Хотя глава клана Кайненов никогда не вел завоевательных войн и никогда его войска не вторгались в чужие пределы, все, кто носил оружие, обязательно о нем слышали. Аддон был ходячей легендой, и новый вождь варваров просто не мог не слышать о человеке, не потерпевшем ни одного поражения.
Это противостояние должно было стать одним из самых великих и жестоких из тех, что помнил Рамор.
Что же до сна – не удавалось никому в Каине заснуть в ожидании неизбежной атаки варваров. Только вот когда она начнется – вечером, или ночью, или на рассвете?
Воины пытались было дремать на своих постах, да разве расслабишься и отдохнешь в доспехах? Разве удастся смежить веки и увидеть хотя бы мгновенный сон, если любой звук, любое шевеление заставляют проснуться и напряженно вслушиваться в странные ночные звуки.
Всякий скажет, что лучше уж бодрствовать несколько десятков литалов подряд, нежели засыпать и просыпаться каждые пять текселей – просыпаться в холодном поту и смертельном ужасе: все, проспал и именно здесь варвары смогли забраться на стену и теперь уничтожают ничего не подозревающих защитников крепости. А виной всему я… Что? Это крыса пробежала мимо по каким-то своим крысиным делам? Уфф… Приснится же такое…
И именно поэтому Руф терпеть не мог эти последние (мгновения?) перед боем, для него было несомненно, что неизвестность – один из самых опасных и беспощадных врагов. Ее кривые, цепкие когти впиваются в сердце, заставляя его бешено колотиться, выламываясь из грудной клетки.
Чем дольше Омагра будет сдерживать своих неистовых подданных, тем более уставшими, измотанными и обессиленными будут воины Каина.
Что до самого Руфа, то он находился где-то посредине между покоем и суетой, между хладнокровием и тревогой. Он не был вправе утверждать, что совершенно невозмутим и в любую секунду может заснуть со спокойной совестью, но, в отличие от своих воинов – он действительно не переживал так сильно. Просто не умел, не научился переживать.
Руф Кайнен понимал, что Уна, выжидательно и требовательно глядевшая на него в это мгновение, ждет решающего объяснения. Он наверняка знал, что она никак не может понять, отчего он медлит и не просит ее руки у Аддона. Тем более что грядет страшное сражение.
Однако Руф несравненно больше, чем смерти на бранном поле, страшился этих слов: я тебя люблю. И не потому, что он не любил У ну, а потому, что знал, что не сможет принадлежать одной, пусть даже самой любимой женщине.
Конечно, дело было не в других.
Не в других женщинах.
Со вчерашнего дня он ощущал смутное и тоскливое желание рассказать У не о том, что чувствует, но сдерживал себя, ибо понимал, что это будет слишком жестоко. Отобрать у девушки ее любовь и нежность, ее мечту и счастье, не дав ничего взамен и даже ничего толком не объяснив…
Толковых объяснений у Руфа не было.
И вот теперь он сидел, примостив на колене табличку, и сосредоточенно царапал на ней что-то острой бронзовой палочкой. То, что ему удалось написать, было правдой гораздо в большей степени, нежели могло показаться, и он тешил себя тем, что У на это пусть и не поймет, но почувствует.
А может, повезет и его просто убьют. И тогда ничего не нужно будет говорить…
В том краю, где старик без меча оживляет цветы, Где слепой прозорлив п ему даже жребий не нужен, В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
О каком старике он писал, и почему вместо письма стала получаться песня, пусть наивная и несовершенная по форме, и когда он научился так складно подбирать слова – обо всем этом Руф не задумывался. Он только остановился на мгновение, чтобы найти (вспомнить) следующую строку, однако оказалось, что этого мгновения у него нет.
Оно принадлежало уже кому-то другому, будто копье, которое удалось вырвать из рук владельца: будто верный конь, потянувшийся влажными губами к ладони чужого человека; будто тайное послание, вскрытое врагом прямо над телом убитого гонца.
