— Лисовин махнул рукой и уткнулся в ковш с брагой.
— Ладно уж, старый, ты на нас обиды не таи! — Яромир с таким треском хлопнул названого Кудеславова родителя по плечу, что огоньки плошек вновь пугливо заметались (спасибо, Лисовин успел поставить ковш, а то был бы этот глоток браги в его жизни последним). — Мы же по-доброму, по-соседски, по-свойски. А о чем у нас с выкормленником твоим разговор шел — это уж он сам тебе позже поведает. Сейчас же — извиняй! — долгие объяснения вроде не к месту.
Велимир буркнул что-то неразборчивое и вновь потянулся к ковшу.
Старейшина облокотился о стол, подпер кулаком щеку и вроде закаменел, время от времени украдкой взглядывая на Белоконя.
Волхв (хоть и не принимавший участия в разговоре, но явно им интересовавшийся) тоже как-то сник, поскучнел, смежил веки… Уснул, что ли?
Кудеслав прикусил губу. Стало быть, долгие объяснения нынче не к месту. А что к месту? Чего все ждут? До утра, что ли, придется клевать носом за Яромировым угощением?
Предчувствие близкой опасности вроде бы отпустило, но совсем не ушло — засело в душе этакой тонкой щепочкой, от которой даже и не боль, а так себе, еле ощутимое неудобство. И снова Мечнику думалось о чем угодно, кроме самого непонятного.
А созванные старейшиной гости уже откровенно скучали. Кошица последовал примеру храпящего Глуздыря; похоже было, что к спящим вот-вот присоединится и Велимир.
Прочие затеяли разговор.
Леший знает, кто и с чего начал беседу, но теперь она захватила всех (даже Зван нет-нет да и вставлял словечко, глядя поверх голов и досадливо кривя тонкие губы). И чем дальше, тем больше эта самая беседа походила на перебранку.
Спор был не нов, и Яромиру бы следовало предвидеть, что он непременно случится, ежели созвать вместе именно этих людей и хоть на пару мгновений предоставить их самим себе.
Кто больше дает сородичам? Чьим трудом держится община? Кому бы без кого пришлось хуже — кузнецам без охотников либо охотникам без кузнецов? Старые счеты, и не пустого бахвальства ради затеваются они все чаще и чаще.
Испокон веков, со времен пращуров столь дальних, что имена их, поди, забыты даже богами, община кормилась от чащи-матушки. Однако чаща скудеет вблизи оседлого людского жилья. Вот и приходилось раз в четыре-пять поколений сниматься с насиженного места да перетягиваться туда, где легче брать непуганое зверье, где медвяные борти часты и обильны, поскольку не тронуты человеком. Конечно же, такое случалось не вдруг. Охотники уходили за зверем все дальше; в добычливых богатых местах появлялись летовки да зимовья — человек, безвылазно живя в лесной дебри по пять, а то и по десять десятков дней, не может не обустроить себе какого-никакого жилья. Заимочные шалаши да берложки исподволь превращались в срубы за крепкой оградой; срубы множились, множилось и число их обитателей; прежний же град постепенно скудел людьми. В конце концов в разоренном самими же родовичами граде оставалось лишь несколько стариков, желающих умереть вместе с привычным общинным гнездом.
Так повелось от самого Вятка-прародителя во всех родах-племенах вятского корня и говора. Так жила и община, править дела которой нынче выпало Яромиру. Ох и в недобрую же пору досталась ему эта честь!
Лес пустошится. Зверье научилось бояться охотников. Поиссякли борти. Так что же? Совсем рядом — лишь руку протяни — изобильные нетронутые края. Прошлым летом Божен-бобролов срубил крепкую летовку в шести днях пути от общинной поляны, где-то у верховьев Истры. Та же река, та же чаща, путь недалекий… Так в чем беда-то?
Беда…
Не беда, а беды.
