Например, как после разрыва полутонной бомбы, после плотного оглушающего
болезненного удара в уши, в мозг, в душу, в наступившей неестественной
тишине одновременно, страшно и прекрасно, выпали стекла из всех окон
фасада, обращенного к парку ВМА, - все двести окон разом, сверкающий
ливень стекол, лавина стекол, стеклопад - одно мгновение, и дом,
семиэтажный красавец-домище, стал дырявоглазым инвалидом, обреченным на
прозябание и смерть......
Как ценились осколки бомб и снарядов? Прежде всего - длина. Чем
длиннее, тем ценнее. Далее - вес. Тяжелый, округлый, как булыжник, осколок
ценился выше длинного, но тощего. Далее - наличие особенностей. Высоко
ценились осколки многоцветные, переливающиеся, как кристаллы марганцовки.
Осколки с остатками бронзового кольца, с цифрами, буквами, какими-то
черточками и значками... Но выше всего ценились целые вещи: уцелевшие
стабилизаторы зажигательных бомб, сами зажигалки, почему-то на
загоревшиеся... Мальчик нашел одну такую в конце сентября во дворе, она
лежала рядом с помойкой - стройная, серебристая, элегантная, прекрасная,
неописуемо ценная... Впрочем, это к Основной Теореме отношения не имело
совсем уж никакого....
Как ловили кошек, чтобы съесть. Как их ели. Вначале, еще брезгуя, ели
исключительно и только белое мясо, а все остальное выбрасывали. Мясо -
жарили. Взрослые говорили, что похоже на кроличье, но мягче, нежнее... А в
конце осени - съедали уже все, до последнего клочка плоти, исключая разве
что одну несъедобную шкуру да когти. И теперь уже - только варили.
Только....
Как обшаривали каждый уголок квартиры в надежде, что с мирного
времени что-нибудь где-нибудь завалялось. (Сухие пыльные кусочки хлеба под
диваном. Мальчик когда-то давно закидывал их туда тайком от мамы, чтобы не
доедать, - жили бедно, и в семье был закон: доешь все, что начал есть)....
Как страшно кричал какой-то человек глухой январской ночью во дворе:
"Помогите ради Бога... Помогите ради Бога..." Кричал, стонал, сипел -
мальчик заснул под эти жалобы. А в большой комнате, где выбитые осенью
стекла не были закрыты даже фанерой, лежал в это время на диване зашитый в
простыни труп бабушки, которая умерла два дня назад... Ему предстояло
лежать там еще двенадцать дней.

Все это можно было бы написать. Но можно было и НЕ писать. А главное:
писать об этом больше не хотелось. Что-то кончилось.
И тут вдобавок ему вдруг пришла в голову неожиданно светлая идея по
поводу лингвистической программы, с которой он последнее время (вяло,
совсем вяло) возился. Основная Теорема и все сопутствующие ей литературные
упражнения оказались забыты. Две недели он вкалывал над программой, и в
результате она отстучала ему превосходные афоризмы - новые, парадоксальные
и удивительно глубокие! Никакой Шопенгауэр, никакие Паскали, Лихтенберги и
Ларошфуко до таких не додумались да и не могли додуматься. Только его
новая программа была способна на такие чудеса.
"Усердие - мачеха воображения."
"Точность заменяет глупцам мудрость."
"Чувство - злейший враг опыта."
"Великолепно заменяет воспитание только одно - добродушие."