В этот перехваченный судьбой миг словно всколыхнулось море, с грохотом ударившись о прибрежные скалы, – это забили огромные барабаны, обтянутые шкурами дензага-едлагов.
Сокрушительная волна – мутная, мощная, тяжелая – слепо толкнулась в крепостную стену.
/Ну наконец-то! /
Пошел в атаку первый отряд мехолнов.
Красноглазый великан взвесил в руке тяжелую шипастую палицу и ухмыльнулся своему противнику.
Слепой юноша ползал в траве, пытаясь нашарить потерянные…
4
Они приходили в его сны, будто это была их собственная жизнь и они могли решать все по-своему.
Но они являлись к нему и как нищие, как просители, дальнейшая судьба которых зависела только от него.
Они тянули к нему свои страшные руки, и этот жест был в равной степени молящим и угрожающим.
Они заглядывали ему в глаза, и от этого липкий холодный пот стекал по спине, потому что казалось, что их взгляды вгрызаются в его душу и утаскивают ее куда-то далеко, в неимоверную пустоту ночного неба, которое таращилось на него мерцающими звездами, – и сразу становилось ясно, что небу абсолютно безразлично, что будет и с ним, и с ними.
Ему было страшно, но они помогали ему преодолеть этот страх; ему было больно, но они не признавали боли и не понимали, как на нее можно обращать внимание.
Он был мертв.
Он уже давно умер, но они все равно приходили в его сны, чтобы о чем-то…
5
– … Попросить тебя не усложнять мне жизнь и не прыгать под стрелы. На стенах хватит защитников и без одной глупой девы, но если, вместо того чтобы командовать, я стану вертеть головой во все стороны, пытаясь отыскать свою непокорную дщерь… – Эту длинную тираду Аддон Кайнен выпалил скороговоркой, даже не глядя на Уну, затаившуюся в углу просторной комнаты.
– Не верти, – позволила она с царственным видом.
– И не стану, если ты пообещаешь, что будешь послушной.
– Значит, все рискуют жизнью, а я…
– А ты будешь делать то же, что и остальные женщины и старики! – рявкнул Аддон, у которого уже не было ни единой лишней тексели на пререкания с упрямой девчонкой. – И не пытайся строить из себя героиню. Это не просьба – это приказ! Иначе смерть любого из нас может оказаться на твоей совести. – И он стрелой вылетел из комнаты.
/Может, я слишком жесток, но, с другой стороны, девчонка отказывается понимать, насколько глупо поступает. Правда, в ее годы я тоже геройствовал, за что и был луплен нещадно главой клана Ливом Кайненом.
Никогда бы не подумал, что обычной уздечкой можно так избить человека, если бы не испытал на себе…
Если только эта маленькая «героиня» не выполнит моего приказа, спущу с нее шкуру в первую же тексель затишья, не погляжу на урон, наносимый женской красоте… О, молодчина!/
Руф уже выстроил на стенах лучников и топорников. Первые должны были обстреливать наступающих, а вторые – отталкивать приставные лестницы и сбрасывать тех атакующих, кому все же удалось добраться до самого верха.
Перед своими солдатами Руф приказал установить большие щиты, сплетенные из гибкой лозы и хорошо высушенные на солнце. Не пройдет и нескольких текселей, как эти корявые конструкции будут сплошь утыканы вражескими стрелами – дурно сработанными, с грубыми наконечниками и аляповато-ярким оперением. Конечно, эти щиты не закроют всех и кто-то обязательно будет ранен уже во время первого обстрела, но, спору нет, урон будет значительно меньше. Кроме того, осаждающие таким образом снабжают осажденных стрелами. Палчелорские луки отличаются от газарратских тезасиу, а особенно от тех шедевров оружейного мастерства, которые носят воины клана Кайненов. Вражеские стрелы не слишком подходят для этих красавцев, но наступит миг, когда выбирать будет не из чего.
