Мир с петель сорвался, други,
Глянь-ка — и с умай сойдешь!
Верной не найдешь супруги,
Чистой девы не найдешь.
Верховодит всюду злоба,
И, ликуя с нею вместе,
Сколотил Порок два гроба –
Для Законности и Чести.
Ну и времечко настало -
Вновь толпа Христа распяла.
Обернулся адом рай,
Хоть ложись да помирай!
— допев последний куплет старой песни Примаса Орлеанского, Поль Лимбург, известный всему христианскому миру художник-миниатюрист, грохнул по столу пустым кубком и потребовал исправить сие прискорбное обстоятельство. Однако его сотрапезник (он же хозяин дома), весьма выразительно глянув на слугу, покачал головой и пододвинул прямо под нос художнику блюдо с жареной на рашпере свининой и миску с острой руанской горчицей.
— Сначала поешь, как следует, друг. А потом я постараюсь уговорить мою добрую Жанну, чтобы она выделила нам немного из своих запасов померанцевой настойки, и мы с тобой спокойно потолкуем. Ешь, ешь, не скромничай, ты не при дворе. Можешь отмахиваться сколько угодно, но мне ли тебя не знать? Приехал погостить всего на день — к старому другу, с которым уже несколько лет не виделся, — и уже за обедом надираешься, горланишь самые горькие песни… если тебя не остановить, так и будешь опрокидывать да опрокидывать, перейдешь на похабень вроде «Добродетельной пастушки» и вознесешься на винных парах задолго до двойного удара ночного колокола!. А назавтра проснешься с больной головой, то и дело будешь всуе упоминать имя господне, наблюешь где-нибудь — скорее всего, на новый ковер на лестнице, и так и не расскажешь, что же случилось и ради чего ты так спешил в Безье, покинув без предупреждения монсеньора герцога…
Говоривший был мужчина лет тридцати, высокий и худощавый; его коротко, по моде, стриженные волосы щедро серебрила седина, на узком лице выделялись удивительные глаза цвета старого золота; одет он был в добротную серую котту6 и темно-синий суконный сюрко, отороченный по вороту и боковым разрезам мехом куницы — словом, богато и без вычурности, как и подобает государственному чиновнику высокого ранга. Звали его Пейре Бетизак, он занимал каменный дом рядом с магистратом Безье, и жил там один-одинешенек, если не считать слуг.
— Ладно уж… — Поль Лимбург на минуту поднял голову от тарелки, — Ты хоть представляешь себе, как тебе повезло с кухаркой? Стряпня твоей Жанны и святого постника введет во грех! Не обессудь, брат, но пока я не разберусь с этим вот блюдом, рассказов не жди. Да, и позаботься о померанцевой настойке…
Спустя некоторое время друзья сидели в кабинете Бетизака, рядом с пылавшим камином, и беседовали.
— Так значит, герцог предложил вам с братом расписать его часослов? что ж… не вижу причин для негодования.
— Да? А я вот вижу. Нам, братьям Лимбург, расписывать карманную книжицу… Каким будет следующий заказ монсеньора Великолепного, а? Может, проиллюстрировать сборник его любимых непристойных историек? Или разрисовать цветочками любовную записочку очередной дуре?
— Брось… У герцога найдется немало недостатков, но в искусстве он толк знает. И не станет он тратить ваше мастерство на карманную книжицу. И вот что, Поль… ты так и не сказал мне, что же погнало тебя в путь, в этакие-то морозы… Это ведь не уколотое самолюбие художника, верно?
Поль Лимбург вздохнул, его чуткие длинные пальцы нервно постукивали по подлокотнику кресла.
— Верно, Пейре. Я должен сказать тебе… черт, нет у меня достоверных сведений, я в эти круги не очень-то вхож… но ты должен поверить мне, друг… чутье художника, пожалуй, еще острее его самолюбия. Так вот. Мне очень не нравятся эти слухи вокруг твоего имени, они становятся слишком шумными, слишком грязными и слишком похожими на гнусную правду!
— Ах вот оно что… Друг Поль, не беспокойся так об этом. На то я и главный казначей, чтобы меня ненавидели все, кому приходится уплачивать подати; им удобнее не думать, что деньги эти не для моего кармана, их забираю я — и это главное… Зима нынче тяжкая, вот они и подогреваются… к тому же король в городе, не упускать же такой случай пожаловаться!
— Возможно, но мне все же кажется, что это неспроста. У тебя есть враги?
