Кошки в дверях уже не было. Импульсы бежали по монитору. После сестры
остался слабый приятный золотистый запах - чистоты, здоровья, нежности. И
почему-то именно сейчас он понял окончательно: все будет путем. Подъем
кончился, начинается спуск. Непонятно только было: хорошо это или плохо.
Однако, белая мерзкая полоска между веками у Виконта исчезла. Виконт
теперь просто спал. И было ясно, что он проснется.

Все произошло одновременно.
Виконт широко раскрыл глаза и улыбнулся сонно, а в дверь стремительно
ворвался товарищ полковник, и еще кто-то с ним, несколько человек, толпа,
группа, подразделение... Тихая сумеречная комната сразу сделалась шумной
от множества энергичных движений и от торопливого дыхания, и запахи вдруг
возникли, сильные и совершенно здесь неожиданные: табак, лук, крепкий
одеколон... Вся эта орава мгновенно окружила койку, Станислава, встала
стеной, все они были в белых халатах, и все они были военные, и Станислав
поднялся, предчувствуя недоброе. Однако поначалу никто на него внимания не
обратил, словно бы его здесь и не было вовсе.
- Виктор Григорьевич, голубчик, ну как вы, голубчик?! - вскричал
товарищ полковник, одновременно вполне профессиональными движениями хватая
Виконта за пульс, поворачивая для обследования капельницу, подкручивая
что-то на мониторе, уже видя, что Виктор Григорьевич - вполне ничего себе,
все с ним о-кей, и скоро будет совсем как огурчик. И все прочие загалдели
разом в этом же смысле, и видно было, что они и в самом деле рады все
радехоньки, что, кажется, обошлось, проехало, слава тебе господи, миновала
их чаша сия, и было как-то не то чтобы странно, но как-то неожиданно
видеть именно на этих лицах совершенно непрофессиональную штатскую радость
и обыкновенное человеческое облегчение. (Лица были вообще-то - жесткие,
военные, с такими лицами - в атаку ходить, а если уж в белом халате, то -
трупы вскрывать, откусывая попутно от бутерброда с котлетой).
Виконт уже говорил что-то, отвечал, спрашивал, в голосе возникли и
набирали силу знакомые сварливо-раздраженные нотки - руку Станислава он
отпустил и теперь, не глядя, на ощупь, копался у себя за воротом рубашки,
отсоединяя провода. Говорили несколько человек разом. Кто-то приезжает,
вот-вот прибудет, кто-то очень важный, и всем немедленно надлежало быть
как штык. В темпе. Виктор Григорьевич, разумеется, должен пока лежать,
сейчас его перевезут в нормальную палату, но если генерал вдруг пожелает,
то тогда, конечно, придется... На этом они и зациклились, потому что
Виконт не собирался переходить в нормальную палату, он, наоборот, требовал
свою одежду - сюда, всю и немедленно... Ему пытались втолковать, что об
этом не может быть пока и речи, но речь была только об этом и более ни о
чем, и тут какой-то тихий ниоткуда возникший человек взял Станислава за
локоть и потянул его за собой.