Он позвонил Виконту - впервые за две недели. Виконт не замедлил
явиться. С бутылкой кюрасо. Они выпили кюрасо, и Станислав похвастался
новыми афоризмами. Виконт отреагировал ворчливо-восторженно. Он был
сегодня особенно похож на Пушкина - маленький, изящный, кучерявый,
красивый: серые живые глаза меж черных ресниц. Виконт. Ваше сиятельство.
Станислав почувствовал, что соскучился по нему. И тогда по какому-то
наитию он извлек из стола последнюю распечатку "Счастливого мальчика" и
сунул ее в протянувшуюся (лениво) искалеченную ладонь.
Уже через минуту, наблюдая унылый нос, уныло ползающий по унылому
тексту, он пожалел о своем порыве. ("Чувство - злейший враг опыта".) Но
было уже поздно. И он только налил себе еще кюрасо.
Впрочем, ничего страшного не произошло.
- Недурно, - сказал Виконт, дочитав последнюю страницу. - Но этого
никто не напечатает.
- Почему? - спросил Станислав, вдруг задохнувшись. Слова Виконта
поразили его. Он и думать себе не мыслил о том, чтобы это напечатать.
- Потому что никто этого не напечатает никогда, - объяснил Виконт
вполне безапелляционно и снова полез унылым носом своим в рукопись, явно
там что-то выискивая.
Станислав молчал, забыв про сигарету, которую только что собирался
закурить. Он пытался представить, как все это должно выглядеть с точки
зрения какого-нибудь редактора. Ничего определенного представить ему не
удавалось, но сама мысль... одна лишь слабая возможность... даже намек
только на некую вероятность... Он вдруг вспомнил, как недавно совсем
сказал Лариске: хоть один какой-нибудь рассказик, пусть маленький, пусть
даже пустяковый, но - напечатать. И больше ничего мне не надо... Он сам
удивился тогда силе своего желания.
- Однако же, по сути, ты ничего мне не доказал, - объявил между тем
Виконт. - Ты обещал мне доказать теорему о своей богоизбранности. А привел
от силы полдюжины случаев счастливого избавления. Этого мало, душа моя.
Полдюжины случаев каждый насчитает.
Они немного поспорили.
Станислав напирал на то, что и полдюжины - немало, слабО тому же
Виконту вот так, сходу, насчитать полдюжины, а во-вторых, у него в запасе
еще три раза по полдюжины, и беда не в полудюжинах. А в том, что вот
писать как-то поднадоело...
Виконт отвечал, что на богоизбранность, в отличие от некоторых,
отнюдь не претендует, однако же и у него в активе кое-что найдется:
скажем, случай с детонатором или те же псевдоинфарктные приступы, которых
зафиксировано уже три и которых, как известно, ждать можно в любую
минуту... Сколько, собственно, ВСЕГО случаев может Станислав предложить на
рассмотрение? Ах, двадцать три? А уверен Станислав, что все эти случаи
могут рассматриваться без всяких натяжек? Уверен... Отлично. Персильфанс.
А пробовал ли Станислав (будучи математиком) подсчитать, насколько,
собственно, это маловероятно - уцелеть в двадцати трех случаях из
бесчисленного, по сути, множества прочих других?.. Вот он, например,
Виконт, переходил улицу гораздо больше раз, чем двадцать три, и, наверное,
больше раз летал на самолетах, ездил в поездах, катывался на лошадях, и -
ничего!..
Они довольно долго обсуждали эту проблему. Разумеется, никакого
однозначного ответа на вопрос Виконта дать было невозможно. Невозможно
было применить к рассматриваемому явлению понятие вероятности в строгом
математическом смысле этого термина. Однако, ясно же, что если пятак
двадцать три раза подряд падает решкой... или кто-то двадцать три раза
подряд, без единого промаха, выигрывает в лотерею (пусть даже всего по
рублю за раз)... или хотя бы двадцать три раза подряд делает шестерную на
бубях - каждому же ясно, что тут не все ладно и требуется самое
тщ-щательное расследование.
- Тебе придется найти место в своем романе для такого именно
тщ-щательного расследования, - сказал Виконт. - Иначе никто ничего не
поймет.
- А я и сам ничего не понимаю, - признался Станислав.
- Должон понять! - объявил Виконт, перефразируя известный анекдот. И
они выпили еще кюрасо.

Станислав, однако же, не последовал этому совету. Ему показалось
скучным заниматься стохастическим анализом того, что и без всякого анализа
(а может быть, именно благодаря отсутствию такового) выглядело и странно,
и загадочно, и многозначительно. В конце концов, он же писал не научный
трактат какой-нибудь, а роман о человеке, который вдруг обнаруживает
влияние на свою жизнь некоей загадочной Руки и постепенно приходит к мысли
о некоем Скрытом Предназначении своем... В самом конце романа он
догадывается, в чем именно состоит это Предназначение, и становится...
Кем? И в чем состоит Предназначение?..
- Как ты считаешь, имею я право привирать? - спрашивал он Виконта
озабоченно.
- Зачем?
- Во-первых, для интересу. А во-вторых, если я придумаю
Предназначение, мне все равно придется все мои истории под него подгонять,
а значит - выдумывать то, чего не было.
- А пока ты еще его не придумал? Предназначения своего?
- Пока - нет.
- Тогда пока и не привирай, - решил мудрый Виконт. - Чего ради?
Двадцать три ситуации. На кой тебе ляд придумывать двадцать четвертую без
самой настоятельной необходимости?

