Собственное прошлое казалось не более чем сном малознакомого человека, который, утомившись скучной и длинной дорогой, стал назойливо рассказывать его во всех подробностях. И подробности эти против воли осели в сознании, ничего, впрочем, не изменив.
Вставали перед глазами картины недавнего сражения: варвары заполонили долину и идут на приступ… Нет, это тысячи, десятки тысяч пауков, раскрыв матово-блестящие клыки, приближаются к нему…
Молодой человек яростно потер лоб. Неужели он так устал, что сознание изменяет ему и он уплывает в сон? Тогда нужно немедленно возвращаться. Руф смутно ощущал приближение опасности, смертельной и неотвратимой, но им овладело странное оцепенение – и совершенно не хотелось противостоять ей. Самый неукротимый из воинов Аддона Кайнена, самый выносливый и живучий, дорожащий каждым мгновением своего бытия, сейчас чувствовал только одно: он хотел, чтобы все наконец решилось. Так или иначе, но решилось, ибо неведомо даже, конец это или начало.
Килиан совершил последнюю, самую отчаянную попытку совладать с собой. С тем темным и страшным, что удушливой волной поднималось с самого дна его души. Оказалось, что душа глубока, как океан, и там, во мраке и безмолвии, обитают такие чудовища, о которых боятся говорить в мире солнца. Теперь Килиан понимал почему…
– Руф, а кто так поработал над твоим ухом? – поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. – Похоже, что его долго и упорно жевал какой-нибудь изголодавшийся тераваль.
В самом деле, правое ухо Руфа Кайнена, прикрытое обычно прядью длинных волос, было изуродовано рубцами и шрамами.
/Обернись! Посмотри мне в глаза! Тогда у меня не подымется рука… Я должен убедиться, что ты человек, но ты ведешь себя не по-людски. Да помоги же мне! /
– Не помню. Давно, наверное, случилось.
Руф так и не обернулся.
Килиан вздохнул. Поднял к небу страдающий взгляд. Небо было целиком и полностью поглощено собой и на крошечного человека где-то внизу не обратило ровным счетом никакого внимания.
/Ну что же./
Рука Омагры пригрозила зажатым в ней мечом. Кстати, странная жидкость на лезвии загустела еще больше и стала приобретать отчетливый зеленоватый оттенок. Но Килиана Кайнена это не заинтересовало.
Он вытащил из ножен раллоден и положил его поперек холки своего коня. Подождал. Руф славился звериным чутьем, и Килиан втайне надеялся на то, что обостренное восприятие не подведет брата и спасет их обоих.
Руф в этот миг думал: что же они тянут? Когда случится страшное и неизбежное, что отворит двери, ведущие из страны грез в реальность? А еще он думал о том, что сочинил песенку, завершил ее, но записать так и не успел. Это единственное, о чем стоит сожалеть.
Килиан почувствовал внезапный прилив сил – он мог горы своротить, не то что исполнить задуманное. Он поднял раллоден
/Руф не шелохнулся, словно обратился в изваяние, и даже его конь остановился внезапно, облегчая сыну Кайнена его… работу? (Но ведь убийства всегда были нашей работой.)/ и с размаху обрушил его на спину брата.
Доспехи были хороши, и какое-то время юноша чувствовал тугое сопротивление металла и кожи, слышал треск ткани и даже ощутил острую боль под лопаткой, словно и его поразила предательская рука, но потом сопротивление прекратилось, и клинок с легкостью вошел в человеческую плоть.
Удар.
Вспышка.
Темнота.
Руф вздрогнул и стал медленно сползать с коня.
Рука Омагры цеплялась за рукоять своего меча, как за ускользающую жизнь. На нее сперва медленно, а затем все убыстряя и убыстряя свой ток, лилась горячая алая кровь.
Руф Кайнен смотрел на брата почти спокойно, только легкая тень не то насмешки, не то презрения сквозила во взгляде его голубых с золотым сверкающим ободком глаз.
– Сказал бы, что хочешь меня убить, – проскрежетал он, толчками выплескивая кровь изо рта себе на грудь, – я бы повернулся.
– Я не люблю видеть взгляд умирающего, ты же знаешь, – ответил Килиан чужим голосом.
А сам смотрел, смотрел, словно околдованный этим отвратительным, по сути, зрелищем.
