Лет ему было не менее восьмидесяти пяти, он почти уж ослеп и почти что оглох, но еще мог, и желал, и рад был дрожащим тенорком исполнить все ту же самую песню, какую ко всеобщему удовольствию певал он в Диком Лесу и до того, как запеленутый сэр Эктор объявился в своей колыбельке. Расслышать его за хозяйским столом не могли, — слишком он удалился во Времени, чтобы докричаться до них через весь зал, — но каждый знал, что поет надтреснутый голосок, и каждому эта песня нравилась. А пел он вот что:
Шел по улице Король
По прозванью Старый Коль.
Глядь, за лужею девчонка
Задрала свою юбчонку,
Через лужу прыг да скок,
Так и обмер старичок:
Как увидел он лодыжку,
Враз взяла его одышка,
Чуть не помер он от срама,
Вот какие нынче дамы.
В песне было около двадцати куплетов, и в каждом Старому Колю-Королю поневоле приходилось узреть нечто такое, чего ему видеть не следовало, и в конце каждого все разражались веселыми криками, пока наконец старина Ральф, осыпанный благодарностями, не уселся со смутной улыбкой перед наполненной заново кружкой меда.
Настала пора сэру Эктору завершить праздничный вечер. Он важно поднялся и произнес следующую речь:
— Друзья, сельчане и прочие. Хоть и непривычно мне говорить на публике.,
Веселый шумок прокатился по залу при этих словах, ибо всякий признал речь, которую сэр Эктор произносил последние двадцать лет, и всякий приветствовал ее как милого брата.
— …и непривычно мне говорить на публике, — но это моя обязанность, — и могу сказать, обязанность весьма приятная — приветствовать всех и каждого на этом нашем домашнем празднестве. Прошедший год был хорош, — и тут я не боюсь, что кто-то меня оспорит, — хорош и для пастуха и для пахаря. Все мы знаем, что Пеструха из Дикого Леса вторично завоевала первый приз на Кардальской Выставке Скота, а в новом году завоюет и кубок. Тем больше славы Дикому Лесу. Пока мы тут сегодня сидели, я обратил внимание на то, что некоторых лиц среди нас уже больше не видно, но и новые добавились к нашему семейному кругу. Это все в руце всесильного Провидения, к коему все мы испытываем чувство благодарности. Да и сами мы сотворены и отпущены бродить по миру затем, чтобы радоваться воссоединению в такой вот приятный вечер. Думаю, всем нам следует быть благодарными за блага, коими мы осыпаны. Сегодня мы принимаем у себя славного Короля Пеллинора, чьи труды по части избавления нашего леса от грозного Искомого Зверя всем нам известны. Господь да благословит Короля Пеллинора. («Слушайте, слушайте!») Среди нас также сэр Груммор Груммурсум, знаменитый спортсмен, который, я могу сказать ему это прямо в лицо, никогда не покидает седла, не свершив приличествующего Подвига. («Ура-а!») Наконец, последнее по счету, но не по чести, — нас почтил визитом наипрославленнейший среди ловчих Его Величества, мастер Вильям Твайти, который, я совершенно в этом уверен, продемонстрирует нам завтра такую охоту, что нам останется только протирать в изумленьи глаза да желать, чтобы свора королевских гончих всегда охотилась в нашем Лесу, который все мы так любим. («Улю-лю» и несколько имитаций сигнала общего сбора.) Благодарю вас, мои дорогие друзья, за искренние приветствия в адрес этих джентльменов. Я уверен, что они примут их с той же искренностью и теплосердечием, какие звучат в этих приветствиях. А теперь мне пора закончить мои краткие замечания. Наступает Новый Год, и нам следует обратить свои взоры к задачам, которые ставит перед нами будущее. Довольно сказать, что и в следующем году нас ожидает Выставка Скота. Друзья, я могу лишь пожелать вам счастливого Рождества, и после того как отец Сайдботем прочитает за нас благодарственную молитву, мы завершим наш вечер пением Национального Гимна.
Приветственные крики, разразившиеся по завершении речи сэра Эктора, только-только и удалось приглушить разрозненным шиканьем под конец латинской молитвы викария, а затем все поднялись и верноподданнически запели, освещенные пламенем очага:
Боже, храни Короля,
Лета и дни Пендрагоновы для!
Властвуй, всевластный наш,
Вечно-прекрасный наш,
Буйно-ужасный наш,
О, Пендрагон!