Исподволь, незаметно (за сотни-то лет!) община откочевала далеченько от изначального корня. Ближайшее вятское поселение — в восьми днях речного пути, а между ним и общинной поляной расселся град мокши-мордвы, и до него куда ближе (утречком отчалив вниз по течению, даже ленивый доберется прежде середки грядущего дня). Да что мокша! Мордвины и сами в здешних местах зашлые, числом примерно равны, и вроде уже окорочены однажды (вопрос — надолго ли?). А мурома? А меряне? А хазары, что все чаще дотягиваются сюда через головы мордовских и вятичских общин, — покуда еще с добром дотягиваются, но не выпустит ли их ласковая мягкая лапа железные когти? Да и люди схожего языка — от Ильмень-озера, из Поднепровья, — по слухам, все крепче давят встречь солнышку и друг на друга.
В вечерних беседах на Торжище нет-нет да и мелькают пугающие своей непривычностью слова «дань», «полюдье»… Сильные племена берут со слабых, обязуясь защитой. А потом приходят другие сильные, бьют защитников и называют защитниками себя… Трудно постигнуть такое; хорошо хоть покуда все это не близко, не у себя — где-то. Покуда… Радость зернины, не угодившей в первый помол.
Но зернине легче — ей суждено оказаться лишь между двумя жерновами. А тут будет четыре жернова либо даже поболее…
Потому-то Яромир властной ладонью затыкал рты стариков, смевших злобиться на Кудеслава. Мечнику и невдомек, что вскоре после его возвращения кое-кто предлагал извергнуть из рода смутьяна-непоседу. Дубовые головы… Лишь дубовые головы не способны понять своего счастья. Век бы им воздавать богам да Навьим за то, что в этакое тяжкое время есть среди родовичей человек, видавший нездешние земли и дальние языки, способный многое предугадать наперед, обученный воинскому ремеслу… Слепый вон, прежний старейшина, понимал зто (даром что скудоумным себя считал!), — покуда был жив, советовал привечать Кудеслава.
Яромир привечал и будет привечать. Ну а что Мечник хочет к волхву идти на прокормление — то не беда. Белоконь общине друг. И Кудеслава давно уже пора оженить хоть на ком угодно, хоть даже на зтой стриженой купленнице. Лишь бы остепенился, лишь бы корни пустил — глядишь, и род свой по-иному начнет понимать, и обязанности свои перед родом…
Страшные, страшные времена.
Либо переселяться, либо уклад вековой ломать — все плохо, все грозит общине погибелью. А плоше всего, что в этакую страшную пору среди родовичей нет единства.
— Да вы без нас!.. — От медвежьего рева Шалая стелются огоньки лучин да плошек, мотая по стенам уродливые черные тени спорщиков.
— Да мы отродясь без вас обходились! Вот вы без нас!.. — От визга Малоты ломит зубы и закладывает в ушах.
Они правы.
Все.
Каждый по-своему..
У них накипело; каждый годами помнит любую из причиненных ему обид и легко забывает те, что причинил сам.
Они могут позволить себе такое: «мы — вы», «свои — не свои»…
Яромиру хуже. Для него они все — свои. Всех их он должен равно оборонять друг от друга и от прочего мира. Даже Звана. Даже если ради этого приходится собственную душу узлом завязать.
Охотники хотят переселяться. Испокон веков община жива пушным торгом. Есть беличьи, куньи да бобровые шкурки — будет хлеб, будут ткани, красные вещи и все, чего только душа пожелает. Охотники правы. И правы бортники, которые крепко держат их сторону.
Кузнецы переселяться не хотят, и углежоги, конечно, держат сторону слободы. Вот в чем еще одна, едва ли не наиглавнейшая, из многочисленных нынешних бед: впервые на памяти невесть скольких поколений община прочно зацепилась за землю.
Болотная руда. Ее много, и брать легче легкого, но при переселении-то с собою не заберешь! То, что прадедам мнилось благословеньем богов, ныне грозит обернуться роду погибелью.