И тогда защитники цитадели поблагодарят предусмотрительного Руфа, который поставил внизу, под навесом, что надежно защитит от ливня стрел, нескольких женщин. Они будут переправлять наверх чистые щиты и выдергивать стрелы и дротики из тех, что уже побывают в сражении.
Вообще-то именно Руф предложил на время осады оборудовать внутренний двор Каина длинными деревянными навесами. Их установили еще несколько дней назад, и теперь Аддон мысленно восхищался своим офицером. Скольких людей он сберег этим своим незамысловатым решением!
Но до него никто почему-то не устраивал внутри крепости целый лабиринт, покрытый деревянным настилом. По этому настилу можно было ходить в случае необходимости, и воины – это самое главное – меньше, чем обычно, беспокоились за безопасность своих близких, которые не покладая рук трудились сейчас вместе с ними.
Время тревог и волнений, сомнений и страхов наконец прошло, и наступило время обычной работы.
Жители Каина так давно и так часто выполняли ее, что стали настоящими мастерами своего дела.
А когда мастер работает, он не отвлекается на глупые переживания.
У палчелорских стрелков была странная причуда – в древке стрелы, у самого наконечника, они прорезали замысловатое отверстие. И от этого стрела в полете издавала отвратительный воющий звук. Казалось бы, что с того? Однако он действовал этот погребальный плач, этот жутковатый стон сотен летящих стрел, и Аддон почувствовал, что даже его где-то под лопатками продрал холодок.
Он посмотрел на смертельно-бледного солдата. (Лицо какое-то невыразительное и незнакомое, кажется. Наверное, из газарратского отряда. Стоит и проклинает тот день и час, когда он отправился в Каин, и его можно понять.)
– Не бойся, сынок, – подошел поближе. – В игрушки играются. Варвары. Не скажу, что в два счета, но мы их одолеем.
– Хохочут, – сказал молоденький воин. Был он приземист, крепок, сероглаз и черноволос. Такая внешность свойственна жителям Ардалы. – Издеваются над нами.
– В жизни бы не подумал, что кому-то этот погребальный плач может показаться хохотом, – искренне удивился Аддон. – Да все равно – плачут или смеются, но мы их здесь остановим и завернем обратно в степи. Вот увидишь, как они побегут. А мы специально для такого случая выпустим им вслед пару десятков их собственных стрел, вот тогда стрелы уж точно станут смеяться. Юноша доверчиво посмотрел на него:
– Правда?
– Конечно правда, сынок, в первый раз всем страшно до одури. Все время кажется, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, просто ты никак не можешь вырваться из чужого наваждения. Юноша отчаянно закивал головой.
/Когда на площади перед храмом Суфадонексы записывали в войско, я видел только, какие они холеные, мощные, сытые. Вооруженные. Мне казалось, человек, у которого есть меч, защищен от всего. Я был уверен, что вместе с доспехами и оружием мужчина приобретает и силу. А теперь… бежать бы отсюда, но мне стыдно, жалко других, да и некуда теперь бежать…/
– Я не знаю, какое по счету это сражение в моей жизни, – сказал Аддон, краем глаза следя за тем, как распоряжаются воинами Руф и Килиан (все благополучно, можно и поговорить с мальчиком. К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). – Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, – жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, – это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.
– Как?! – жадно спросил юноша.
– А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, – ответил Кайнен. – Попробуй. Это не так сложно, как кажется.
– Попробую, – неуверенно пообещал молодой человек.
Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.
– Как тебя зовут? – спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь – знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)
– Нилтон, – едва слышно произнес тот.
– Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, – торжественно молвил Аддон Кайнен.
/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны – здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/
Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.