Они быстро миновали несколько темных холодных комнат, где пахло резко
и остро, какой-то не медициной уже, а сангигиеной, где запустение царило,
по полу разбросаны были не то тряпки, не то бинты, какие-то склянки
улетали из-под ног, и стояли вдоль стен каталки со скомканными простынями,
а на одной из каталок лежал белый неподвижный сверток... Потом они
оказались в лифте, большом, грузовом, грязноватом, кабина медленно, с
трудом, будто кто-то ей не давал двигаться, поползла вниз, и Станислав
спросил наконец: "В чем дело? Почему такой пожар?" Тихий человек
(небольшого росточка, но словно весь литой, в мундире у него не оставалось
ни кубика свободного места, все было заполнено крепким телом, а погоны
были - майорские) посмотрел на него снизу вверх прозрачными глазами без
всякого цвета и сказал почти неслышно: "Сейчас, товарищ Красногорский,
сейчас..." "Моя фамилия - Красногоров..." Тихий майор кивнул понимающе,
даже поощрительно как-то, и тут кабина остановилась.
Дело пошло еще быстрее, чем раньше. Пробежали по ледяному цементному
коридору со стенами, сплошь заплетенными кабелями, словно тоннель метро;
по невидимым ступенькам невидимой лестницы спустились еще ниже; в этом
тускло освещенном тоннеле уже и снег серебрился под ногами, - и тут они
через полуоткрытую железную амбарную дверь выскочили на двор.
На дворе все залито было прожекторным светом, но это была не та
проходная, через которую они прибыли несколько часов назад, а какое-о
другое место - заснеженный асфальт, колючая проволока справа-слева, и
бесконечные штабеля деревянных ящиков, небрежно затянутые заснеженным
брезентом... За пределами прожекторного света все еще стояла ночь, а людей
не было вокруг никого, одинокий автомобиль ждал их - уже не "волга"
никакая, а "москвич", глухой безоконный пикапчик, и задняя дверь у него
была распахнута.
Внутри пикапчика все было ледяное, промерзшее, и тихий майор первым
делом протянул Станиславу его пальто. Пальто тоже было ледяное,
промерзшее, видимо, все это время оно здесь, на стылом железе, и
пролежало, но Станислав его на себя торопливо напялил, и через некоторое
время стало, в смысле холода, полегче.
"Москвич" мчался, не разбирая дороги, Станислава мотало и
подбрасывало, кидало на майора и опрокидывало на спину так, что туфли с
ног улетали в угол, пока не ухватился он за какую-то ременную скобу. В
желтом грузовом желтеньком свете он еле различал майора, который тоже
цеплялся за что-то там и которому это так же мало помогало. Мерзли ноги в
нитяных носках. Рука, вцепившаяся в ремень, вскоре окоченела вовсе. Пар
вырывался изо рта и оседал на стеклах очков. Увезут сейчас куда-нибудь на
свалку и пристрелят, подумал он равнодушно. Это было маловероятно. Он был
уверен, что везут его - домой.

Когда пикап остановился и мотор заглох, некоторое время стояла
тишина, и ничего не происходило. Станислав и майор молча глядели друг на
друга. Говорить было нечего. Видимо - и тому, и другому. Потом со скрипом
отворилась задняя дверь. Наверное, открыть ее можно было только снаружи, и
открыла ее знакомая личность: давешний шофер с пастью форели и с носом,
сложно искривленным, словно пропеллер. Майор выбрался наружу первым и
вежливо протянул руку, чтобы помочь вылезти Станиславу. Станислав этой
рукой пренебрег. Они стояли на мостовой напротив его парадной. Ночная
улица была мрачна и пуста. Около фонаря, превратившись в сугроб, спал
зимним сном Ларискин "запорож".
- Вас проводить? - спросил майор.
- Не надо. Сам дойду.
- А ключ у вас есть?
- Разберусь.
- Тогда - до свиданья? - сказал майор с явно вопросительной
интонацией.
Станислав не ответил ему. Он о нем забыл. Ничего не кончилось. А если
и кончилось, то началось сначала. Этот проклятый "запорож" вышиб из него
все мозги. Он снова ощутил себя вурдалаком. И снова шершавый кол торчал у
него в середине груди. Будьте вы все прокляты, сказал он кому-то. Я не
хочу жить.

Виконт позвонил ему день спустя.
- Ты снова меня вытащил, мой Стак, - сказал он.
- Нет. Это ты меня вытащил, мой Виконт, если уж на то пошло.
- Можно, я зайду к тебе сейчас?
- Да.
Он повесил трубку и вернулся к своему дневнику, который держал на
столе, не решаясь раскрыть. Потом раскрыл. Последняя запись там была: "1
января. Сегодня ночью умерла моя Лариска. Я не хочу жить". И тут он,
наконец, заплакал.

