Сначала показывали
про перестройку, потом стали крутить фильм. Игрового кино Виктор выдержать
не мог.
Он присел к письменному столу, разобрал раскиданные бумажки. С тоской
прочитал в договоре с казахами про срок сдачи сценария к двадцатому числу
августа. А еще и конь не валялся. Проверил в себе желание работать. Не
было такого желания, не возникало. Сморщился, как от изжоги, и нарисовал
на клочке бумаги множество отвратительных рож.
Впервые за долгое время вдруг вспомнил дочку Ксюшу. Увидел
беззаботную ее улыбку, ощутил под ладонью податливые тонкие ребрышки,
почувствовал щекой мокрый нежный поцелуй. Окончательно испортилось
настроение, тихонько заныло сердце. Господи, будет ли когда-нибудь хорошо
и Ксюшке, и ему?
Лариса азартно смотрела переживательный фильм.
- Зажилась я у тебя. Пора и честь знать, - поздним утром произнесла
давно ожидаемые Виктором слова Лариса, одеваясь в свое.
- Когда окажешь мне честь в следующий раз? - учтиво спросил он.
- Ох, Витя, Витя! - про мужиков Лариса знала все. - Соскучишься -
позвони.
Ушла, слава тебе богу. Виктор тщательно прибрал квартиру так, чтобы
не осталось следов пребывания в его доме веселой птички. Прибрав,
устроился в кресле и стал обдумывать возможные варианты при полном
отсутствии концов. Приятелей Сереги он не знал, баб тоже. Кооператив
отпал, там председатель Удоев не пальцем деланный, отставной полковник
пока тоже отпал. Беспросветно.
Но, как всегда в безвыходном положении, выход нашелся: Петька
Никифоров. Петька, который про людей, как-то связанных с лошадьми, знает
все.
Надо искать Петьку. Звонить бесполезно: если он не в экспедиции, то в
манеже. Виктор оделся и тронулся в путь.
Он спустился в лифте и вышел на площадку первого этажа. В это
позднее-позднее утро тишина стояла в доме, тишина. Папы-мамы на работе,
пенсионные дедки-бабки, сделав утренний пробег по пустым магазинам,
отдыхали после этих непосильных трудов, а дети были далеко: по летнему
делу в пионерских лагерях.
Хлопнули, сходясь, дверцы лифта, и Виктор пошел к выходу. Краем глаза
заметил, что пролетом выше у окна кто-то стоит. Уже подходя к первым
дверям, услышал, как тот, что у окна, спросил через его голову у вдруг
появившихся в междверном пространстве подъезда двух молодых людей:
- Он?
- Он, - подтвердил один из появившихся.
Вспышкой мгновенной слабости под ложечкой возвестил об опасности
инстинкт самосохранения. Виктор одним прыжком опять оказался у лифта,
прижался к нему спиной. Двое чуть снизу, один сбоку - спустился уже - с
улыбками разглядывали его.
- Боишься, козел, - удовлетворенно заметил тот, кто его опознал.
Предводитель, видимо. И добавил: - Правильно делаешь.
Спокойно, Витя, спокойно. Только обязательно угадай, кто начнет
первым, начнет, а не попугает. Угадал. Почти неуловимый рывок того, от
окна, он опередил страшным ударом башмака по уху и челюсти. Паренька
откинуло метра на четыре и ударило затылком об отопительную батарею. Не
зря сценарист регулярно баловался каратэ. Но и трое визитеров были не
подарок - профессионалы. Уловив краткий миг Викторовой открытости,
предводитель могучим крюком левой в печень развернул его к себе спиной и
тотчас врезал короткой резиновой дубинкой по почкам. Виктор все же успел
вернуться в исходную - спиной к лифту. И наглухо закрылся. Кулаками
прикрыл лицо, локтями туловище. Надеялся еще силенок подсобрать. Но его
надежды разрушили умелые ребята. Двое обрабатывали его, как боксерскую
грушу. Поплыл, поплыл Виктор. Руки медленно опускались, мощные удары не
вызывали боли, подходило полное равнодушие к тому, что будет.
- Падаль! - очухавшийся от удара третий с этим выкриком присоединился
к товарищам и безжалостно врезал Виктору в скулу.