Губы Руфа сложились в снисходительную улыбку. Затем рука его судорожно зашарила по поясу. – Таблички, тебе нужны… Возьми… Килиан смотрел на него так, будто только что убил незнакомого человека, варвара, одного из нападавших на Каин, а не брата, которого – что ни говори – даже теперь любил.
Он всегда был один, и это одиночество сопровождало его до самого порога смерти. Он даже не чувствовал печали оттого, что умирает один, – ведь убийца не в счет. Жизнь пронеслась мимо, словно и не жизнь вовсе, а обрывок старой легенды, которую никто не помнит и потому никогда не завершит. Да и кому до нее дело?
Это была странная легенда. В других рассказывали о любви и ненависти, о богах и героях, а в его… о том, что не состоялось, не сбылось, не произошло.
Потом было ощущение, что он лопнул где-то глубоко внутри и огонь сперва разгорелся в самом центре туловища, а затем жалящими струями потек на поверхность.
Темнота.
Темнота и неподвижность.
Таблички оказались на месте. На них были выцарапаны стихи, незавершенные, да еще и не самые совершенные. Впрочем, Руф, как всегда, оказался прав – эти таблички имели огромное значение для одного человека.
Меч Омагры с его ужасной кистью Килиан отвязывать не стал.
И столкнул тело Руфа в пропасть вместе с этим отвратительным трофеем.
10
Аддону Кайнену, главе клана Кайненов,
хранителю Южного рубежа.
Возлюбленный брат мой!
Твои потери в этой войне слишком тяжелы и совершенно невосполнимы. Я даже не пытаюсь отыскать для тебя слова утешения, ибо наверняка знаю, что таковых нет. Скорбь и только скорбь остается нам, когда любимые нас покидают.
Ты был счастлив, счастливым ты остаешься и поныне, ибо знаешь, что был любим и сделал для любимой все, что мог; был с ней в последние секунды ее жизни; был честен с ней до самого конца.
А я не могу сказать о себе то же самое. Я оставил свою возлюбленную и твою сестру, я предпочел власть и душевный покой, как мне тогда казалось. Но не было дня, когда бы я не тосковал и не страдал. Верно, ты не захочешь простить меня, да мне и не нужно прощения – я жажду испить до дна чашу, которая предназначена предателю и слабому духом, отказавшемуся от своего счастья.
Только теперь я понял, что это не мой отец – это я совершил тогда выбор.
Пусть боги хранят тебя, Аддон, от тех страданий, которые испытывает такой человек, как я. Я желаю тебе, чтобы печаль твоя стала светлой и легкой, как души любимых тобою людей.
Я должен сообщить тебе печальную весть: моя жена скончалась при родах, так и не подарив мне наследника. Ребенок не выжил. Я скорблю о нем, но жизнь и род Айехорнов должны продолжаться, пока светит солнце над этим миром.
В самом скором времени я прибуду в Каин во главе своей армии. Я хочу отвезти Уну в Газарру, чтобы в тот же день объявить ее царевной и наследницей.
Сейчас же я посылаю тебе первые две сотни солдат и три десятка каменщиков и плотников.
Что до твоего желания оставить Килиана во главе гарнизона и отправиться в паломничество – что ж. Я не стану препятствовать тебе, брат мой, хотя и отпущу без радости. Надеюсь, странствие утешит и развлечет твою душу и ты вернешься к своим обязанностям уже к следующему ритофо.
А теперь я хочу поговорить о самом сложном.
Странным образом я чувствую, что потеря Либины – горячо любимой тобою и в это мгновение, когда ты читаешь мое послание, – не так потрясла тебя, как гибель Руфа в последний день сражения за Каин.
Ты коришь себя, что отпустил его. Ты недоумеваешь, что же произошло с лучшим из лучших, что он стал жертвой такой нелепой случайности. Ты переживаешь из-за Уны.
Не стану утешать тебя и в этом горе. Я не бессмертный бог, который может даровать своим подданым сладкий дар забвения. И отчего-то убежден, что ты, отказался бы. от забвения во имя памяти о тех, кого любишь. Я ведь хорошо знаю тебя, Аддон Кайнен.
Твой преемник пал в битве – это хорошая смерть для любого воина. Это невосполнимая потеря, но меня всегда беспокоило его странное появление и не менее странное прошлое. Кто знает. Аддон. Возможно, боги дали ему шанс умереть человеком и оставить по себе только светлую память.
