на каждом - серый халат, подпоясанный
грязноватым вафельным полотенцем, все - небриты, все низкорослые, все
неопределенного возраста, все как один курят самокрутки с анашой и
предпочитают не смотреть собеседнику в глаза. Впрочем, при этом одни из
них носили на голове тюбетейки, другие - войлочные шляпы, а кое-кто -
опять же вафельное полотенце, но ловко скрученное в чалму.
Рахматулло среди них выделялся. Во-первых, он был молодой, лет
двадцати пяти, никак не больше. Во-вторых, он лучше всех прочих вместе
взятых говорил по-русски. Ему чрезвычайно нравилось говорить по-русски, и
он ко всем приставал со своими разговорами. (Более всего приставал он к
Виконту, которого особенно почему-то отличал. "Ис-лушай, почему у тебя
пальцев на рука нет, а? Как так ис-лучилось, расскажи, Виктор,
пожалуйста?.. Пасматри: трех пальцев на рука - са-авсем нет, беда какая,
откуда такая беда, ис-лушай, а?" Виконт сначала отшучивался, а потом
рассвирепел: "Послушай, Рахматулло, ты знаешь, что такое БЕСТАКТНОСТЬ?!!"
"Ка-анечно, из-наю! - страшно обрадовался Рахматулло. - Это - болезнь
такой: пальцы сильно болеют, ги-ниют, ги-ниют, а потом са-авсем
отваливаются!..")
В-третьих, у него была жена. Русская. Молодая. Ничего особенного, но
тем не менее. Она сыграла значительную роль во всей этой истории.
Сначала все было хорошо. Рано утром вставали и, зевая, совершали
церемонию подъема флага (белое полотнище с черным изображением древней
согдийской монеты). При этом исполнялся гимн. Флаг сшила и вышила
безымянная археологиня. Гимн сочинил Виконт, взяв за основу песню о
доблестном канонире Ябурке, так что каждое утро над холмистыми просторами
Мугиана разносилось:
Он флаг свой поднимал, ой ладо, гей-люли!
И песню распевал, ой ладо, гей-люли!
Снаряд вдруг принесло, ой ладо, гей-люли!
Башку оторвало, ой ладо, гей-люли!
А он все поднимал, ой ладо, гей-люли!
И песню распевал, ой ладо, гей-люли!
(Вечером процедура спуска флага сопровождалась тем же гимном, слегка,
естественно, модифицированным: "Он флаг себе спускал...")
Жена Рахматулло готовила завтрак. Все ели и шли на раскоп. Работали
тишками (это что-то вроде кайла, но поменьше размером) и лопатами.
Археологи - главным образом, счищали специальными щеточками с находок
окаменевшую вековую глину. Находки были по преимуществу - глиняные черепки
разных размеров, форм и видов - обломки разнообразных древних горшков и
кувшинов, среди которых попадались и гигантские, они назывались -
х_у_м_ы_. Черепки аккуратно складывались в ведра и корзины, их предстояло
еще самым тщательным образом отмывать, а потом - сортировать и
классифицировать... По мере того, как солнце поднималось, жара становилась
непереносимой, горячий ветер гнал желтые тучи лесса, рабочие все чаще
присаживались покурить свою анашу и каждый раз курили ее все дольше. И
наконец пан-шеф-отец объявлял обед...
(Жена Рахматулло готовила и обед тоже. Готовила, прямо скажем, плохо.
"Во-первых, мало, - сказал по этому поводу Виконт. - А во-вторых, -
помои...")
Весь этот образ жизни был уже на третий день подробно и с любовью
воспет коллективным автором (Киконин-Красногоров) в бессмертной
песне-поэме, исполняемой на популярный в те годы мотив:
Я не поэт и не аскет,
Как ни грустно сей факт констатировать
- Набил кишку, схватил тишку
И пошел черепки выковыривать......
Струится пот, болит живот,
От урюка не ср... ся, а мочится,
Клубится лесс, облазит нос,
И ругаться по матушке хочется......
Окончен день, тупой как пень
До палатки своей добираешься,
Под сенью струй промывши ХУМ,
Черным чаем до плеч наливаешься...
Песня была длинная, куплетов там было штук двадцать, - поэты щедро
расплескивали свой талант, - и петь ее по вечерам, под гитару, в странных
прозрачных сумерках Мугиана было одно удовольствие.
Впрочем довольно скоро начались неприятности. Сначала маленькие.