6
Лица мехолнов были раскрашены красной и желтой глиной. Искаженные же судорогами боли, напряжения и натуги, они казались принадлежащими не людям, а духам войны – сыновьям кровожадного бога Даданху, который однажды, испытывая жажду, высосал кровь у своих детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Это противостояние должно было стать одним из самых великих и жестоких из тех, что помнил Рамор.
Что же до сна – не удавалось никому в Каине заснуть в ожидании неизбежной атаки варваров. Только вот когда она начнется – вечером, или ночью, или на рассвете?
Воины пытались было дремать на своих постах, да разве расслабишься и отдохнешь в доспехах? Разве удастся смежить веки и увидеть хотя бы мгновенный сон, если любой звук, любое шевеление заставляют проснуться и напряженно вслушиваться в странные ночные звуки.
Всякий скажет, что лучше уж бодрствовать несколько десятков литалов подряд, нежели засыпать и просыпаться каждые пять текселей – просыпаться в холодном поту и смертельном ужасе: все, проспал и именно здесь варвары смогли забраться на стену и теперь уничтожают ничего не подозревающих защитников крепости. А виной всему я… Что? Это крыса пробежала мимо по каким-то своим крысиным делам? Уфф… Приснится же такое…
И именно поэтому Руф терпеть не мог эти последние (мгновения?) перед боем, для него было несомненно, что неизвестность – один из самых опасных и беспощадных врагов. Ее кривые, цепкие когти впиваются в сердце, заставляя его бешено колотиться, выламываясь из грудной клетки.
Чем дольше Омагра будет сдерживать своих неистовых подданных, тем более уставшими, измотанными и обессиленными будут воины Каина.
Что до самого Руфа, то он находился где-то посредине между покоем и суетой, между хладнокровием и тревогой. Он не был вправе утверждать, что совершенно невозмутим и в любую секунду может заснуть со спокойной совестью, но, в отличие от своих воинов – он действительно не переживал так сильно. Просто не умел, не научился переживать.
Руф Кайнен понимал, что Уна, выжидательно и требовательно глядевшая на него в это мгновение, ждет решающего объяснения. Он наверняка знал, что она никак не может понять, отчего он медлит и не просит ее руки у Аддона. Тем более что грядет страшное сражение.
Однако Руф несравненно больше, чем смерти на бранном поле, страшился этих слов: я тебя люблю. И не потому, что он не любил У ну, а потому, что знал, что не сможет принадлежать одной, пусть даже самой любимой женщине.
Конечно, дело было не в других.
Не в других женщинах.
Со вчерашнего дня он ощущал смутное и тоскливое желание рассказать У не о том, что чувствует, но сдерживал себя, ибо понимал, что это будет слишком жестоко. Отобрать у девушки ее любовь и нежность, ее мечту и счастье, не дав ничего взамен и даже ничего толком не объяснив…
Толковых объяснений у Руфа не было.
И вот теперь он сидел, примостив на колене табличку, и сосредоточенно царапал на ней что-то острой бронзовой палочкой. То, что ему удалось написать, было правдой гораздо в большей степени, нежели могло показаться, и он тешил себя тем, что У на это пусть и не поймет, но почувствует.
А может, повезет и его просто убьют. И тогда ничего не нужно будет говорить…
В том краю, где старик без меча оживляет цветы, Где слепой прозорлив п ему даже жребий не нужен, В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
О каком старике он писал, и почему вместо письма стала получаться песня, пусть наивная и несовершенная по форме, и когда он научился так складно подбирать слова – обо всем этом Руф не задумывался. Он только остановился на мгновение, чтобы найти (вспомнить) следующую строку, однако оказалось, что этого мгновения у него нет.
Оно принадлежало уже кому-то другому, будто копье, которое удалось вырвать из рук владельца: будто верный конь, потянувшийся влажными губами к ладони чужого человека; будто тайное послание, вскрытое врагом прямо над телом убитого гонца.