Кричное железо, кованые изделия, деготь — все это слагает уже почти половину товаров, выставляемых общиной на торг. Но дело не только в количестве. Железа у ближних соседей нет; сколько ни привези, все купят за немалую цену. А вот меха…
Яромир не зря самолично водил на Торжище родовые челны. Затевал знакомства с торговыми гостями, высматривал, выспрашивал… Подтвердилось то, о чем уже давно поговаривали родовичи, о чем рассказывал Кудеслав. Если бы в хазарском граде Саркеле кто-нибудь предложил бобровую шапку за короткую полосу небеленой холстины — ох и потешались бы тамошние купцы над этаким дурнем! А на здешнем Торжище в иной год могли запросить и пятерых бобров за холстину, и пять-шесть десятков кун за мешок зерна…
В дальних землях меха вдесятеро дороже. Возить бы добытое в хазары да в персы самим, но тогда охотиться станет и некому, и некогда…
Так, может, впрямь повернуть жизнь общины туда, куда упорно гнет слобода ведунов-кователей? Небось Чернобай может распахивать поляны да заводить невиданную прежде скотину. Неужто общине окажется не по силам то, что дается одинокому извергу? И будет род с железом, да со своим хлебом, да еще боги ведают с чем… Ну, и с пушниной — меньше ее, конечно, станет, пушнины-то, а все же…
Не выйдет. Вон Кудеслав Мечник с первого взгляда прикипел к рыжей ильменке, а все же пугает, ох как пугает его крутой перелом судьбы: до тридцати с лишком лет в бобылях, и вдруг… И жизнь-то была у него вовсе не мед — приймак в собственной избе! — но страшно, страшно ему менять привычное на даже во десять крат лучшее!
Так то Мечник с его в общем-то недолгой привычкой. А тут ведь привычка вековая, от пращуров, от самого Вятка! Разве только могучее ведовство способно в одночасье (для общины-то и десять, и двадцать лет — все одночасье) оборотить охотников смердами-хлебопашцами. Сказывают, в других племенах, что тоже от Вятка род ведут, дела обстоят по-иному. Но в других общинах свои головы, свои беды и жизнь своя. Чужим опытом не проживешь…
Уважительность да послушание родовичей не обманывали Яромира. Он понимал, что в общине теперь кроме него есть еще две головы. Зван уже почти не оглядывается на старейшину, заправляя и своими слобожанами, и углежогами. А у охотников с бортниками своя голова — Божен. Тоже, можно сказать, беда: не будь бобролова, охотникам не было бы вокруг кого сгрудиться. Больно уж ревнивы они, больно любят тягаться, кто из них удачливей да добычливее. Но Божен прочим не соперник. Охота его вовсе особая — не с луком, не с рогатиной, а с сильем да хитрыми зимними ловушками-огорожами. В бобровой ловле ему соперников нет, а навык его до того от других отличен, что Боженовы удачи тому же Белимиру, к примеру, или Глуздырю-волчатнику вовсе не в зависть.
Да, три головы в общине, три. До сих пор Яромир исхитрялся держаться середины между Боженом и Званом, уравновешивать их, будто ведра на коромысле. Но долго так продолжаться не может. Рано или поздно придется взять чью-то сторону, и…
И головы останется две: ведь только тем и держится еще родовой старейшина, что связывает рвущиеся в разные стороны самовольные ватаги.
Две головы. Каждая будет рвать на себя: Боженовы потянут на новое место, Звановы ногтями и зубами вопьются в руду. Так и порвут. Не пополам — оторвется по куску с каждого краю, середина рассыплется на извергов-самочинцев…
Развалится община. Кончится род. Малые ошметки не выживут, вымрут сами собой… Нет, не успеют вымереть — иноязыкие соседи проглотят.