Станислав объелся абрикосами (дорвался до дешевых фруктов) и заполучил
желудочный удар невероятной силы. Ни бесалол, ни раствор марганцовки, ни
травяной настой жены Рахматулло не возымели ожидаемого действия.
(Печаль!..)
Пан-шеф-отец объявил Станиславу бюллетень. Станислав был отстранен от
работ на раскопе. Теперь он вставал вместе со всеми, но оставался в
лагере: в лагере была тень от гигантского тутового дерева, от лагеря было
рукой подать до спасительного густого кустарника, наконец в лагере можно
было в любой момент прилечь (ибо сон - лучшее лекарство). И Станислав
принялся бюллетенить. Это была горестная жизнь деда Щукаря, усугубляемая
страданиями уязвленной гордости и ощущением полной своей никому
ненужности. Большую часть рабочего времени Станислав проводил в кустиках,
а когда болезнь отпускала, торчал внаклонку в кристальных ледяных струях
Мугиана - отмывал там бесконечные кувшинные обломки. По вечерам теперь он
не мог уже позволить себе наливаться черным чаем, он вообще сидел на диете
и питался сухариками, так что голод, жажда, тухлая отрыжка и понос мучали
его одновременно. Что-бы не будить по ночам Виконта и пана-шефа,
раскладушку свою он из палатки вынес и ночевал теперь на отшибе - подальше
от людей и поближе к кустикам.
На третий или четвертый день Поноса, уже после отбоя, когда все
улеглись, пан-шеф отозвал Станислава в сторонку и сообщил ему интересные
новости: надо что-то придумать, и срочно, потому что Рахматулло изнывает
от ревности и произносит угрозы - что ни день, то все страшнее. Станислав,
естественно, не понял, о чем речь, и шеф терпеливо растолковал ему, что
рабочие взяли манеру хихикать по поводу Рахматуллы: ты вот здесь весь день
землю копаешь, дурак молодой, а там внизу Стас с женой твоей развлекается,
- с утра и до самого обеда. Рахматулло и на самом деле молодой и дурак,
шуток он не понимает и который уже день ходит раскаленный от злобы, надо
что-то придумать, а то сами знаете, Стас, как это здесь бывает...

Он на всю жизнь запомнил мучительное, как при астме, ощущение
нехватки слов, мыслей, жестов, аргументов, междометий даже, - ощущение,
которое охватило его в тот момент. Было ясно, что на слова шефа надо
реагировать, причем, реагировать быстро, выразительно и точно, чтобы ни
малейшей двусмысленности... никаких инотолкований, сомнений, неясностей!..
Он оказался в шоке. Он молчал, стоял столбом и, кажется, идиотски
ухмылялся.
То есть, нельзя сказать, конечно, что эту женщину он совсем уж не
замечал. Она была молодая, привлекательная, приятная для глаза, и
невозможно было не заметить, что лифчика она не носит и что грудь у нее
под ситцевой кофточкой достойна всяческого внимания... Но во-первых, он
был совсем сопляком еще, в том смысле, что исполнен был всевозможных
романтических заблуждений по поводу женщин, брака, долга и всего прочего.
Во-вторых, его любовные отношения с Лариской в это время были в самом
первом своем разгаре, - он, черт побери, ей письма писал через день,
причем в стихах! Других женщин для него сейчас не существовало: "не более
одной единовременно" - этот принцип он отстаивал тогда во всех
теоретических дискуссиях на эту тему и придерживался его свято вот уже
много лет... И наконец, понос, господа! ПОНОС! Да как вы себе это
представляете, идиоты! - хотелось завопить ему на весь Мугиан. Одной рукой
- изнеможденно придерживаю штаны, в другой - сжимаю готовый к немедленному
употреблению "Советский Таджикистан", а сам при этом иду на любовный
приступ?... Да я имени ее толком не запомнил, если хотите знать!..
Разговор с шефом, естественно, кончился ничем. Да и чем,
мать-перемать, он мог кончиться? Шеф виновато сообщил, что послезавтра
утром прибывает машина с продуктами, - может быть, Станислав согласился бы
уехать с нею в Пенджикент? На несколько дней? Временно? От греха?..
Станислав с возмущением отказался. С какой это стати?..
