зачем же врать по
такому невинному поводу? (Потом все разъяснилось: рукопись его попала к
Каманину кружным путем и по сути - случайно. Бедняга Каманин. Неисповедимы
пути Рока.)
Я окончательно утвердился в мысли, что он НИЧЕГО не знает о своей
Мировой Линии. Это было и хорошо, и плохо. Он был "жуком" - и это было
плохо, потому что невероятно осложняло путь к Силе. Но ведь он был -
разумным жуком! Еще не все было потеряно. Надо было начинать
сотрудничество. Еще оставался шанс. Мой последний шанс: раскрыть ему глаза
и ждать, что осознание происходящего произведет некий эффект, как
производит эффект психоаналитическое действо, когда застарелая порча вдруг
всплывает из наболевшего подсознания в потрясенное сознание и происходит
чудо.
Творцом этого чуда мог бы стать я. Именно я мог дать Разум и Силу,
безмозглому жуку, которого Рок нес в никуда. И тогда он стал бы воистину -
МОИМ.
Так что надежда оставалась. Надежда эта была слабая, но - последняя.

Я, может быть, все-таки еще потянул бы месяцок-другой, нельзя
торопиться в таких делах, особенно, когда _х_о_ч_е_т_с_я_, когда нервишки
на пределе и все внутри горит от желания - рубануть разом, и будь что
будет. Я хорошо знал это свое состояние, и опасался его, и готовился
искусственно себя притормаживать хоть до полного изнеможения, но тут
Судьба моя пришпорила гнедого, и события понеслись.
На другой же день после первого контакта меня прямо с утра вызвал к
себе на ковер Дорогой Товарищ Шеф, лично, и в своей тоску наводящей сонной
манере завел прямо с порога, не здороваясь и не предлагая даже
подчиненному присесть: "Ну чего там у тебя какого хрена не докладываешь
почему это я должен из тебя клещами тянуть как из красного партизана чего
ты там накручиваешь вокруг этого своего (тут он демонстративно заглянул в
бумаги) Красногорова своего кто тебе на это санкцию давал и вообще?.."
Я ждал этого напора, и готовился к нему, у меня на все вопросы ответы
были давно уж сформулированы - от зубов отскакивали, - но я же знал (и ты
- знай), что нет на свете ответов, которые не порождали бы новых, новых и
новых вопросов. Даже если ты говоришь нагую и святую правду, новые вопросы
возникают и как ножи полосуют эту твою правду, потрошат ее, препарируют,
забираясь глубже, и еще глубже, и туда, куда ты и сам никогда еще не
заглядывал (потому что страшно тебе было, или - стыдно). А уж если ты
рискнул и вышел в режим полувранья (о полном вранье я и вовсе не говорю),
тут уж - молись. Тут, считай, тебя расчленили, распластали и по крюкам
развесили. (Помнишь, как ты пытался скрыть от меня историю с листовками?)
Так что первую атаку Дорогого Товарища я благополучно отбил, но при
этом и фланги свои вынужден был обнажить, и тылы, и дал ему для
размышлений материала - более чем. Появись у него теперь только желание, -
и во втором туре посыплюсь я словно карточная колода, а в том, что таковое
желание у него в скорости появится, сомневаться не приходилось ни единой
секунды. Он был полный идиот, но интуиция у него была такая, что иногда я
(в хорошие наши с ним минуты) говорил ему льстиво и почти серьезно:
"Ей-богу, Пал-Легыч, вас обследовать бы надо было на сверхъестественные
способности. Давайте, а?"
Прямо из его кабинета (внутренне - мокрый как мышь и такой же
дрожащий) направился я к себе, а там уже ждало меня донесение о печальном
событии: скоропостижно скончался заслуженный деятель науки, академик
Академии Наук СССР, заведующий сектором ВНИИТЭКа Хухрин Лемарк Георгиевич
(кличка "Бухгалтер"). Диагноз: инсульт, но вскрытия еще не было, ожидается
вечером.
Я сел за телефон. Я сразу перестал внутренне трепетать и успокоился.
Работа. Ничего не кончилось, все продолжалось, было горячо, и железо надо
было ковать, не теряя времени.
Я разыскал нужного медика и направил его на вскрытие. Я брал дело на
свой контроль. Кадры - только отборные. Никакой утечки информации. В
случае необходимости - подписка о неразглашении. И все такое. Мура, - но
впечатление производит. Доложить мне лично - после вскрытия немедленно
устно. Письменный отчет - завтра утром. Все.
У меня тоже интуиция не из самых завалящих. Оказался, действительно,
инсульт. Но - не совсем обычный инсульт. А если не стремиться обязательно
использовать стандартную терминологию, то, прямо скажем, - и вовсе не
инсульт, а черт его знает что. Это был мой Номер Девять (если считать
вместе с Неизвестным Людоедом из романа). Рок удалил со своего пути еще
одно препятствие (или - не со своего, а с пути моего беззаботного жука,
занятого своими небольшими делами?)
К моменту, когда письменный отчет о результатах вскрытия лег на мой
письменный стол, я уже знал об отношениях Хухрина и Красногорова все, что
можно было узнать за это время. Отношений практически не было. Виделись
исключительно на заседаниях сектора и на семинарах. Академик мэнээсу
благоволил, отзывался о нем доброжелательно, два раза поручал писать
отчеты по своим темам, но при этом и двумя словами, наверное, не обменялся
с ним о чем-либо, кроме работы, - о погоде хотя бы. Красногоров же
академиком и вовсе не интересовался, он считал своим единственным
начальником этого матершинника Ежеватова, а все прочие, в том числе и
академики, были ему как бы на одно лицо и до лампочки.
Я сказался больным и ушел домой. Я и в самом деле был болен. Голова у
меня трещала, словно это Рок уже примеривался, как бы взять меня
покруче... Я так ждал этого Девятого, я так надеялся, что стану понимать
больше, когда это произойдет, и теперь испытывал что-то вроде приступа
отчаяния, какие не позволял себе с самого детства, а может быть и никогда.
Впервые я пропустил в свое сознание мысль, что взялся, кажется, за дело,
которое мне не по зубам. Эта мысль унижала и угнетала. Она могла и
раздавить. Я старался не дать ей расцвести махровым цветом, и эти усилия
делали меня больным. Еще немного, и я, может быть, сдался бы. Лег бы на
обе лопатки. Махнул бы на все рукой. Что, в конце-то концов, - мне больше
других надо?.. Да. Надо. Больше других. Гораздо больше. Но я уже не был в
этом уверен так, как два часа назад.
Я пришел домой, мамы не было, меня встретил ты. Я сразу же понял, что
ты только что плакал. И что ты сбежал из своего пионерлагеря, как я - с
работы. И увидел черный кровоподтек у тебя вместо носа, и понял, что эти
гады опять поймали тебя и, радостно грегоча, сделали тебе "сливу".
Ненависть залепила мне глаза, жалость залила сердце, я обнял тебя, мы оба
сели на пол и некоторое время так сидели, обнявшись. Ты плакал, а я
леденел от ненависти, и бессилия своего, и любви, и жалости, и давал себе
какие-то клятвы... Вряд ли ты запомнил этот день, тебе было тогда всего-то
семь лет - возраст, когда все переживают невероятно остро, но, слава богу,
тут же и забывают. Но я этот день запомнил хорошо, и очень хорошо запомнил
свои клятвы, хотя в них, по-моему, не было слов, в этих клятвах, бешеных и
холодных одновременно. Это были клятвы без слов. Я более не мог позволить
себе лечь на обе лопатки, махнуть на все рукой и сделаться как все. У меня
был ты.