Выход один: примучить силой. Кузнецов — к переселению (хоть и страшно еще дальше отлетать от родственных общин) либо охотников — к здешнему месту (хоть и страшно ломать заведенный пращурами уклад — любая ломка во вред).
Кузнецов, охотников ли примучивай — по-любому выходит внутриплеменная распря. И как бы такая попытка уберечь род от погибели не ускорила его конец…
А вот кого давно бы уж следовало затиснуть под ноготь, так это извергов. Вот кто наистрашнейшая угроза общине. Может, и не злоумышляет Чернобай против извергнувших его сородичей; и что он тайно держал сторону мордвинов-мокшан в запрошлогодней распре — тоже, скорее всего, пустопорожние байки. Но и без всякого злого умысла, одним достатком своим он общине первейший враг. Что ни год гоняет на Торжище по два-три челна; всегда с хлебом, — сказывают, будто нынешней весной собирается излишки везти на торг (вешний торг малохлебный, за зерно ломят дурную цену)… А в общине до осени плохонький хлебчик будет редкостным лакомством.
Когда община исторгла неуживчивого строптивца, такое наказание мнилось куда хуже смерти. А теперь? Кому из родовичей живется лучше наказанного? Так, может, общинное житье не благо — обуза?!
Подобные мысли засели в головы не только самочинным извергам Слепше да Старому Ждану, не только тем мужикам, что и сами ушли в захребетники к Чернобаю, и семьи за собой утянули. Так думают многие, многие, многие — покуда втихомолку, даже самим себе не решаясь сознаться в своих сомнениях, но…
А что будет дальше? Поговаривают, будто Слепша и Ждан тоже начинают чистить поляны под пашни. Будут сеять. Сеять… Во взрыхленную сохою землю — хлебные зерна, во взбудораженные завистью умы — скверные мысли…
И так уже от поголовного самочинства родовичей удерживают лишь привычка да страх остаться без общинной обороны от иноязыких племен. Привычка — крепкая узда для нерешительных да вялоумных (уйдут решительные да сметливые — кем будет сильна община?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Ладно уж, старый, ты на нас обиды не таи! — Яромир с таким треском хлопнул названого Кудеславова родителя по плечу, что огоньки плошек вновь пугливо заметались (спасибо, Лисовин успел поставить ковш, а то был бы этот глоток браги в его жизни последним). — Мы же по-доброму, по-соседски, по-свойски. А о чем у нас с выкормленником твоим разговор шел — это уж он сам тебе позже поведает. Сейчас же — извиняй! — долгие объяснения вроде не к месту.
Велимир буркнул что-то неразборчивое и вновь потянулся к ковшу.
Старейшина облокотился о стол, подпер кулаком щеку и вроде закаменел, время от времени украдкой взглядывая на Белоконя.
Волхв (хоть и не принимавший участия в разговоре, но явно им интересовавшийся) тоже как-то сник, поскучнел, смежил веки… Уснул, что ли?
Кудеслав прикусил губу. Стало быть, долгие объяснения нынче не к месту. А что к месту? Чего все ждут? До утра, что ли, придется клевать носом за Яромировым угощением?
Предчувствие близкой опасности вроде бы отпустило, но совсем не ушло — засело в душе этакой тонкой щепочкой, от которой даже и не боль, а так себе, еле ощутимое неудобство. И снова Мечнику думалось о чем угодно, кроме самого непонятного.
А созванные старейшиной гости уже откровенно скучали. Кошица последовал примеру храпящего Глуздыря; похоже было, что к спящим вот-вот присоединится и Велимир.
Прочие затеяли разговор.
Леший знает, кто и с чего начал беседу, но теперь она захватила всех (даже Зван нет-нет да и вставлял словечко, глядя поверх голов и досадливо кривя тонкие губы). И чем дальше, тем больше эта самая беседа походила на перебранку.
Спор был не нов, и Яромиру бы следовало предвидеть, что он непременно случится, ежели созвать вместе именно этих людей и хоть на пару мгновений предоставить их самим себе.