В этот перехваченный судьбой миг словно всколыхнулось море, с грохотом ударившись о прибрежные скалы, – это забили огромные барабаны, обтянутые шкурами дензага-едлагов.
Сокрушительная волна – мутная, мощная, тяжелая – слепо толкнулась в крепостную стену.
/Ну наконец-то! /
Пошел в атаку первый отряд мехолнов.
Красноглазый великан взвесил в руке тяжелую шипастую палицу и ухмыльнулся своему противнику.
Слепой юноша ползал в траве, пытаясь нашарить потерянные…
4
Они приходили в его сны, будто это была их собственная жизнь и они могли решать все по-своему.
Но они являлись к нему и как нищие, как просители, дальнейшая судьба которых зависела только от него.
Они тянули к нему свои страшные руки, и этот жест был в равной степени молящим и угрожающим.
Они заглядывали ему в глаза, и от этого липкий холодный пот стекал по спине, потому что казалось, что их взгляды вгрызаются в его душу и утаскивают ее куда-то далеко, в неимоверную пустоту ночного неба, которое таращилось на него мерцающими звездами, – и сразу становилось ясно, что небу абсолютно безразлично, что будет и с ним, и с ними.
Ему было страшно, но они помогали ему преодолеть этот страх; ему было больно, но они не признавали боли и не понимали, как на нее можно обращать внимание.
Он был мертв.
Он уже давно умер, но они все равно приходили в его сны, чтобы о чем-то…
5
– … Попросить тебя не усложнять мне жизнь и не прыгать под стрелы. На стенах хватит защитников и без одной глупой девы, но если, вместо того чтобы командовать, я стану вертеть головой во все стороны, пытаясь отыскать свою непокорную дщерь… – Эту длинную тираду Аддон Кайнен выпалил скороговоркой, даже не глядя на Уну, затаившуюся в углу просторной комнаты.
– Не верти, – позволила она с царственным видом.
– И не стану, если ты пообещаешь, что будешь послушной.
– Значит, все рискуют жизнью, а я…
– А ты будешь делать то же, что и остальные женщины и старики! – рявкнул Аддон, у которого уже не было ни единой лишней тексели на пререкания с упрямой девчонкой. – И не пытайся строить из себя героиню. Это не просьба – это приказ! Иначе смерть любого из нас может оказаться на твоей совести. – И он стрелой вылетел из комнаты.
/Может, я слишком жесток, но, с другой стороны, девчонка отказывается понимать, насколько глупо поступает. Правда, в ее годы я тоже геройствовал, за что и был луплен нещадно главой клана Ливом Кайненом.
Никогда бы не подумал, что обычной уздечкой можно так избить человека, если бы не испытал на себе…
Если только эта маленькая «героиня» не выполнит моего приказа, спущу с нее шкуру в первую же тексель затишья, не погляжу на урон, наносимый женской красоте… О, молодчина!/
Руф уже выстроил на стенах лучников и топорников. Первые должны были обстреливать наступающих, а вторые – отталкивать приставные лестницы и сбрасывать тех атакующих, кому все же удалось добраться до самого верха.
Перед своими солдатами Руф приказал установить большие щиты, сплетенные из гибкой лозы и хорошо высушенные на солнце. Не пройдет и нескольких текселей, как эти корявые конструкции будут сплошь утыканы вражескими стрелами – дурно сработанными, с грубыми наконечниками и аляповато-ярким оперением. Конечно, эти щиты не закроют всех и кто-то обязательно будет ранен уже во время первого обстрела, но, спору нет, урон будет значительно меньше. Кроме того, осаждающие таким образом снабжают осажденных стрелами. Палчелорские луки отличаются от газарратских тезасиу, а особенно от тех шедевров оружейного мастерства, которые носят воины клана Кайненов. Вражеские стрелы не слишком подходят для этих красавцев, но наступит миг, когда выбирать будет не из чего.