— Ха-ха… мне придется потратить остаток жизни, чтобы всех их подсчитать. Успокойся, Поль… Король гостит в Безье уже почти месяц, думаю, как только спадут морозы, он осчастливит какой-нибудь другой город, и все уляжется.
В этот момент в комнату влетел перепуганный слуга; он не успел сказать ни слова, как следом за ним ввалились несколько стражников, и вошел судебный исполнитель.
— Мессир Бетизак, именем короля Франции вы арестованы! Следуйте за мной, и да смилуется над вами Господь.
… В королевском совете Бетизака уже ждали. За длинным столом в теплых зимних мантиях сидели судьи, писцы грели чернильницы за пазухой. Когда ввели обвиняемого, оживление несколько поутихло, судьи быстро обменялись несколькими словами и со скамьи поднялся главный бальи города Безье.
— Бетизак, взгляните на эти письма и держите ответ по ним, — он потряс в воздухе какими-то бумагами и передал их одному из судей для прочтения. Тот прокашлялся, приосанился и принялся за дело. Одно за другим были зачитаны множество писем, суть коих сводилась к одному: жалобщик, будь то уважаемый горожанин, или захудалый деревенский дворянин, или зажиточный помещик были обобраны, обездолены, ограблены главным казначеем герцога Жана Беррийского, жестокосердым Пейре Бетизаком. Судя по этим жалобам, более злодейским было разве что правление Нерона; притеснения и вымогательства, чинимые им народу, не поддавались исчислению. Кто конфискует поместье у бедной вдовицы? Бетизак. Кто за неуплату податей выселяет из дому целое семейство? Бетизак. Кто налагает непомерный налог на достойнейших купцов, торгующих тканями? Бетизак…
Пока озвучивались эти душераздирающие подробности, обвиняемый стоял, скрестив руки на груди, порой потирая подбородок, и ни единым движением, ниже словом не выказывая удивления или смущения. Как только чтение жалобных писем было закончено, главный бальи призвал его к ответу. С минуту помолчав, Бетизак заговорил.
— Монсеньоры, меня весьма порадовало то рвение, с коим вы отнеслись к благу славного нашего города Безье. И я ни в коем случае не держу на вас обиды, хотя для разрешения возникших у вас вопросов совершенно не обязательно было препровождать меня в суд под стражей. Достаточно было обратиться к моему повелителю герцогу Беррийскому, волю которого я свято чту и ревностно исполняю, и потребовать полной проверки ведомых мною счетов. Но, раз уж все мы тут собрались, я, с Божьей помощью, отчитаюсь перед вами.
Казначей говорил спокойно и с достоинством. Отняли поместье у бедной вдовицы? Во-первых, оно у нее далеко не единственное, во-вторых, она задолжала кругленькую сумму в королевскую казну. Выгнали семью из городского дома? Ничего, поживут в деревенском; а глава семейства пусть привыкает сначала рассчитываться с долгами, а уж потом спешить в славный дом к развеселым девицам. Недовольны купцы? Хм, вот это нехорошо… Придется им обращаться к его величеству королю Франции с жалобой на его же дядюшку. Ведь это герцог Беррийский приказал в кратчайший срок замостить главные улицы славного Безье, дабы не оскверняли городской воздух ни едкая пыль, ни нечистоты. Пришлось вводить налог на мостовые… а с кого прикажете его собирать? Уж не с нищих ли, молящих подаяния у городских ворот? Или, быть может, с кожевников, не высовывающих носа с окраин?7 А может все — таки с господ купцов, из чьих окон теперь можно любоваться на новехонькую мостовую?!.. Что же касается последних двух писем, то могу сказать, что означенное в них не в моей компетенции, и вам следует обратиться к сенешалям Бокера и Каркассона.
Бетизак закончил свою речь. В зале королевского суда повисло неловкое молчание, судьи переглядывались, никто не решался взять слово. Наконец, после невнятных перешептываний, главный бальи поднялся со своего места.
— Мессир Бетизак, вы сумели дать ответ лишь на ничтожнейшее число поступивших к нам жалоб, поэтому мы приговариваем вас к тюремному заключению на время ведения дознания. Стража, увести обвиняемого.
Как только опальный казначей был помещен в тюрьму, находившуюся в нижнем этаже недавно отстроенной башни-беффруа, судейские крючкотворы принялись с лихорадочной поспешностью изучать его бумаги на предмет утаенных от казны денег или каких-нибудь махинаций. Они обнаружили записи о таких огромных суммах, что, будучи вне себя от изумления, снова вызвали Бетизака в суд.