Кто больше дает сородичам? Чьим трудом держится община? Кому бы без кого пришлось хуже — кузнецам без охотников либо охотникам без кузнецов? Старые счеты, и не пустого бахвальства ради затеваются они все чаще и чаще.
Испокон веков, со времен пращуров столь дальних, что имена их, поди, забыты даже богами, община кормилась от чащи-матушки. Однако чаща скудеет вблизи оседлого людского жилья. Вот и приходилось раз в четыре-пять поколений сниматься с насиженного места да перетягиваться туда, где легче брать непуганое зверье, где медвяные борти часты и обильны, поскольку не тронуты человеком. Конечно же, такое случалось не вдруг. Охотники уходили за зверем все дальше; в добычливых богатых местах появлялись летовки да зимовья — человек, безвылазно живя в лесной дебри по пять, а то и по десять десятков дней, не может не обустроить себе какого-никакого жилья. Заимочные шалаши да берложки исподволь превращались в срубы за крепкой оградой; срубы множились, множилось и число их обитателей; прежний же град постепенно скудел людьми. В конце концов в разоренном самими же родовичами граде оставалось лишь несколько стариков, желающих умереть вместе с привычным общинным гнездом.
Так повелось от самого Вятка-прародителя во всех родах-племенах вятского корня и говора. Так жила и община, править дела которой нынче выпало Яромиру. Ох и в недобрую же пору досталась ему эта честь!
Лес пустошится. Зверье научилось бояться охотников. Поиссякли борти. Так что же? Совсем рядом — лишь руку протяни — изобильные нетронутые края. Прошлым летом Божен-бобролов срубил крепкую летовку в шести днях пути от общинной поляны, где-то у верховьев Истры. Та же река, та же чаща, путь недалекий… Так в чем беда-то?
Беда…
Не беда, а беды.
Исподволь, незаметно (за сотни-то лет!) община откочевала далеченько от изначального корня. Ближайшее вятское поселение — в восьми днях речного пути, а между ним и общинной поляной расселся град мокши-мордвы, и до него куда ближе (утречком отчалив вниз по течению, даже ленивый доберется прежде середки грядущего дня). Да что мокша! Мордвины и сами в здешних местах зашлые, числом примерно равны, и вроде уже окорочены однажды (вопрос — надолго ли?). А мурома? А меряне? А хазары, что все чаще дотягиваются сюда через головы мордовских и вятичских общин, — покуда еще с добром дотягиваются, но не выпустит ли их ласковая мягкая лапа железные когти? Да и люди схожего языка — от Ильмень-озера, из Поднепровья, — по слухам, все крепче давят встречь солнышку и друг на друга.
В вечерних беседах на Торжище нет-нет да и мелькают пугающие своей непривычностью слова «дань», «полюдье»… Сильные племена берут со слабых, обязуясь защитой. А потом приходят другие сильные, бьют защитников и называют защитниками себя… Трудно постигнуть такое; хорошо хоть покуда все это не близко, не у себя — где-то. Покуда… Радость зернины, не угодившей в первый помол.
Но зернине легче — ей суждено оказаться лишь между двумя жерновами. А тут будет четыре жернова либо даже поболее…
Потому-то Яромир властной ладонью затыкал рты стариков, смевших злобиться на Кудеслава. Мечнику и невдомек, что вскоре после его возвращения кое-кто предлагал извергнуть из рода смутьяна-непоседу. Дубовые головы… Лишь дубовые головы не способны понять своего счастья. Век бы им воздавать богам да Навьим за то, что в этакое тяжкое время есть среди родовичей человек, видавший нездешние земли и дальние языки, способный многое предугадать наперед, обученный воинскому ремеслу… Слепый вон, прежний старейшина, понимал зто (даром что скудоумным себя считал!), — покуда был жив, советовал привечать Кудеслава.