С надеждой на скорую встречу
твой брат и друг Баадер Айехорн.
Отчего-то у нее не получалось разрыдаться, и невыплаканные слезы перекипали внутри, превращаясь в пламя, которое выжигало все.
Выжигало прежнюю Уну, ее память, ее любовь, ее мечты и стремления.
Она боялась той, что поднималась из пепла – несокрушимая, грозная, замершая на пороге между жизнью и смертью и потому не ценящая жизнь и не боящаяся небытия.
Когда Килиан сбивчиво и торопливо рассказывал, как они с Руфом заехали достаточно далеко от своих солдат, как подверглись внезапному нападению и как геройски погиб Руф, защищая брата, она жадно ловила каждое его слово.
Но когда он потянул из-за пазухи таблички, уверяя, что Руф незадолго до последнего боя отдал их ему с просьбой передать Уне, если с ним что-то случится, – она не поверила. И вот что странно все в Каине знали о том, как Руф предчувствовал события, как по-звериному чутко реагировал на мир, так что история, поведанная Килианом, была абсолютно правдоподобна. А Уна не верила.
В этот день она потеряла обоих – и возлюбленного, и брата.
В том краю, где старик без меча оживляет цветы,
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
В этом месте голос Руфа внезапно обрывался. Его несправедливо и подло обрекли на вечное молчание.
Ей было от этого страшно и больно, а потом она начала гореть внутри.
И потому ощутила слабое чувство, чуть-чуть похожее на радость, когда Аддон сообщил ей о скором приезде царя Баадера и его желании объявить ее своей дочерью и законной наследницей.
– Я стану царицей, – сказала она твердо. – Я не его дочь, а твоя и никогда не буду думать иначе. Но царицей стану – самой великой в роду Айехорнов, как того хотела мама. Ты еще будешь гордиться мной.
И она обняла Аддона, прощаясь с ним навсегда. Потому что Уна твердо знала, что в это мгновение там, внутри, падающей звездой стремительно несется к смерти она сама – страдающая, измученная горем и болью потерь, но настоящая, способная любить. И встает навстречу новому солнцу незнакомая взрослая женщина, у которой по чистой случайности будут ее имя, лицо, фигура и жесты.
В том краю, где старик без меча оживляет цветы,
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,
С равнодушных небес и от самого края земли –
Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали.
И за этим столом мы впервые поищем, что почём.
Мы узнаем друг друга – и мысли, и души, и лица.
Нам предскажут, что в прошлом далеком случится,
О грядущем напомнят… И вкусным напоят вином.
В день, когда все долги будут розданы, даже с лихвой,
Когда будет мне некого помнить – и некому мстить,
Я разрушу свой липкий и вязкий могильный покой,
Я приду в этот край, чтобы, может быть, там полюбить
(Я приду в этот край, чтобы там научиться любить).
КНИГА ШИСАНСАНОМА
ГЛАВА 1
Мы встретимся. Не здесь – так далеко.
Вселенная усыпана мирами.
И Млечный Путь разлит, как молоко,
И весь порос ольхой и тополями.
Протянута серебряная нить
Между тобой и мной – и стоит жить…
1
Никто не верит в эту легенду. Никто не хочет помнить…
Высоко в горах, в кратере потухшего вулкана, лежит огромная чаша льда. Некогда это было озеро, но сейчас оно промерзло до самого дна, и в этой ледяной темнице ждет своего часа Шигауханам.
Он всего только тень будущего себя, зерно, что до поры до времени таится под землей, – мертвый кусочек бывшего некогда существа. И великое таинство жизни заключается в том, что из этой крохотной частички, из семечка, поднимется однажды могучее дерево, своими ветвями в небо. В то небо, которого так и не увидело семя – всего лишь надежный саркофаг, сохранивший себе будущего великана.
И это необъяснимо.
Замурованный во льды черный саркофаг, оставленный здесь многоруким повелителем чудовищ, никогда не должен раскрыться и выпустить на волю то существо, которое терпеливо ожидает в нем момента, дабы явиться миру и повергнуть его в ужас и отчаяние.
Но древнее пророчество гласит, что, как бы ни противились тому боги Рамора, как бы ни молили об отсрочке этого грозного часа жалкие смертные, однажды сорвется с ночного неба пылающая звезда и рухнет в ледяное озеро.