5
Сеню Мирлина посадили в день рождения Ленина. Он пришел на очередной
допрос, на пятый или даже уже на шестой, и сначала все шло как обычно, а
потом он вдруг обнаружил, что следователь говорит что-то не то - называет
неожиданные имена и рассказывает о событиях, каковые разглашению вроде бы
отнюдь не подлежат. Свихнулся мой майор совсем, подумал Сеня с
определенной даже тревогой. Я же домой приду - все это ребятам расскажу...
Однако, майор отнюдь не свихнулся и по окончании хорошо продуманной беседы
предъявил обалдевшему Сене ордер на арест, так что отправился Сеня не
домой - разбалтывать ребятам оперативные данные, - а в камеру,
расположенную по соседству с той, где некогда сиживал за
антигосударственную деятельность сам Владимир Ильич.
Все эти детали стали известны Станиславу и прочим лишь много времени
спустя, а тогда - уже вечером, часов в восемь - раздался телефонный
звонок, и ломающийся голос Софьи сказал в трубку: "Стас. Семена посадили".
"Сейчас приеду", - сказал он и, положив трубку, отправился выключать
кипящий суп и переодеваться.
Он отметил, что руки у него суетятся, и это его неприятно поразило.
Конечно, арест Мирлина был неожиданностью - как-то уже все свыклись с
представлением, что сажать его не собираются, не за ним идет охота в этот
раз, кому он там нужен?... Но, с другой стороны, никому ведь и в голову не
пришло бы утверждать, что сажать его ТОЧНО не будут. Гэбэ это гэбэ, и
предсказывать что бы то ни было, когда имеешь с ним дело, тем более
бессмысленно, что они и сами, в конце концов, не знают никогда, что будут
делать завтра - что обком прикажет, то и будут делать, а обком, как
известно, это - мир иной, законы коего лежат за пределами человеческого
разумения... Но при всем при том неприятно было обнаружить в себе полную,
оказывается, неготовность к худшему. Он вдруг с пронзительной ясностью
осознал, что именно на самом деле только что произошло: это ведь уже не
"перелет-недолет-перелет", это уже - точно к нему в окоп, и он ощущал себя
контуженным...
С одним ботинком на ноге и с другим в руках он задумался, сидя на
сундуке в прихожей. Основную массу своего самиздата он вывез из квартиры и
спрятал у Громобоя еще в начале апреля - сразу после того, как у Семена
произошел первый обыск. Однако, вполне возможно, что вывез он тогда,
во-первых, не все, во-вторых, впопыхах - не совсем то, что следовало, да и
новое появилось кое-что за эти три недели... Поскольку за обыском у
Мирлина ничего более тогда не последовало, возникло и укрепилось мнение,
что ничего более и не произойдет: все, отстрелялись зольдатики,
успокоились... Однако, теперь ситуация смотрится иначе. Надо что-то
делать. И срочно. Хорошо еще, что "запорож" на ходу...

Воображение рисовало ему растрепанную, заплаканную Софью, сидящую,
уронивши бессильные руки, у кухонного стола, и притихших девчонок с
круглыми от испуга и недоумения глазами... и настороженная тишина в
радиусе полукилометра... и соседи с постными лицами где-то на границе
этого тихого круга...
Дверь на лестничную площадку была настежь. Гомон слышался за два
этажа. Квартира была - битком. Софья, действительно растрепанная, но
отнюдь не заплаканная, а только до предела взвинченная, с красными пятнами
на щеках, моталась по кухне, приготовляя чай, кофе и какие-то бутерброды.
Дети, чрезвычайно довольные, что не надо ложиться спать, носились среди
взрослых в пятнашки - детей было штук шесть, потому что кое-кто из соседей
пришел сюда со своими. Народу было много, почти все - незнакомые или
малознакомые, дым стоял коромыслом, все курили, произносились нервные
остроты, взрывался нервный смех, все вели себя чуточку неестественно и
нарочито, только разве что Владлен оставался самим собой - спокойно сидел
в уголку, помалкивал и с каждого вновь входящего брал посильную сумму:
Мирлин, разумеется, оставил семью без копейки, а "за пространство, за
свет, за воздух" не плачено было в этом году вообще еще ни разу.
Станислав дал ему четвертной, поймал Софью с бутербродами, приобнял
ее на секунду - хотелось как-то выразить... передать хоть как-то... а-а,
ничего невозможно было ни выразить, ни передать... "Ну, ты как, вообще,
старуха?.." "Да ничего..." "Правда?" "Да ей-богу, ничего..." О чем можно
было говорить? И зачем?.. Он отпустил ее хозяйничать, сел рядом в
Владленом, размял "памирину", закурил. Он чувствовал себя здесь лишним, и
это не огорчало его, а злило. Большинство присутствующих были ему
несимпатичны. Он слушал их вполуха и раздражался, потому что говорили они
- глупости и банальности (о бездарности, неумелости и слепоте гэбэшников),
нервные глупости и колкие нервности - так же вот, вероятно, мыши у себя в
подполье нервно рассуждают о тупой недалекости местного кота, только что
сожравшего мадам Мышильду Двадцать Вторую... Ему хотелось вмешаться и
спросить их: "Если они такие глупые и бездарные, то почему же это они вас
отлавливают, а не вы их?" Впрочем, он понимал прекрасно, что вопрос его
прозвучал бы так же нервно и глупо, как и все их рассуждения, да и не
собирался он заступаться за господина Кота, он и сам был здесь мышью, и
это сознание убивало в нем и корежило все естественное и превращало его в
нечто, точно так же нервно хихикающее, мелочно-ядовитое и потирающее
ручонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57