Яромир привечал и будет привечать. Ну а что Мечник хочет к волхву идти на прокормление — то не беда. Белоконь общине друг. И Кудеслава давно уже пора оженить хоть на ком угодно, хоть даже на зтой стриженой купленнице. Лишь бы остепенился, лишь бы корни пустил — глядишь, и род свой по-иному начнет понимать, и обязанности свои перед родом…
Страшные, страшные времена.
Либо переселяться, либо уклад вековой ломать — все плохо, все грозит общине погибелью. А плоше всего, что в этакую страшную пору среди родовичей нет единства.
— Да вы без нас!.. — От медвежьего рева Шалая стелются огоньки лучин да плошек, мотая по стенам уродливые черные тени спорщиков.
— Да мы отродясь без вас обходились! Вот вы без нас!.. — От визга Малоты ломит зубы и закладывает в ушах.
Они правы.
Все.
Каждый по-своему..
У них накипело; каждый годами помнит любую из причиненных ему обид и легко забывает те, что причинил сам.
Они могут позволить себе такое: «мы — вы», «свои — не свои»…
Яромиру хуже. Для него они все — свои. Всех их он должен равно оборонять друг от друга и от прочего мира. Даже Звана. Даже если ради этого приходится собственную душу узлом завязать.
Охотники хотят переселяться. Испокон веков община жива пушным торгом. Есть беличьи, куньи да бобровые шкурки — будет хлеб, будут ткани, красные вещи и все, чего только душа пожелает. Охотники правы. И правы бортники, которые крепко держат их сторону.
Кузнецы переселяться не хотят, и углежоги, конечно, держат сторону слободы. Вот в чем еще одна, едва ли не наиглавнейшая, из многочисленных нынешних бед: впервые на памяти невесть скольких поколений община прочно зацепилась за землю.
Болотная руда. Ее много, и брать легче легкого, но при переселении-то с собою не заберешь! То, что прадедам мнилось благословеньем богов, ныне грозит обернуться роду погибелью.
Кричное железо, кованые изделия, деготь — все это слагает уже почти половину товаров, выставляемых общиной на торг. Но дело не только в количестве. Железа у ближних соседей нет; сколько ни привези, все купят за немалую цену. А вот меха…
Яромир не зря самолично водил на Торжище родовые челны. Затевал знакомства с торговыми гостями, высматривал, выспрашивал… Подтвердилось то, о чем уже давно поговаривали родовичи, о чем рассказывал Кудеслав. Если бы в хазарском граде Саркеле кто-нибудь предложил бобровую шапку за короткую полосу небеленой холстины — ох и потешались бы тамошние купцы над этаким дурнем! А на здешнем Торжище в иной год могли запросить и пятерых бобров за холстину, и пять-шесть десятков кун за мешок зерна…
В дальних землях меха вдесятеро дороже. Возить бы добытое в хазары да в персы самим, но тогда охотиться станет и некому, и некогда…
Так, может, впрямь повернуть жизнь общины туда, куда упорно гнет слобода ведунов-кователей? Небось Чернобай может распахивать поляны да заводить невиданную прежде скотину. Неужто общине окажется не по силам то, что дается одинокому извергу? И будет род с железом, да со своим хлебом, да еще боги ведают с чем… Ну, и с пушниной — меньше ее, конечно, станет, пушнины-то, а все же…
Не выйдет. Вон Кудеслав Мечник с первого взгляда прикипел к рыжей ильменке, а все же пугает, ох как пугает его крутой перелом судьбы: до тридцати с лишком лет в бобылях, и вдруг… И жизнь-то была у него вовсе не мед — приймак в собственной избе! — но страшно, страшно ему менять привычное на даже во десять крат лучшее!