И жар ее растопит сверкающий панцирь, и обратит его в воду. И вода вступит в единоборство с небесным пламенем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Вставали перед глазами картины недавнего сражения: варвары заполонили долину и идут на приступ… Нет, это тысячи, десятки тысяч пауков, раскрыв матово-блестящие клыки, приближаются к нему…
Молодой человек яростно потер лоб. Неужели он так устал, что сознание изменяет ему и он уплывает в сон? Тогда нужно немедленно возвращаться. Руф смутно ощущал приближение опасности, смертельной и неотвратимой, но им овладело странное оцепенение – и совершенно не хотелось противостоять ей. Самый неукротимый из воинов Аддона Кайнена, самый выносливый и живучий, дорожащий каждым мгновением своего бытия, сейчас чувствовал только одно: он хотел, чтобы все наконец решилось. Так или иначе, но решилось, ибо неведомо даже, конец это или начало.
Килиан совершил последнюю, самую отчаянную попытку совладать с собой. С тем темным и страшным, что удушливой волной поднималось с самого дна его души. Оказалось, что душа глубока, как океан, и там, во мраке и безмолвии, обитают такие чудовища, о которых боятся говорить в мире солнца. Теперь Килиан понимал почему…
– Руф, а кто так поработал над твоим ухом? – поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. – Похоже, что его долго и упорно жевал какой-нибудь изголодавшийся тераваль.
В самом деле, правое ухо Руфа Кайнена, прикрытое обычно прядью длинных волос, было изуродовано рубцами и шрамами.
/Обернись! Посмотри мне в глаза! Тогда у меня не подымется рука… Я должен убедиться, что ты человек, но ты ведешь себя не по-людски. Да помоги же мне! /
– Не помню. Давно, наверное, случилось.
Руф так и не обернулся.
Килиан вздохнул. Поднял к небу страдающий взгляд. Небо было целиком и полностью поглощено собой и на крошечного человека где-то внизу не обратило ровным счетом никакого внимания.
/Ну что же./
Рука Омагры пригрозила зажатым в ней мечом. Кстати, странная жидкость на лезвии загустела еще больше и стала приобретать отчетливый зеленоватый оттенок. Но Килиана Кайнена это не заинтересовало.
Он вытащил из ножен раллоден и положил его поперек холки своего коня. Подождал. Руф славился звериным чутьем, и Килиан втайне надеялся на то, что обостренное восприятие не подведет брата и спасет их обоих.
Руф в этот миг думал: что же они тянут? Когда случится страшное и неизбежное, что отворит двери, ведущие из страны грез в реальность? А еще он думал о том, что сочинил песенку, завершил ее, но записать так и не успел. Это единственное, о чем стоит сожалеть.
Килиан почувствовал внезапный прилив сил – он мог горы своротить, не то что исполнить задуманное. Он поднял раллоден
/Руф не шелохнулся, словно обратился в изваяние, и даже его конь остановился внезапно, облегчая сыну Кайнена его… работу? (Но ведь убийства всегда были нашей работой.)/ и с размаху обрушил его на спину брата.
Доспехи были хороши, и какое-то время юноша чувствовал тугое сопротивление металла и кожи, слышал треск ткани и даже ощутил острую боль под лопаткой, словно и его поразила предательская рука, но потом сопротивление прекратилось, и клинок с легкостью вошел в человеческую плоть.
Удар.
Вспышка.
Темнота.
Руф вздрогнул и стал медленно сползать с коня.
Рука Омагры цеплялась за рукоять своего меча, как за ускользающую жизнь. На нее сперва медленно, а затем все убыстряя и убыстряя свой ток, лилась горячая алая кровь.
Руф Кайнен смотрел на брата почти спокойно, только легкая тень не то насмешки, не то презрения сквозила во взгляде его голубых с золотым сверкающим ободком глаз.
– Сказал бы, что хочешь меня убить, – проскрежетал он, толчками выплескивая кровь изо рта себе на грудь, – я бы повернулся.
– Я не люблю видеть взгляд умирающего, ты же знаешь, – ответил Килиан чужим голосом.
А сам смотрел, смотрел, словно околдованный этим отвратительным, по сути, зрелищем.
Губы Руфа сложились в снисходительную улыбку. Затем рука его судорожно зашарила по поясу. – Таблички, тебе нужны… Возьми… Килиан смотрел на него так, будто только что убил незнакомого человека, варвара, одного из нападавших на Каин, а не брата, которого – что ни говори – даже теперь любил.
