
Один из членов церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким отъявленным негодяем, и попросил его принародно сознаться в ереси. Обвиняемый, с трудом шевеля разбитыми губами, ответил только:
— Да.
Как и полагается, этот вопрос был задан трижды, и трижды звучало глухое «да». А затем колеса правосудия завертелись с такой скоростью, каковой не видел никто с самого сотворения мира. В мгновение ока церковный судья передал дело Бетизака в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же приказал вывести его на площадь.
Уже выходя из зала суда, Бетизак услышал зловещее клацанье гнусного колокола: бумм-бца, бумм-бца… Какому несчастному выпал срок, подумал он про себя, кому сегодня вкушать позор недостойной смерти?
Да тебе, дуралей — сказал ему высокий столб с железным ошейником и цепью. Тебе, тебе — прошептали вязанки хвороста, сложенные рядом. Тебе, кому же еще — ухмыльнулось лицо палача. В те секунды, что понадобились Бетизаку, чтобы увидеть это, он понял все: и то, что его обманули и предали, и то, что уже ничего не поделаешь и не изменишь.
Его подтащили к столбу, надели на шею ошейник, затянули его не слишком туго — чтобы не задохся раньше времени и не испортил собравшимся удовольствия; обмотали цепью, притянув к столбу. Пока подручные палача старательно обкладывали его вязанками хвороста, Бетизак, шурясь от яркого дневного света, оглядывал площадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14