На другое утро он украдкой, но со всею внимательностью пронаблюдал
Рахматулло. Он нашел его обыкновенным: Рахматулло был весел, болтлив и
одинаково ко всем доброжелателен. Жена его (ч-черт, как же ее зовут,
все-таки? Люся?.. Или Люда?.. Дуся, кажется...), жена Рахматулло
показалась ему более грустной и озабоченной, чем обычно, и присмотревшись,
он с неприятным холодком в сердце обнаружил у нее на лице и на голой руке
старательно запудренные, но явные синяки... Они снова остались в лагере
вдвоем, и весь день он старательно держался от нее подальше, чувствуя себя
при этом полнейшим ослом. Самое смешное - понос вроде бы отпустил его, он
почти не бегал в кустики, мысли его освободились, и воображение
работало... Впрочем, ничего нового в тот день не произошло.
Вечером он на радостях позволил себе плотно поужинать, и результат
сказался незамедлительно. Он проснулся часа в два ночи и еле успел
добежать до кустов. Все, кажется, начиналось сызнова.
Чувствуя себя изнеможденным и поганым, он возвращался, нога за ногу,
к своему покинутому ложу, ничего не видя в кромешной безлунной и
беззвездной темноте, когда, добравшись уже до тутового дерева, он услышал
вдруг негромкие, но вполне отчетливые звуки, настолько странные, настолько
ни с чем не сообразные и ничему привычному не соответствующие, что он
замер в неподвижности, напряженно прислушиваясь и не решаясь двигаться
дальше. Там, впереди, где должна была стоять (и стояла, надо думать!)
вожделенная его раскладушка, раздавалось какое-то быстрое чирканье,
звяканье, шелест... и словно бы кашель... и какое-то подскуливание, - не
собачье, но и не человеческое тоже... Воображение его заметалось. Он
старался, но не мог представить себе ничего такого, что могло бы оказаться
источником этих звуков, он прижался к теплому мощному корявому стволу и
стоял неподвижно, изо всех сил вглядываясь в медленно колышущуюся тьму,
осознавши вдруг, что более отсюда не сделает ни шагу, по крайней мере, до
тех пор, пока не поймет, что там, около его раскладушки, происходит.
Это продолжалось, пожалуй, не так уж и долго. Несколько минут. А
может быть, и несколько секунд. Звяканье, явно металлическое. Непонятное
отрывистое шипение. Тоненькое, словно бы сдавленное, нытье... И вдруг все
прекратилось. Наступила тишина, такая же глухая, колышущаяся и
непроницаемая, как тьма. Будто ничего никогда и не было. Будто ему все это
почудилось. Но он-то знал, что не почудилось, он обнаружил вдруг, что
стоит весь мокрый и мышцы у него окоченели и он боится дышать.
Идти вперед он так себя и не сумел заставить, а больше ему идти было
некуда, и он остался стоять рядом с деревом, мучительно вглядываясь и
вслушиваясь в ночь, потом прижался спиною к стволу, опустился сперва на
корточки, а затем и сел, упершись руками в сухую землю. Он по-прежнему
ничего не видел, кроме каких-то смутных теней и пятен, и ничего не слышал,
кроме равномерного бормотания реки. Ничего более не происходило, и он
сидел так до самого рассвета.
Что, собственно, так напугало его? Он и сам не понимал этого. Он не
боялся собак. Он не боялся шакалов, волков, змей, он не был трусом, но
именно сегодня, сейчас и здесь он испытывал унизительный, всесокрушающий,
бессмысленный и беспорядочный страх. Видимо, он, сам того не сознавая,
ЗНАЛ больше, чем понимал или чем способен был вообразить...
Он дождался утренних сумерек. Стало холодно, выпала роса, обычные
ночные тучи стали рассеиваться. До солнца было еще далеко, но лагерь уже
сделался виден весь. Предрассветная пустота и неподвижность царили в нем.
Ветерок поднялся и лениво перебрасывал страницы книжки, которую кто-то с
вечера забыл на обеденном столе, и это было единственное движение в серой
прозрачной неподвижности утра.
Он увидел свою раскладушку. Рядом с нею ничего и никого не было.
Спальник свешивался до земли, и некоторое время он старательно вспоминал,
сдвинул или не сдвигал он спальника, когда ночью торопился по своему
нужному делу. Так ничего и не вспомнив, он поднялся на ноги и подошел к
раскладушке. Он все время озирался, ему было стыдно за свой давешний
страх, и он очень надеялся, что все в лагере спят беспробудно - до подъема
оставалось еще часа два.
Около раскладушки он остановился. Его снова прошибло потом, и снова
мышцы у него самопроизвольно напряглись и оцепенели, словно он готовился
поднять неподъемную тяжесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57