Он всегда был один, и это одиночество сопровождало его до самого порога смерти. Он даже не чувствовал печали оттого, что умирает один, – ведь убийца не в счет. Жизнь пронеслась мимо, словно и не жизнь вовсе, а обрывок старой легенды, которую никто не помнит и потому никогда не завершит. Да и кому до нее дело?
Это была странная легенда. В других рассказывали о любви и ненависти, о богах и героях, а в его… о том, что не состоялось, не сбылось, не произошло.
Потом было ощущение, что он лопнул где-то глубоко внутри и огонь сперва разгорелся в самом центре туловища, а затем жалящими струями потек на поверхность.
Темнота.
Темнота и неподвижность.
Таблички оказались на месте. На них были выцарапаны стихи, незавершенные, да еще и не самые совершенные. Впрочем, Руф, как всегда, оказался прав – эти таблички имели огромное значение для одного человека.
Меч Омагры с его ужасной кистью Килиан отвязывать не стал.
И столкнул тело Руфа в пропасть вместе с этим отвратительным трофеем.
10
Аддону Кайнену, главе клана Кайненов,
хранителю Южного рубежа.
Возлюбленный брат мой!
Твои потери в этой войне слишком тяжелы и совершенно невосполнимы. Я даже не пытаюсь отыскать для тебя слова утешения, ибо наверняка знаю, что таковых нет. Скорбь и только скорбь остается нам, когда любимые нас покидают.
Ты был счастлив, счастливым ты остаешься и поныне, ибо знаешь, что был любим и сделал для любимой все, что мог; был с ней в последние секунды ее жизни; был честен с ней до самого конца.
А я не могу сказать о себе то же самое. Я оставил свою возлюбленную и твою сестру, я предпочел власть и душевный покой, как мне тогда казалось. Но не было дня, когда бы я не тосковал и не страдал. Верно, ты не захочешь простить меня, да мне и не нужно прощения – я жажду испить до дна чашу, которая предназначена предателю и слабому духом, отказавшемуся от своего счастья.
Только теперь я понял, что это не мой отец – это я совершил тогда выбор.
Пусть боги хранят тебя, Аддон, от тех страданий, которые испытывает такой человек, как я. Я желаю тебе, чтобы печаль твоя стала светлой и легкой, как души любимых тобою людей.
Я должен сообщить тебе печальную весть: моя жена скончалась при родах, так и не подарив мне наследника. Ребенок не выжил. Я скорблю о нем, но жизнь и род Айехорнов должны продолжаться, пока светит солнце над этим миром.
В самом скором времени я прибуду в Каин во главе своей армии. Я хочу отвезти Уну в Газарру, чтобы в тот же день объявить ее царевной и наследницей.
Сейчас же я посылаю тебе первые две сотни солдат и три десятка каменщиков и плотников.
Что до твоего желания оставить Килиана во главе гарнизона и отправиться в паломничество – что ж. Я не стану препятствовать тебе, брат мой, хотя и отпущу без радости. Надеюсь, странствие утешит и развлечет твою душу и ты вернешься к своим обязанностям уже к следующему ритофо.
А теперь я хочу поговорить о самом сложном.
Странным образом я чувствую, что потеря Либины – горячо любимой тобою и в это мгновение, когда ты читаешь мое послание, – не так потрясла тебя, как гибель Руфа в последний день сражения за Каин.
Ты коришь себя, что отпустил его. Ты недоумеваешь, что же произошло с лучшим из лучших, что он стал жертвой такой нелепой случайности. Ты переживаешь из-за Уны.
Не стану утешать тебя и в этом горе. Я не бессмертный бог, который может даровать своим подданым сладкий дар забвения. И отчего-то убежден, что ты, отказался бы. от забвения во имя памяти о тех, кого любишь. Я ведь хорошо знаю тебя, Аддон Кайнен.
Твой преемник пал в битве – это хорошая смерть для любого воина. Это невосполнимая потеря, но меня всегда беспокоило его странное появление и не менее странное прошлое. Кто знает. Аддон. Возможно, боги дали ему шанс умереть человеком и оставить по себе только светлую память.
С надеждой на скорую встречу
твой брат и друг Баадер Айехорн.