Стихли последние ноты, праздничная толпа покинула зал. Снаружи, на деревенской улице, мерцали фонари, люди расходились по домам стайками, из страха перед бродящими под луною волками, и Замок Дикого Леса уснул, умиротворенный и темный, среди благословенных снегов.
16
На следующее утро Варт встал пораньше. Едва пробудившись, он сделал над собой усилие, сбросил огромную медвежью шкуру, под которой спал, и метнул свое голое тело в объятия жгучего воздуха. Одевался он торопливо, трясся, подпрыгивал, чтобы сохранить хоть немного тепла, и выпускал синие клубы с шипящим звуком, каким успокаивают лошадь. Разбив лед в тазике, он окунул туда лицо с такой гримасой, словно глотал какую-нибудь кислятину, вымолвил «А-а-ах!» и с силой растер полотенцем уязвленные щеки. Затем, ощущая себя вполне согревшимся, он скачками понесся на запасную псарню, чтобы понаблюдать за последними приготовлениями королевских охотников.
При дневном свете мастер Вильям Твайти обернулся сморщенным, изможденного вида человеком с выражением печали на лице. Всю его жизнь ему приходилось преследовать разного рода зверье, предназначенное для королевского стола, а настигнув его, еще и разделывать на полагающиеся части. В сущности, более чем наполовину он был мясником. Ему надлежало знать, какие части туши следует отдать на съеденье собакам, а какие оставить своим помощникам. Да еще и разделывать тушу полагалось красиво, оставляя, скажем, от хвоста пару позвонков, чтобы огузок выглядел попривлекательнее, так что примерно столько же, сколько он себя помнил, он либо гнал оленя, либо делил его на порции.
Не очень-то ему все это нравилось. Самцы-олени и ланьи стада, вепри-одинцы, лисьи выводки, табунки косуль, компании куниц, барсучьи братства и волчьи ватаги — все это представлялось ему чем-то таким, что приходится потрошить, либо свежевать, а затем тащить домой и там варить или жарить. Вы могли беседовать с ним о костях и клыках, о ливере и подпашке, о катышах, выкиде и помете, он при таком разговоре сохранял вежливый вид — и только. Он понимал, что вы просто щеголяете этими словами, а для него они были частью его работы. Вы могли рассказывать ему о здоровенном медведе, который едва не задрал вас прошлой зимой, и он лишь смотрел бы на вас безучастными глазами. Самого его здоровенные медведи драли шестнадцать раз, у него все ноги были в беловатых рубцах, тянувшихся до самых ребер. И слушая ваш рассказ, он занимался бы каким-нибудь подручным делом, имеющим отношение к его профессии. Только одно могло расшевелить мастера Вильяма Твайти. Зимой или летом, гнался ли он пешим или скакал на коне по следу вепря или оленя, душа его пребывала где-то еще Но стоило упомянуть при мастере Твайти о заячьей лежке и, продолжая гонку или скачку за проклятым оленем, по-видимому, ставшим его судьбой, он начинал поглядывать одним глазом через плечо, высматривая косого. Зайцы были единственным предметом, разговор о котором он охотно поддерживал. Его вечно слали то в один замок, то в другой — по всей Англии, — и когда он туда попадал, тамошние подданные короля задавали в его честь пирушку, пополняя его стакан и расспрашивая о самых знатных его охотах. Он отвечал рассеянно, все больше односложными словами. Но едва кто-нибудь поминал лопоухого, как Твайти преображался, ударял стаканом о стол и принимался рассказывать о чудесных свойствах этого изумительного зверька, уверяя, что никому не по силам распутать его следы, потому как один и тот же косой может быть сегодня самцом, а завтра самкой, пока он жирует, мечет помет и гложет деревья, чего вообще никакой иной зверь на свете делать не может.
Некоторое время Варт наблюдал за великим человеком, а потом вышел наружу, посмотреть, нет ли какой надежды на завтрак. Оказалось — есть, ибо все в замке испытывали то же самое нервное возбуждение, которое спозаранку выгнало его из постели, и даже Мерлин облачился в бриджи, несколько столетий спустя вошедшие в моду среди университетских охотников с биглями.