- Сказано же, вывеску не портить! - осудил подобные действия
предводитель.
Воспользовавшись этой малой паузой, Виктор из последний сил нанес
нарушителю предварительной договоренности удар по яйцам. Опять ногой. Не
фартило сегодня этому пареньку. Паренек корчился, сжимаясь в клубок,
старался облегчить невыносимую боль, а двое других с удвоенной энергией
продолжили обработку. Виктор как сквозь вату услышал, что, поднимаясь,
загудел лифт, и стал тихонько уходить в никуда.
Предводитель тоже услышал звук лифта. Он посмотрел, как клиент
сползал по скользким дверцам и сказал:
- Пошли, пацаны.
Двое, осторожно ведя под руки третьего, не торопясь удалились.
Разошлись дверцы, и прямо у ног старушки с четвертого этажа со стуком
рухнула на пол лифта бессознательная голова вместе с верхней частью
туловища. Не завизжала от страха старушка, не молодка, чай, повидала всего
на своем неукротимом веку, только спросила сама у себя:
- Ой, что же это такое?
Виктор от удара затылком пришел в себя. Увидел склонившееся
старушечье лицо наоборот и вялыми губами, шепотом попросил кое-как:
- Помоги, бабуля.
- Писатель, что ль, из тридцать четвертой? - узнала старушка и,
придерживая ногой уже сходившиеся дверцы лифта, оттащила Виктора на
площадку. Отталкиваясь от пола руками, Виктор, как мог, помогал ей. Лифт
захлопнулся. Он опять приспособил голову к гладкой поверхности и
поблагодарил:
- Спасибо, мать.
- Пьяный, или с сердцем что? - деловито осведомилась старушка.
- С головой, - ответил он. И тогда она заметила прямо-таки на глазах
расцветающий фингал. Присела на корточки, осторожно дотронулась до его
скулы, спросила:
- Домой тебя, или скорую вызвать?
- Домой, - попросился он.
- Ну, тогда давай вставать, - сказала она. Виктор для начала решил
усесться на полу, как следует, твердо на задницу. С третьей попытки
удалось. Ободренный первым успехом, он, хватаясь за стену, стал
подниматься. Старушка помогла, подставила плечо.
- Стоишь? - спросила она, пока он, покачиваясь, туго соображал, как и
что.
- Стою, - с жалкой радостью вдруг понял он.
- Тогда поехали, - старушка нажала кнопку, дверцы лифта разошлись,
они погрузились и поехали. От слабости и умиления самоотверженностью
старушки глаза налились слезой, и он, глядя на размытый от этого контур
спасительницы, по мере возможности, почтительно осведомился:
- Как мне вас величать?
- Анной Сергеевной, - представилась старушка. - Кто тебя так?
- Не знаю, - честно признался он.
- Дела нынче творятся, - подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.
На его этаже открылись двери, и они, колдыбая, вышли. Виктор, с
трудом достав ключ, непослушной рукой тыкал им в поисках замочной
скважины.
Анна Сергеевна отобрала ключ, открыла дверь, завела в квартиру.
- Хорошо, - сказал он, осторожно опустившись в кресло и закрыв глаза.
- Уж куда лучше, - подтвердила она. - Где у тебя аптечка?
- В ванной.
Анна Сергеевна обмыла ссадину, смазала ее зеленкой и, приказав
прикладывать к ушибам холодное, ушла по своим старушечьим делам, а Виктор
остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла
только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.
Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже
телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что,
если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда
задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.
По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила ему свежего хлеба и
молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из
писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый
телефонный звонок.
- Ты дома? - почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни
здравствуй, ни прощай.
- Поздороваться бы не мешало, - отметил сей момент Виктор. -
Здравствуй, Андрюша.
- Все ерничаешь, - еще раз выразил свое неудовольствие режиссер. - У
меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.
- Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, -
предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.
- Манеру взял - трубками швыряться! - Режиссер, не глядя на
открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором
комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина. - Ну, и бардак у
тебя, Витя!
- Чего надо? - сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел
Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел
необычайную окраску - всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности
и глупо поинтересовался:
- Что это с тобой?