Бледный, весь в испарине бальи только и мог спросить:
— Бетизак, куда делись все эти деньги?
— Да и были ли они в действительности собраны? — добавил один из дознавателей.
— Были, — все с тем же спокойным достоинством ответил Бетизак, — Суммы сии подлинны и верны, и все сборы поступили монсеньору герцогу Беррийскому, пройдя через мои руки. По всем счетам у меня должны быть и действительно имеются подлинные расписки, они лежат в моем кабинете, в ларце черного дерева, ключ от которого я всегда ношу с собой, — с этими словами он снял с шеи серебряную цепочку с ключиком и протянул ее судьям.
Вскорости ларец был доставлен в зал королевского совета. Расписки действительно оказались подлинными, более того — суммы, собранные Бетизаком, и суммы, полученные герцогом, совпадали. И члены совета, и дознаватели были в замешательстве: казначея было не в чем обвинить, между тем, тайный приказ, который получили почти все, не позволял отпускать его.
— Господа советники, по моему смиренному мнению, обвиняемый Бетизак чист по всем статьям, по которым он держал ответ, ибо рекомый Бетизак ясно показал, что все сборы, на которые жалуется народ, поступили монсеньору Беррийскому: что же он может поделать, коль они были употреблены дурно? Не вижу ничего такого, за что обвиняемый мог быть осужден, — высказался, заметно волнуясь, главный бальи.
— Неужели? Значит, ваши глаза изменяют вам… или ваша совесть слепа от рождения? — этот голос, похожий на холодное масло, принадлежал мэтру Роже Грезийону, только что присоединившемуся к судьям.
— Защищаемый вами Бетизак совершил столько опустошительных поборов и разорил столько людей, дабы ублажить монсеньора Беррийского, что кровь бедного люда вопиет и громогласно требует для него смерти, — при этих словах главный бальи вздрогнул и с почти с ужасом уставился на говорившего, — Бетизак, входя в круг близких советников герцога и видя скудость, в которой живет народ славного Безье, должен был бы мягко укорить монсеньора, а если бы герцог не соблаговолил прислушаться к его словам, ему следовало бы обратиться к королю и королевскому совету, — теперь уже у всех присутствующих вытянулись лица, — поведав о крайней бедности народа и о том, как с ним обходится герцог Беррийский; король принял бы меры, а рекомый Бетизак был бы далек от обвинений в упущениях, что лежат на нем ныне и обличают его вину.
Это было чудовищно нелепо. У к о р и т ь герцога Беррийского? а почему бы не пнуть голой ногой межевой камень?… Д о н е с т и королю на своего сеньора и благодетеля?! К о р о л ь примет меры? но какие?и не лучше ли обойтись без них?.. И тем не менее собрание молчало. Возразить мэтру Роже Грезийону не решался никто. А он тем временем предъявил обвиняемому новые расписки на сумму в три миллиона франков, требуя отчитаться и по ним.
Однако Бетизак не казался ни смущенным, ни испуганным.
— Монсеньоры, я просто не могу этого знать, ибо не в моей власти распоряжаться содержимым казны. Дело казначея — пополнять ее, но не расходовать… и кому, как не мэтру Грезийону, знать об этом. Я знаю, что большие суммы были затрачены на строительство и укрепление замков и отелей, в том числе и на тот, в коем соизволил остановиться добрый наш король; также покупались земли у графа Булонского и графа Д Эстамп, и драгоценные камни…
— Все это очень складно, Бетизак, — снова вмешался Грезийон, — как это говорят у вас в Безье? легко идти пешком, когда держишь коня за уздечку. Вы ведь тоже получали за свои труды и услуги, не так ли? Судя по этим распискам, в ваш карман попало сто тысяч франков!..
— То, что я получал от герцога Беррийского, он сам соблаговолил мне пожаловать, — все так же спокойно ответил Бетизак, — ибо он желает, чтобы его люди были богатыми и не впадали в искушение обогатиться самостоятельно.
Однако Грезийон не дрогнул. Он с преувеличенным негодованием воздел руки и воскликнул:
— Ох, Бетизак, Бетизак! Не дело ты говоришь. Богатство не впрок, коль оно досталось темными путями. Придется тебе вернуться в тюрьму, а мы — тут он выразительно глянул на главного бальи — мы посоветуемся обо всем и доложим его величеству, на справедливость и милосердие коего тебе надобно уповать.
— Да не оставит меня Господь, монсеньоры, — Бетизак отвесил общий поклон и в сопровождении стражи вышел из залы совета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14