Так то Мечник с его в общем-то недолгой привычкой. А тут ведь привычка вековая, от пращуров, от самого Вятка! Разве только могучее ведовство способно в одночасье (для общины-то и десять, и двадцать лет — все одночасье) оборотить охотников смердами-хлебопашцами. Сказывают, в других племенах, что тоже от Вятка род ведут, дела обстоят по-иному. Но в других общинах свои головы, свои беды и жизнь своя. Чужим опытом не проживешь…
Уважительность да послушание родовичей не обманывали Яромира. Он понимал, что в общине теперь кроме него есть еще две головы. Зван уже почти не оглядывается на старейшину, заправляя и своими слобожанами, и углежогами. А у охотников с бортниками своя голова — Божен. Тоже, можно сказать, беда: не будь бобролова, охотникам не было бы вокруг кого сгрудиться. Больно уж ревнивы они, больно любят тягаться, кто из них удачливей да добычливее. Но Божен прочим не соперник. Охота его вовсе особая — не с луком, не с рогатиной, а с сильем да хитрыми зимними ловушками-огорожами. В бобровой ловле ему соперников нет, а навык его до того от других отличен, что Боженовы удачи тому же Белимиру, к примеру, или Глуздырю-волчатнику вовсе не в зависть.
Да, три головы в общине, три. До сих пор Яромир исхитрялся держаться середины между Боженом и Званом, уравновешивать их, будто ведра на коромысле. Но долго так продолжаться не может. Рано или поздно придется взять чью-то сторону, и…
И головы останется две: ведь только тем и держится еще родовой старейшина, что связывает рвущиеся в разные стороны самовольные ватаги.
Две головы. Каждая будет рвать на себя: Боженовы потянут на новое место, Звановы ногтями и зубами вопьются в руду. Так и порвут. Не пополам — оторвется по куску с каждого краю, середина рассыплется на извергов-самочинцев…
Развалится община. Кончится род. Малые ошметки не выживут, вымрут сами собой… Нет, не успеют вымереть — иноязыкие соседи проглотят.
Выход один: примучить силой. Кузнецов — к переселению (хоть и страшно еще дальше отлетать от родственных общин) либо охотников — к здешнему месту (хоть и страшно ломать заведенный пращурами уклад — любая ломка во вред).
Кузнецов, охотников ли примучивай — по-любому выходит внутриплеменная распря. И как бы такая попытка уберечь род от погибели не ускорила его конец…
А вот кого давно бы уж следовало затиснуть под ноготь, так это извергов. Вот кто наистрашнейшая угроза общине. Может, и не злоумышляет Чернобай против извергнувших его сородичей; и что он тайно держал сторону мордвинов-мокшан в запрошлогодней распре — тоже, скорее всего, пустопорожние байки. Но и без всякого злого умысла, одним достатком своим он общине первейший враг. Что ни год гоняет на Торжище по два-три челна; всегда с хлебом, — сказывают, будто нынешней весной собирается излишки везти на торг (вешний торг малохлебный, за зерно ломят дурную цену)… А в общине до осени плохонький хлебчик будет редкостным лакомством.
Когда община исторгла неуживчивого строптивца, такое наказание мнилось куда хуже смерти. А теперь? Кому из родовичей живется лучше наказанного? Так, может, общинное житье не благо — обуза?!
Подобные мысли засели в головы не только самочинным извергам Слепше да Старому Ждану, не только тем мужикам, что и сами ушли в захребетники к Чернобаю, и семьи за собой утянули. Так думают многие, многие, многие — покуда втихомолку, даже самим себе не решаясь сознаться в своих сомнениях, но…
А что будет дальше? Поговаривают, будто Слепша и Ждан тоже начинают чистить поляны под пашни. Будут сеять. Сеять… Во взрыхленную сохою землю — хлебные зерна, во взбудораженные завистью умы — скверные мысли…
И так уже от поголовного самочинства родовичей удерживают лишь привычка да страх остаться без общинной обороны от иноязыких племен. Привычка — крепкая узда для нерешительных да вялоумных (уйдут решительные да сметливые — кем будет сильна община?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57