- Болею. Грипп. - Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое
дело, ответил Виктор.
- Ну, не хочешь - не говори, - смирился режиссер. - Чаем угостишь?
- Могу и водкой, - ответствовал гостеприимный хозяин.
Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил,
подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:
- Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо
раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все
виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда
ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.
- Понять - это переписать павильонные сцены? - перебив, догадался
бестактный сценарист.
- Об этом потом! - режиссер ужасно огорчился, что таким грубым
образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и
продолжил: - Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были
основой, становым хребтом - пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных
бурях - но хребтом великой культуры великой страны...
- Я про это читал, Андрюша, - опять перебил Виктор.
- Да погоди ты! - Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. -
Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским
мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью,
наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались
бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных
изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки
которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя
все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление
народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы,
Бартеневы...
Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашился в
громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые
внутренности, и не смеяться невозможно - уж очень смешно.
- Сдурел, что ли? - упавшим голосом спросил режиссер.
- У Алексея Толстого в "Ибикусе", - отсмеявшись, дал разъяснения
Виктор, - нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос,
питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: "Мы, Невзоровы,
ведем свой род от..." Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?
- Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря
старался. - Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как
дамасская сталь. - Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от
шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на
это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?
- Куда уж проще. От Кузьмы.
- А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.
- Мезальянс, Андрюша, - зная неуверенные познания режиссера в истории
российской словесности, нагло соврал Виктор.
- Ну, да бог с ними, - опасаясь влезать в непознанные им дебри,
перевел разговор режиссер. - У меня идейка одна родилась. Тебе только
записать осталось.
- Трепать языком - милое дело, - проворчал Виктор. Как всякий
профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. -
Возьми и сам запиши.
- Представляешь, после сцены грязной пьянки, поручик, с отвращением
переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого
тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне - ничего, темнота. Он трясет
головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный
оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто
недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург,
чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем
молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку... И все кончается.
Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.
- Господи, какой же ты пошляк, - вполне искренне удивился Виктор и
встал из-за стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
про перестройку, потом стали крутить фильм. Игрового кино Виктор выдержать
не мог.
Он присел к письменному столу, разобрал раскиданные бумажки. С тоской
прочитал в договоре с казахами про срок сдачи сценария к двадцатому числу
августа. А еще и конь не валялся. Проверил в себе желание работать. Не
было такого желания, не возникало. Сморщился, как от изжоги, и нарисовал
на клочке бумаги множество отвратительных рож.
Впервые за долгое время вдруг вспомнил дочку Ксюшу. Увидел
беззаботную ее улыбку, ощутил под ладонью податливые тонкие ребрышки,
почувствовал щекой мокрый нежный поцелуй. Окончательно испортилось
настроение, тихонько заныло сердце. Господи, будет ли когда-нибудь хорошо
и Ксюшке, и ему?
Лариса азартно смотрела переживательный фильм.
- Зажилась я у тебя. Пора и честь знать, - поздним утром произнесла
давно ожидаемые Виктором слова Лариса, одеваясь в свое.
- Когда окажешь мне честь в следующий раз? - учтиво спросил он.
- Ох, Витя, Витя! - про мужиков Лариса знала все. - Соскучишься -
позвони.
Ушла, слава тебе богу. Виктор тщательно прибрал квартиру так, чтобы
не осталось следов пребывания в его доме веселой птички. Прибрав,
устроился в кресле и стал обдумывать возможные варианты при полном
отсутствии концов. Приятелей Сереги он не знал, баб тоже. Кооператив
отпал, там председатель Удоев не пальцем деланный, отставной полковник
пока тоже отпал. Беспросветно.
Но, как всегда в безвыходном положении, выход нашелся: Петька
Никифоров. Петька, который про людей, как-то связанных с лошадьми, знает
все.
Надо искать Петьку. Звонить бесполезно: если он не в экспедиции, то в
манеже. Виктор оделся и тронулся в путь.