Отчего-то у нее не получалось разрыдаться, и невыплаканные слезы перекипали внутри, превращаясь в пламя, которое выжигало все.
Выжигало прежнюю Уну, ее память, ее любовь, ее мечты и стремления.
Она боялась той, что поднималась из пепла – несокрушимая, грозная, замершая на пороге между жизнью и смертью и потому не ценящая жизнь и не боящаяся небытия.
Когда Килиан сбивчиво и торопливо рассказывал, как они с Руфом заехали достаточно далеко от своих солдат, как подверглись внезапному нападению и как геройски погиб Руф, защищая брата, она жадно ловила каждое его слово.
Но когда он потянул из-за пазухи таблички, уверяя, что Руф незадолго до последнего боя отдал их ему с просьбой передать Уне, если с ним что-то случится, – она не поверила. И вот что странно все в Каине знали о том, как Руф предчувствовал события, как по-звериному чутко реагировал на мир, так что история, поведанная Килианом, была абсолютно правдоподобна. А Уна не верила.
В этот день она потеряла обоих – и возлюбленного, и брата.
В том краю, где старик без меча оживляет цветы,
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
В этом месте голос Руфа внезапно обрывался. Его несправедливо и подло обрекли на вечное молчание.
Ей было от этого страшно и больно, а потом она начала гореть внутри.
И потому ощутила слабое чувство, чуть-чуть похожее на радость, когда Аддон сообщил ей о скором приезде царя Баадера и его желании объявить ее своей дочерью и законной наследницей.
– Я стану царицей, – сказала она твердо. – Я не его дочь, а твоя и никогда не буду думать иначе. Но царицей стану – самой великой в роду Айехорнов, как того хотела мама. Ты еще будешь гордиться мной.
И она обняла Аддона, прощаясь с ним навсегда. Потому что Уна твердо знала, что в это мгновение там, внутри, падающей звездой стремительно несется к смерти она сама – страдающая, измученная горем и болью потерь, но настоящая, способная любить. И встает навстречу новому солнцу незнакомая взрослая женщина, у которой по чистой случайности будут ее имя, лицо, фигура и жесты.
В том краю, где старик без меча оживляет цветы,
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,
С равнодушных небес и от самого края земли –
Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали.
И за этим столом мы впервые поищем, что почём.
Мы узнаем друг друга – и мысли, и души, и лица.
Нам предскажут, что в прошлом далеком случится,
О грядущем напомнят… И вкусным напоят вином.
В день, когда все долги будут розданы, даже с лихвой,
Когда будет мне некого помнить – и некому мстить,
Я разрушу свой липкий и вязкий могильный покой,
Я приду в этот край, чтобы, может быть, там полюбить
(Я приду в этот край, чтобы там научиться любить).
КНИГА ШИСАНСАНОМА
ГЛАВА 1
Мы встретимся. Не здесь – так далеко.
Вселенная усыпана мирами.
И Млечный Путь разлит, как молоко,
И весь порос ольхой и тополями.
Протянута серебряная нить
Между тобой и мной – и стоит жить…
1
Никто не верит в эту легенду. Никто не хочет помнить…
Высоко в горах, в кратере потухшего вулкана, лежит огромная чаша льда. Некогда это было озеро, но сейчас оно промерзло до самого дна, и в этой ледяной темнице ждет своего часа Шигауханам.
Он всего только тень будущего себя, зерно, что до поры до времени таится под землей, – мертвый кусочек бывшего некогда существа. И великое таинство жизни заключается в том, что из этой крохотной частички, из семечка, поднимется однажды могучее дерево, своими ветвями в небо. В то небо, которого так и не увидело семя – всего лишь надежный саркофаг, сохранивший себе будущего великана.
И это необъяснимо.
Замурованный во льды черный саркофаг, оставленный здесь многоруким повелителем чудовищ, никогда не должен раскрыться и выпустить на волю то существо, которое терпеливо ожидает в нем момента, дабы явиться миру и повергнуть его в ужас и отчаяние.
Но древнее пророчество гласит, что, как бы ни противились тому боги Рамора, как бы ни молили об отсрочке этого грозного часа жалкие смертные, однажды сорвется с ночного неба пылающая звезда и рухнет в ледяное озеро.
И жар ее растопит сверкающий панцирь, и обратит его в воду. И вода вступит в единоборство с небесным пламенем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48