Охота на вепря была делом веселым. Она не имела никакого сходства с нынешним откапыванием барсуков, стрельбой из засады или лисьей гоньбой. Пожалуй, ближе всего к ней стоит охота с хорьком на кролика, — с той лишь разницей, что место хорька занимали собаки, что вепрь в отличие от кролика с легкостью мог вас прикончить и что вместо ружья приходилось носить с собой особую пику, от которой и зависела ваша жизнь. Как правило, верхами на вепря не охотились. Возможно, причина тут в том, что охота эта приходилась на два зимних месяца, в которые староанглийский снег норовил облепить комьями копыта коней, отчего скачка становилась опасной. В итоге вы, пеший и вооруженный одной только сталью, выходили на противника, намного превосходящего вас весом и к тому же способного распороть вас от пупа до подбородка и водрузить вашу голову на зубцы своего замка. Только одно правило и имелось в охоте на вепря, а именно: Держись. Если вепрь бросался на вас, следовало упасть на одно колено и выставить в его сторону пику. Правой рукой вы упирали в землю ее ратовище, чтобы сдержать удар, а левую вытягивали как можно дальше, целя в несущегося зверя. Пика была острая, словно бритва, и имела поперечину дюймах, примерно, в восемнадцати от острия. Эта поперечина, или перекладина, не позволяла пике уходить в грудь вепря больше, чем на восемнадцать дюймов. Без нее вепрь мог бы достать охотника на другом конце пики, даже если б ему пришлось нанизаться на нее. А так его удавалось держать от себя на расстоянии, равном длине пики, засадив в него восемнадцать дюймов стали. Вот тут-то и нужно было держаться.
Весил он от двухсот до четырехсот фунтов, и в жизни у него имелась одна только цель — сновать и взбрыкивать, и мотаться из стороны в сторону, пока не удастся добраться до супостата и разодрать его на куски, а единственной целью супостата было не выпустить пику, плотно прижатую к боку в ожидании кого-нибудь, кто подоспеет на помощь и прикончит зверюгу. Пока охотнику удавалось удерживать свой конец оружия, коего другой сидел в кабане, он знал, что между ними по крайней мере сохраняется расстояние, равное длине пики, сколько бы вепрь ни мотал и ни кружил его по лесу. Если ты основательно все это обдумаешь, ты, может быть, поймешь, почему в день большой послерождественской вылазки все охотники замка проснулись рано и завтрак свой поглощали в несколько подавленном настроении.
— Ага, — сказал сэр Груммор, вгрызаясь в свиную отбивную, которую он держал пальцами, — как раз поспел к завтраку, а?
— Поспел, — ответил Варт.
— Утречко ясное, охотничье, — сказал сэр Груммор. — Пику-то наточил, а?
— Да, наточил, спасибо, — сказал Варт и подошел к буфету, чтобы взять себе отбивную.
— Что же вы, Пеллинор? — спросил сэр Эк-тор, — возьмите цыплят. Вы нынче совсем ничего не едите.
Король Пеллинор ответил:
— Да как-то не хочется, но все равно спасибо. Что-то мне сегодня неможется с утра, что?
Сэр Груммор выпростал из отбивной нос и резко осведомился:
— Нервы?
— О нет, — воскликнул Король Пеллинор. — Вовсе нет, право, что? Я, видимо, что-то такое проглотил вчера вечером, неподходящее.
— Глупости, дружище, — сказал сэр Эктор. — А ну-ка, давайте, съешьте пару цыплят, чтобы подкрепить свои силы.
Он всучил несчастному Королю двух или трех каплунов, и тот с прежалким видом присел на дальнем конце стола, пытаясь проглотить хоть несколько кусочков.
— К концу дня, осмелюсь сказать, — значительно произнес сэр Груммор, — они ему понадобятся.
— Вы полагаете?
— Уверен, — сказал сэр Груммор и подмигнул хозяину.
Варт заметил, что сэр Груммор с сэром Эктором едят с несколько преувеличенной охотой. Сам он не чувствовал себя способным справиться более чем с одной отбивной, что же до Кэя, тот в столовую залу даже не заглянул.
Покончив с завтраком и посовещавшись с мастером Твайти, охотники повлеклись к месту общего сбора. Возможно, нынешнему владельцу гончих та свора показалась бы помесной. Ее составляли с полдюжины черно-белых аланов, походивших на борзых с головами не то бультерьеров, не то кого похуже. Эти собаки — самые подходящие для охоты на вепря — были в намордниках по причине своей свирепости. «Борзые», пару которых взяли с собой просто на всякий случай, на деле были ничем иным, как тем, что теперь называют «гончими», тогда как ищейки представляли собой помесь бладхаундов с нынешними красными сеттерами. Этих вели в ошейниках и на сворах. Браки сильно походили на биглей и шли рядом с хозяином вперевалку, как бигли и ходят, — зрелище просто очаровательное.