6
В пятьдесят шестом Виконт затащил его в археологическую экспедицию. У
Виконта образовался откуда-то приятель-археолог, который каждое лето ездил
в район Пенджикента копать древние кушанские (кажется) захоронения.
Виконт, как вдруг выяснилось, увязывался за ним уже в третий раз. Он очень
сбивчиво (и без всякого сомнения - лживо) объяснял, почему это позарез ему
необходимо: якобы это связано с его новым увлечением древней историей,
Сасанидами, Персией вообще и вопросами древнеперсидской ветеринарии в
частности... "Уши же вянут тебя слушать!" - сказал ему тогда Станислав,
потрясенный невероятным напором этого плохо продуманного вранья. "А ты не
слушай! - горячо посоветовал Виконт. - Ты мне скажи: вьется над морями
Черный Роджер или уже нет?" "Ну, вьется. Но я-то тебе зачем?" "Да какая
тебе разница! Поехали, и все" И они поехали, причем Станислав удрал от
своего научного руководителя, даже не позвонив ему и не соврав хоть
что-нибудь - обыкновенной вежливости и приличия для.

(...Арабская, изощренно прекрасная каллиграфическая вязь, как бы
вытекающая из ловкого пера - с росчерками, завитушками, многозначительно
разбросанными точками... Изощренно прекрасные новые слова: "девани",
"магреб", "насталик"... "Фарси", "ирани"... Гортанная, с придыханиями
речь, словно от мучительно подавляемого восторга... Откуда это взялось
вдруг в Виконтовой жизни? Почему, зачем? Потому лишь, что дедушка-генерал
оставил ему в наследство коллекцию древних монет? Или чтобы насладиться в
подлиннике всеми этими Фирдоуси, Низами, Саади?.. Немыслимо прекрасные
стихи:
Вдали от милой жжет тоска,
Вблизи - терзает страх измен,
С тобой и без тебя - Печаль!
И сердцу и уму - Печаль!
Как тесно сердцу моему среди несокрушимых стен!
Его повергла в эту тьму,
Воздвигла для него тюрьму
- Печаль!..
"Печаль!" - говорили они теперь по всякому поводу и без повода тоже.
"Джя таршед ва баче нист", - говорили они теперь вместо того, чтобы
сказать по-русски "только что, недавно"... Просто так, для красоты слога,
они это тоже говорили, особенно при девушках. "Место еще мокро, но бача
уже ушел"...
Поветрие. Блажь внезапная. Помрачение ума... Причем помрачение -
благородное! Хорошо, но зачем же теперь переться через весь Союз неведомо
куда - за семь верст киселя хлебать? Что это еще за древнеиранская
ветеринария?..)

Копали они _т_е_п_е_ (холм на месте древнего захоронения) под
названием Кала-и-Муг, что в переводе означало "Крепость магов". Тепе это,
по слухам, было нечистое, заколдованное, с легендами. Вокруг (по слухам
опять же) имели место залегания урановой смолки, и по всем окрестным
дорогам шныряли туда-сюда геологические группы, разыскивавшие то, что на
их жаргоне называлось "асбест-два". (Мрачные бородатые молодые мужики в
грязных войлочных шляпах, неразговорчивые, неприветливые, настороженные, с
поцарапанными кобурами на поясе).
Лагерь был разбит на берегу речки Мугиан под старым могучим
тутовником. Вся местность вокруг тоже называлась Мугиан, то есть -
"Магия", "Колдовство", "Страна Чудес". Разместились в палатках: две
палатки научников, три большие палатки рабочих-таджиков и еще отдельная
палатка, в которой расположился со своей женой Рахматулло.
Научников было двое: начальник экспедиции, приятель Виконта,
археолог, он же пан-шеф-отец, - чернобородый, картавый, слегка на вид
мешком трахнутый, - и археологиня - тихая старательная девушка, такая
безмолвная, бесцветная и невидная, что Станислав никак не мог запомнить ее
имени. (Печаль! У него вообще была затрудненка с именами, - он был
невнимателен к новым знакомым).
Виконт и Станислав числились препараторами. Они были на подхвате. А
рабочих насчитывалось человек шесть или семь. Или восемь. Станислав их так
и не научился различать. У них были сложные (гортанные, с придыханиями) и
очень разные имена, но сами они были чрезвычайно похожи друг на друга, -
словно близкие родственники:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57