Он спустился в лифте и вышел на площадку первого этажа. В это
позднее-позднее утро тишина стояла в доме, тишина. Папы-мамы на работе,
пенсионные дедки-бабки, сделав утренний пробег по пустым магазинам,
отдыхали после этих непосильных трудов, а дети были далеко: по летнему
делу в пионерских лагерях.
Хлопнули, сходясь, дверцы лифта, и Виктор пошел к выходу. Краем глаза
заметил, что пролетом выше у окна кто-то стоит. Уже подходя к первым
дверям, услышал, как тот, что у окна, спросил через его голову у вдруг
появившихся в междверном пространстве подъезда двух молодых людей:
- Он?
- Он, - подтвердил один из появившихся.
Вспышкой мгновенной слабости под ложечкой возвестил об опасности
инстинкт самосохранения. Виктор одним прыжком опять оказался у лифта,
прижался к нему спиной. Двое чуть снизу, один сбоку - спустился уже - с
улыбками разглядывали его.
- Боишься, козел, - удовлетворенно заметил тот, кто его опознал.
Предводитель, видимо. И добавил: - Правильно делаешь.
Спокойно, Витя, спокойно. Только обязательно угадай, кто начнет
первым, начнет, а не попугает. Угадал. Почти неуловимый рывок того, от
окна, он опередил страшным ударом башмака по уху и челюсти. Паренька
откинуло метра на четыре и ударило затылком об отопительную батарею. Не
зря сценарист регулярно баловался каратэ. Но и трое визитеров были не
подарок - профессионалы. Уловив краткий миг Викторовой открытости,
предводитель могучим крюком левой в печень развернул его к себе спиной и
тотчас врезал короткой резиновой дубинкой по почкам. Виктор все же успел
вернуться в исходную - спиной к лифту. И наглухо закрылся. Кулаками
прикрыл лицо, локтями туловище. Надеялся еще силенок подсобрать. Но его
надежды разрушили умелые ребята. Двое обрабатывали его, как боксерскую
грушу. Поплыл, поплыл Виктор. Руки медленно опускались, мощные удары не
вызывали боли, подходило полное равнодушие к тому, что будет.
- Падаль! - очухавшийся от удара третий с этим выкриком присоединился
к товарищам и безжалостно врезал Виктору в скулу.
- Сказано же, вывеску не портить! - осудил подобные действия
предводитель.
Воспользовавшись этой малой паузой, Виктор из последний сил нанес
нарушителю предварительной договоренности удар по яйцам. Опять ногой. Не
фартило сегодня этому пареньку. Паренек корчился, сжимаясь в клубок,
старался облегчить невыносимую боль, а двое других с удвоенной энергией
продолжили обработку. Виктор как сквозь вату услышал, что, поднимаясь,
загудел лифт, и стал тихонько уходить в никуда.
Предводитель тоже услышал звук лифта. Он посмотрел, как клиент
сползал по скользким дверцам и сказал:
- Пошли, пацаны.
Двое, осторожно ведя под руки третьего, не торопясь удалились.
Разошлись дверцы, и прямо у ног старушки с четвертого этажа со стуком
рухнула на пол лифта бессознательная голова вместе с верхней частью
туловища. Не завизжала от страха старушка, не молодка, чай, повидала всего
на своем неукротимом веку, только спросила сама у себя:
- Ой, что же это такое?
Виктор от удара затылком пришел в себя. Увидел склонившееся
старушечье лицо наоборот и вялыми губами, шепотом попросил кое-как:
- Помоги, бабуля.
- Писатель, что ль, из тридцать четвертой? - узнала старушка и,
придерживая ногой уже сходившиеся дверцы лифта, оттащила Виктора на
площадку. Отталкиваясь от пола руками, Виктор, как мог, помогал ей. Лифт
захлопнулся. Он опять приспособил голову к гладкой поверхности и
поблагодарил:
- Спасибо, мать.
- Пьяный, или с сердцем что? - деловито осведомилась старушка.
- С головой, - ответил он. И тогда она заметила прямо-таки на глазах
расцветающий фингал. Присела на корточки, осторожно дотронулась до его
скулы, спросила:
- Домой тебя, или скорую вызвать?
- Домой, - попросился он.