Вместе с собаками шли загонщики. Мерлин в его спортивных брюках разительно походил на лорда Бадена-Пауэлла, с той, разумеется, разницей, что последний не носил бороды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Шел по улице Король
По прозванью Старый Коль.
Глядь, за лужею девчонка
Задрала свою юбчонку,
Через лужу прыг да скок,
Так и обмер старичок:
Как увидел он лодыжку,
Враз взяла его одышка,
Чуть не помер он от срама,
Вот какие нынче дамы.
В песне было около двадцати куплетов, и в каждом Старому Колю-Королю поневоле приходилось узреть нечто такое, чего ему видеть не следовало, и в конце каждого все разражались веселыми криками, пока наконец старина Ральф, осыпанный благодарностями, не уселся со смутной улыбкой перед наполненной заново кружкой меда.
Настала пора сэру Эктору завершить праздничный вечер. Он важно поднялся и произнес следующую речь:
— Друзья, сельчане и прочие. Хоть и непривычно мне говорить на публике.,
Веселый шумок прокатился по залу при этих словах, ибо всякий признал речь, которую сэр Эктор произносил последние двадцать лет, и всякий приветствовал ее как милого брата.
— …и непривычно мне говорить на публике, — но это моя обязанность, — и могу сказать, обязанность весьма приятная — приветствовать всех и каждого на этом нашем домашнем празднестве. Прошедший год был хорош, — и тут я не боюсь, что кто-то меня оспорит, — хорош и для пастуха и для пахаря. Все мы знаем, что Пеструха из Дикого Леса вторично завоевала первый приз на Кардальской Выставке Скота, а в новом году завоюет и кубок. Тем больше славы Дикому Лесу. Пока мы тут сегодня сидели, я обратил внимание на то, что некоторых лиц среди нас уже больше не видно, но и новые добавились к нашему семейному кругу. Это все в руце всесильного Провидения, к коему все мы испытываем чувство благодарности. Да и сами мы сотворены и отпущены бродить по миру затем, чтобы радоваться воссоединению в такой вот приятный вечер. Думаю, всем нам следует быть благодарными за блага, коими мы осыпаны. Сегодня мы принимаем у себя славного Короля Пеллинора, чьи труды по части избавления нашего леса от грозного Искомого Зверя всем нам известны. Господь да благословит Короля Пеллинора. («Слушайте, слушайте!») Среди нас также сэр Груммор Груммурсум, знаменитый спортсмен, который, я могу сказать ему это прямо в лицо, никогда не покидает седла, не свершив приличествующего Подвига. («Ура-а!») Наконец, последнее по счету, но не по чести, — нас почтил визитом наипрославленнейший среди ловчих Его Величества, мастер Вильям Твайти, который, я совершенно в этом уверен, продемонстрирует нам завтра такую охоту, что нам останется только протирать в изумленьи глаза да желать, чтобы свора королевских гончих всегда охотилась в нашем Лесу, который все мы так любим. («Улю-лю» и несколько имитаций сигнала общего сбора.) Благодарю вас, мои дорогие друзья, за искренние приветствия в адрес этих джентльменов. Я уверен, что они примут их с той же искренностью и теплосердечием, какие звучат в этих приветствиях. А теперь мне пора закончить мои краткие замечания. Наступает Новый Год, и нам следует обратить свои взоры к задачам, которые ставит перед нами будущее. Довольно сказать, что и в следующем году нас ожидает Выставка Скота. Друзья, я могу лишь пожелать вам счастливого Рождества, и после того как отец Сайдботем прочитает за нас благодарственную молитву, мы завершим наш вечер пением Национального Гимна.
Приветственные крики, разразившиеся по завершении речи сэра Эктора, только-только и удалось приглушить разрозненным шиканьем под конец латинской молитвы викария, а затем все поднялись и верноподданнически запели, освещенные пламенем очага:
Боже, храни Короля,
Лета и дни Пендрагоновы для!
Властвуй, всевластный наш,
Вечно-прекрасный наш,
Буйно-ужасный наш,
О, Пендрагон!
Стихли последние ноты, праздничная толпа покинула зал. Снаружи, на деревенской улице, мерцали фонари, люди расходились по домам стайками, из страха перед бродящими под луною волками, и Замок Дикого Леса уснул, умиротворенный и темный, среди благословенных снегов.