5
Вечером я позвонил ему и настоял на встрече.
Встреча произошла. Странная встреча, беспорядочная, бестолковая, по
сути - безрезультатная. Но мы объяснились, по крайней мере. Все главные
слова были произнесены, все (почти) секреты были раскрыты, и были раскрыты
глаза.
Разумеется, он ничего не знал и не понимал ничего. Он вообще ждал от
этого нашего разговора чего-то совсем иного, готовился к каким-о своим
неприятностям, и ему понадобилось некоторое время, чтобы
переориентироваться и осознать совершенно новую реальность, в которой он
теперь оказался.
Все мои надежды, что наши с ним знания, соединившись, разбудят в нем
некое Сверхзнание, рухнули в первый же час разговора. Если его подсознание
и содержало в себе нечто для нас с ним полезное, то оно оставило это
полезное при себе. Чуда не произошло. Он не стал "ускорять". (Помнишь, у
Шекли: "Он стал ускорять. Ничего не получилось". Так вот он даже не "стал
ускорять".)
Я почувствовал, как отчаяние снова подбирается к моей глотке
шершавыми пальцами, и решился на один поступок, которого даже сегодня
немного стыжусь, хотя нет ничего проще, нежели найти ему оправдание,
вполне обоснованное для того положения, в котором я оказался.
Среди материалов, которые я собирался отдать ему на просмотр, был и
отчет по делу его жены. Сначала я не хотел показывать ему этот отчет. Мне
было его жалко: он любил эту женщину, и узнать, что ты причина смерти
(вольная-невольная, какая разница?) любимого человека, это и вообще-то
жестокий удар, а если при этом ты узнаешь вдобавок, что...
Понимаешь, в чем дело. "Разрыв мозга" произошел даже не у нее.
Младенцы. Двойняшки. Их буквально разнесло в утробе матери. Страшная
штука. Я не хотел сначала, чтобы он это знал, а потом подумал: "Какого
дьявола? Мне надо раскачать его. Если и это его не раскачает, то тогда и
корячиться нечего, тогда - дело мертвое..." И я отдал ему ВСЕ.
"Читай. Читай, мать твою! Пусть нарыв лопнет. Мы начинаем с тобой
серьезное дело. Надо привыкать ко всему, и при том - с самого начала..."
Что-то в этом роде кувыркалось у меня в голове. Это было жестоко, конечно.
Я и сейчас так считаю, и тогда считал так же. Но мне надо было разбудить
его и заставить "ускорять". Другого выхода я не видел. Да его и не было,
пожалуй, - другого выхода.

На другой день, как мы и договаривались, я пришел к нему в
восемнадцать ноль-ноль и не застал его дома. Дверь открыла соседка,
пожилая женщина, некрасивая, неряшливая да еще и хромая вдобавок. Она
запомнила меня со вчерашнего и прониклась ко мне добрыми чувствами, что
меня не удивило: я привык нравиться пожилым некрасивым женщинам, что-то
видели они во мне непостижимо симпатичное, - скрытое мое им сочувствие,
может быть? Она пустила меня в квартиру и даже в комнату к Станиславу
Зиновьевичу, - как он и велел ей своим телефонным звонком полчаса назад.
Я получил возможность поподробнее ознакомиться с домом его, что
всегда ценно, хотя в сложившейся ситуации играло роль скорее
второстепенную. Типичная комната неопытного вдовца. Не холостяка, а именно
вдовца, махнувшего рукой на многое и о многих необходимостях реальной
жизни даже и не задумывающегося. Пыль. Крошки на полу. Заплесневелые
огрызки в холодильнике. Мебель - старинная, но не дорогая. Довольно
богатая библиотека в двух шкафах. Малый джентльменский набор: черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка, серый двухтомник Уэллса,
зелененький Скотт Фитцджеральд в бумажной обложке... Но тут же и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA: "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с золотом сафьян... И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57