И тогда защитники цитадели поблагодарят предусмотрительного Руфа, который поставил внизу, под навесом, что надежно защитит от ливня стрел, нескольких женщин. Они будут переправлять наверх чистые щиты и выдергивать стрелы и дротики из тех, что уже побывают в сражении.
Вообще-то именно Руф предложил на время осады оборудовать внутренний двор Каина длинными деревянными навесами. Их установили еще несколько дней назад, и теперь Аддон мысленно восхищался своим офицером. Скольких людей он сберег этим своим незамысловатым решением!
Но до него никто почему-то не устраивал внутри крепости целый лабиринт, покрытый деревянным настилом. По этому настилу можно было ходить в случае необходимости, и воины – это самое главное – меньше, чем обычно, беспокоились за безопасность своих близких, которые не покладая рук трудились сейчас вместе с ними.
Время тревог и волнений, сомнений и страхов наконец прошло, и наступило время обычной работы.
Жители Каина так давно и так часто выполняли ее, что стали настоящими мастерами своего дела.
А когда мастер работает, он не отвлекается на глупые переживания.
У палчелорских стрелков была странная причуда – в древке стрелы, у самого наконечника, они прорезали замысловатое отверстие. И от этого стрела в полете издавала отвратительный воющий звук. Казалось бы, что с того? Однако он действовал этот погребальный плач, этот жутковатый стон сотен летящих стрел, и Аддон почувствовал, что даже его где-то под лопатками продрал холодок.
Он посмотрел на смертельно-бледного солдата. (Лицо какое-то невыразительное и незнакомое, кажется. Наверное, из газарратского отряда. Стоит и проклинает тот день и час, когда он отправился в Каин, и его можно понять.)
– Не бойся, сынок, – подошел поближе. – В игрушки играются. Варвары. Не скажу, что в два счета, но мы их одолеем.
– Хохочут, – сказал молоденький воин. Был он приземист, крепок, сероглаз и черноволос. Такая внешность свойственна жителям Ардалы. – Издеваются над нами.
– В жизни бы не подумал, что кому-то этот погребальный плач может показаться хохотом, – искренне удивился Аддон. – Да все равно – плачут или смеются, но мы их здесь остановим и завернем обратно в степи. Вот увидишь, как они побегут. А мы специально для такого случая выпустим им вслед пару десятков их собственных стрел, вот тогда стрелы уж точно станут смеяться. Юноша доверчиво посмотрел на него:
– Правда?
– Конечно правда, сынок, в первый раз всем страшно до одури. Все время кажется, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, просто ты никак не можешь вырваться из чужого наваждения. Юноша отчаянно закивал головой.
/Когда на площади перед храмом Суфадонексы записывали в войско, я видел только, какие они холеные, мощные, сытые. Вооруженные. Мне казалось, человек, у которого есть меч, защищен от всего. Я был уверен, что вместе с доспехами и оружием мужчина приобретает и силу. А теперь… бежать бы отсюда, но мне стыдно, жалко других, да и некуда теперь бежать…/
– Я не знаю, какое по счету это сражение в моей жизни, – сказал Аддон, краем глаза следя за тем, как распоряжаются воинами Руф и Килиан (все благополучно, можно и поговорить с мальчиком. К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). – Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, – жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, – это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.
– Как?! – жадно спросил юноша.
– А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, – ответил Кайнен. – Попробуй. Это не так сложно, как кажется.
– Попробую, – неуверенно пообещал молодой человек.
Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.
– Как тебя зовут? – спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь – знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)
– Нилтон, – едва слышно произнес тот.
– Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, – торжественно молвил Аддон Кайнен.
/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны – здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/
Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.
6
Лица мехолнов были раскрашены красной и желтой глиной. Искаженные же судорогами боли, напряжения и натуги, они казались принадлежащими не людям, а духам войны – сыновьям кровожадного бога Даданху, который однажды, испытывая жажду, высосал кровь у своих детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48