16
На следующее утро Варт встал пораньше. Едва пробудившись, он сделал над собой усилие, сбросил огромную медвежью шкуру, под которой спал, и метнул свое голое тело в объятия жгучего воздуха. Одевался он торопливо, трясся, подпрыгивал, чтобы сохранить хоть немного тепла, и выпускал синие клубы с шипящим звуком, каким успокаивают лошадь. Разбив лед в тазике, он окунул туда лицо с такой гримасой, словно глотал какую-нибудь кислятину, вымолвил «А-а-ах!» и с силой растер полотенцем уязвленные щеки. Затем, ощущая себя вполне согревшимся, он скачками понесся на запасную псарню, чтобы понаблюдать за последними приготовлениями королевских охотников.
При дневном свете мастер Вильям Твайти обернулся сморщенным, изможденного вида человеком с выражением печали на лице. Всю его жизнь ему приходилось преследовать разного рода зверье, предназначенное для королевского стола, а настигнув его, еще и разделывать на полагающиеся части. В сущности, более чем наполовину он был мясником. Ему надлежало знать, какие части туши следует отдать на съеденье собакам, а какие оставить своим помощникам. Да еще и разделывать тушу полагалось красиво, оставляя, скажем, от хвоста пару позвонков, чтобы огузок выглядел попривлекательнее, так что примерно столько же, сколько он себя помнил, он либо гнал оленя, либо делил его на порции.
Не очень-то ему все это нравилось. Самцы-олени и ланьи стада, вепри-одинцы, лисьи выводки, табунки косуль, компании куниц, барсучьи братства и волчьи ватаги — все это представлялось ему чем-то таким, что приходится потрошить, либо свежевать, а затем тащить домой и там варить или жарить. Вы могли беседовать с ним о костях и клыках, о ливере и подпашке, о катышах, выкиде и помете, он при таком разговоре сохранял вежливый вид — и только. Он понимал, что вы просто щеголяете этими словами, а для него они были частью его работы. Вы могли рассказывать ему о здоровенном медведе, который едва не задрал вас прошлой зимой, и он лишь смотрел бы на вас безучастными глазами. Самого его здоровенные медведи драли шестнадцать раз, у него все ноги были в беловатых рубцах, тянувшихся до самых ребер. И слушая ваш рассказ, он занимался бы каким-нибудь подручным делом, имеющим отношение к его профессии. Только одно могло расшевелить мастера Вильяма Твайти. Зимой или летом, гнался ли он пешим или скакал на коне по следу вепря или оленя, душа его пребывала где-то еще Но стоило упомянуть при мастере Твайти о заячьей лежке и, продолжая гонку или скачку за проклятым оленем, по-видимому, ставшим его судьбой, он начинал поглядывать одним глазом через плечо, высматривая косого. Зайцы были единственным предметом, разговор о котором он охотно поддерживал. Его вечно слали то в один замок, то в другой — по всей Англии, — и когда он туда попадал, тамошние подданные короля задавали в его честь пирушку, пополняя его стакан и расспрашивая о самых знатных его охотах. Он отвечал рассеянно, все больше односложными словами. Но едва кто-нибудь поминал лопоухого, как Твайти преображался, ударял стаканом о стол и принимался рассказывать о чудесных свойствах этого изумительного зверька, уверяя, что никому не по силам распутать его следы, потому как один и тот же косой может быть сегодня самцом, а завтра самкой, пока он жирует, мечет помет и гложет деревья, чего вообще никакой иной зверь на свете делать не может.
Некоторое время Варт наблюдал за великим человеком, а потом вышел наружу, посмотреть, нет ли какой надежды на завтрак. Оказалось — есть, ибо все в замке испытывали то же самое нервное возбуждение, которое спозаранку выгнало его из постели, и даже Мерлин облачился в бриджи, несколько столетий спустя вошедшие в моду среди университетских охотников с биглями.