- Ну, тогда давай вставать, - сказала она. Виктор для начала решил
усесться на полу, как следует, твердо на задницу. С третьей попытки
удалось. Ободренный первым успехом, он, хватаясь за стену, стал
подниматься. Старушка помогла, подставила плечо.
- Стоишь? - спросила она, пока он, покачиваясь, туго соображал, как и
что.
- Стою, - с жалкой радостью вдруг понял он.
- Тогда поехали, - старушка нажала кнопку, дверцы лифта разошлись,
они погрузились и поехали. От слабости и умиления самоотверженностью
старушки глаза налились слезой, и он, глядя на размытый от этого контур
спасительницы, по мере возможности, почтительно осведомился:
- Как мне вас величать?
- Анной Сергеевной, - представилась старушка. - Кто тебя так?
- Не знаю, - честно признался он.
- Дела нынче творятся, - подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.
На его этаже открылись двери, и они, колдыбая, вышли. Виктор, с
трудом достав ключ, непослушной рукой тыкал им в поисках замочной
скважины.
Анна Сергеевна отобрала ключ, открыла дверь, завела в квартиру.
- Хорошо, - сказал он, осторожно опустившись в кресло и закрыв глаза.
- Уж куда лучше, - подтвердила она. - Где у тебя аптечка?
- В ванной.
Анна Сергеевна обмыла ссадину, смазала ее зеленкой и, приказав
прикладывать к ушибам холодное, ушла по своим старушечьим делам, а Виктор
остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла
только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.
Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже
телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что,
если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда
задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.
По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила ему свежего хлеба и
молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из
писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый
телефонный звонок.
- Ты дома? - почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни
здравствуй, ни прощай.
- Поздороваться бы не мешало, - отметил сей момент Виктор. -
Здравствуй, Андрюша.
- Все ерничаешь, - еще раз выразил свое неудовольствие режиссер. - У
меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.
- Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, -
предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.
- Манеру взял - трубками швыряться! - Режиссер, не глядя на
открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором
комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина. - Ну, и бардак у
тебя, Витя!
- Чего надо? - сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел
Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел
необычайную окраску - всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности
и глупо поинтересовался:
- Что это с тобой?
- Болею. Грипп. - Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое
дело, ответил Виктор.
- Ну, не хочешь - не говори, - смирился режиссер. - Чаем угостишь?
- Могу и водкой, - ответствовал гостеприимный хозяин.
Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил,
подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:
- Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо
раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все
виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда
ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.
- Понять - это переписать павильонные сцены? - перебив, догадался
бестактный сценарист.
- Об этом потом! - режиссер ужасно огорчился, что таким грубым
образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и
продолжил: - Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были
основой, становым хребтом - пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных
бурях - но хребтом великой культуры великой страны...
- Я про это читал, Андрюша, - опять перебил Виктор.
- Да погоди ты! - Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. -
Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским
мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью,
наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались
бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных
изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки
которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя
все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление
народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы,
Бартеневы...
Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашился в
громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые
внутренности, и не смеяться невозможно - уж очень смешно.
- Сдурел, что ли? - упавшим голосом спросил режиссер.
- У Алексея Толстого в "Ибикусе", - отсмеявшись, дал разъяснения
Виктор, - нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос,
питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: "Мы, Невзоровы,
ведем свой род от..." Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?
- Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря
старался. - Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как
дамасская сталь. - Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от
шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на
это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?
- Куда уж проще. От Кузьмы.
- А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.
- Мезальянс, Андрюша, - зная неуверенные познания режиссера в истории
российской словесности, нагло соврал Виктор.
- Ну, да бог с ними, - опасаясь влезать в непознанные им дебри,
перевел разговор режиссер. - У меня идейка одна родилась. Тебе только
записать осталось.
- Трепать языком - милое дело, - проворчал Виктор. Как всякий
профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. -
Возьми и сам запиши.
- Представляешь, после сцены грязной пьянки, поручик, с отвращением
переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого
тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне - ничего, темнота. Он трясет
головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный
оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто
недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург,
чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем
молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку... И все кончается.
Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.
- Господи, какой же ты пошляк, - вполне искренне удивился Виктор и
встал из-за стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29