Охота на вепря была делом веселым. Она не имела никакого сходства с нынешним откапыванием барсуков, стрельбой из засады или лисьей гоньбой. Пожалуй, ближе всего к ней стоит охота с хорьком на кролика, — с той лишь разницей, что место хорька занимали собаки, что вепрь в отличие от кролика с легкостью мог вас прикончить и что вместо ружья приходилось носить с собой особую пику, от которой и зависела ваша жизнь. Как правило, верхами на вепря не охотились. Возможно, причина тут в том, что охота эта приходилась на два зимних месяца, в которые староанглийский снег норовил облепить комьями копыта коней, отчего скачка становилась опасной. В итоге вы, пеший и вооруженный одной только сталью, выходили на противника, намного превосходящего вас весом и к тому же способного распороть вас от пупа до подбородка и водрузить вашу голову на зубцы своего замка. Только одно правило и имелось в охоте на вепря, а именно: Держись. Если вепрь бросался на вас, следовало упасть на одно колено и выставить в его сторону пику. Правой рукой вы упирали в землю ее ратовище, чтобы сдержать удар, а левую вытягивали как можно дальше, целя в несущегося зверя. Пика была острая, словно бритва, и имела поперечину дюймах, примерно, в восемнадцати от острия. Эта поперечина, или перекладина, не позволяла пике уходить в грудь вепря больше, чем на восемнадцать дюймов. Без нее вепрь мог бы достать охотника на другом конце пики, даже если б ему пришлось нанизаться на нее. А так его удавалось держать от себя на расстоянии, равном длине пики, засадив в него восемнадцать дюймов стали. Вот тут-то и нужно было держаться.
Весил он от двухсот до четырехсот фунтов, и в жизни у него имелась одна только цель — сновать и взбрыкивать, и мотаться из стороны в сторону, пока не удастся добраться до супостата и разодрать его на куски, а единственной целью супостата было не выпустить пику, плотно прижатую к боку в ожидании кого-нибудь, кто подоспеет на помощь и прикончит зверюгу. Пока охотнику удавалось удерживать свой конец оружия, коего другой сидел в кабане, он знал, что между ними по крайней мере сохраняется расстояние, равное длине пики, сколько бы вепрь ни мотал и ни кружил его по лесу. Если ты основательно все это обдумаешь, ты, может быть, поймешь, почему в день большой послерождественской вылазки все охотники замка проснулись рано и завтрак свой поглощали в несколько подавленном настроении.
— Ага, — сказал сэр Груммор, вгрызаясь в свиную отбивную, которую он держал пальцами, — как раз поспел к завтраку, а?
— Поспел, — ответил Варт.
— Утречко ясное, охотничье, — сказал сэр Груммор. — Пику-то наточил, а?
— Да, наточил, спасибо, — сказал Варт и подошел к буфету, чтобы взять себе отбивную.
— Что же вы, Пеллинор? — спросил сэр Эк-тор, — возьмите цыплят. Вы нынче совсем ничего не едите.
Король Пеллинор ответил:
— Да как-то не хочется, но все равно спасибо. Что-то мне сегодня неможется с утра, что?
Сэр Груммор выпростал из отбивной нос и резко осведомился:
— Нервы?
— О нет, — воскликнул Король Пеллинор. — Вовсе нет, право, что? Я, видимо, что-то такое проглотил вчера вечером, неподходящее.
— Глупости, дружище, — сказал сэр Эктор. — А ну-ка, давайте, съешьте пару цыплят, чтобы подкрепить свои силы.
Он всучил несчастному Королю двух или трех каплунов, и тот с прежалким видом присел на дальнем конце стола, пытаясь проглотить хоть несколько кусочков.
— К концу дня, осмелюсь сказать, — значительно произнес сэр Груммор, — они ему понадобятся.
— Вы полагаете?
— Уверен, — сказал сэр Груммор и подмигнул хозяину.
Варт заметил, что сэр Груммор с сэром Эктором едят с несколько преувеличенной охотой. Сам он не чувствовал себя способным справиться более чем с одной отбивной, что же до Кэя, тот в столовую залу даже не заглянул.
Покончив с завтраком и посовещавшись с мастером Твайти, охотники повлеклись к месту общего сбора. Возможно, нынешнему владельцу гончих та свора показалась бы помесной. Ее составляли с полдюжины черно-белых аланов, походивших на борзых с головами не то бультерьеров, не то кого похуже. Эти собаки — самые подходящие для охоты на вепря — были в намордниках по причине своей свирепости. «Борзые», пару которых взяли с собой просто на всякий случай, на деле были ничем иным, как тем, что теперь называют «гончими», тогда как ищейки представляли собой помесь бладхаундов с нынешними красными сеттерами. Этих вели в ошейниках и на сворах. Браки сильно походили на биглей и шли рядом с хозяином вперевалку, как бигли и ходят, — зрелище просто очаровательное.
Вместе с собаками шли загонщики. Мерлин в его спортивных брюках разительно походил на лорда Бадена-Пауэлла, с той, разумеется, разницей, что последний не носил бороды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34