Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее «отважный храбрец» счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.
— Дурень ты, дурень, — тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. — Думай, с кем задираешься!
Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:
— А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!
Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку — это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.
Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.
Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.
Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша наконец сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.
Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди, иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой — страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!
Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно.
Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.
Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.
Ну и пускай. Не захотят верить — не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…
Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:
— На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!
Их обгоняло все больше и больше людей.
Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. «Едва не» — это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.
Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей — на долгие споры просто не хватит сил.
Боги, да где же это Белоконь подевался?!
Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола, он остановился — то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.
Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).
В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей — статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.
Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…
Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.
Мечник вздохнул и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.
Только Векша не сунулась.
Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги и петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами — словно рассказывая что-то себе самой…
Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.
Можно.
Только не нужно.
Брось, Векша, пойдем.
Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?
Каким бы оно ни казалось — зачем?
* * *
Яромир, в просторной белой рубахе распояской, в перепачканных землею штанах, босой, сидел на крыльце общинной избы и разговаривал с пристроившимся ступенькою ниже одноглазым Путятой. По всему было видать, что оторвался старейшина от какой-то работы и через мгновенье-другое возьмется за нее вновь — вот только беседу закончит.
Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?
Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.
Наконец Яромир разлепил губы.
— Ну, что скажешь? — спросил он, не вставая. — Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть — не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!
Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.
— Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. — Он вновь судорожно глотнул. — Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все — пока.
Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.
— Что отбил челны — хорошо. Ты потерял — ты и отбил, считай, загладил свою вину.
Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:
— Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди и теперь кого-то не досчитаемся?
— Злоба на кол напоролся, — торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). — Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусть под ногами-то! Ну, он и… это…
— Снова, значит, кровь родовича на тебе, — с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. — Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход — вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.
Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.
Толпа загомонила, заворочалась — вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамято-вать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и «Урмана», и что похуже…
А и да Яромир! А запрошлой-то ночью: «Великое счастье, что у общины есть ты!» Да истово, да со слезой! А теперь…
Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов — и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) — и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватей, — ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.
Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход — он, не ровен час…
Ан погоди-ка еще, друг Яромир!
— Слышь, старейшина! — Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. — Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! — Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. — И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это с Кудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь — а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?
— Ты что плетешь-то? — Яромир недобро прищурился. — Хворый, что ли? Аль белены нажевался?
— Его у старицы по голове бревном зацепило, — сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.
— Оно и видать, — ухмыльнулся старейшина. — Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина — там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Веселая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.
На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.
Кудлай да Веселая Ночь… Ишь, чем пугнул — костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя — значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой небось Яромир пащенка как на веревке водит. Порвется веревка, и пащенок такого наговорит — тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа — и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты еще вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! «Ищут не там, где ближе, а там, где есть»… и тогда, когда есть, — так?! Аи да догадка… но о ней позже, потом…
Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже — обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:
— Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведет этого…
Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:
— Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервеницу — твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ — тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел — твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.
Толпа взбурлила галдежом, почти мгновенно переросшим в яростный рев. Полуоглушенный Мечник чувствовал, как испуганно притиснулась к его спине Векша; видел, как Путята дернулся было вскакивать и как Яромир могучим рывком за шиворот вернул одноглазого медвежатника на прежнее место.
— Ти-хо! — зычно рявкнул старейшина. Шум поунялся.
А Яромир хмуро оглядел запрудивших площадь сородичей и вдруг, улыбнувшись, махнул свободной от Путятиного шиворота рукой:
— Аи пес с ним, с Кудеславом-то. Пускай говорит все, а там уж сразу и решим, как нам дальше быть: хворь ли из него, по голове ушибленного, гнать, его ль самого в три шеи гнать из общины…
Да, шум поунялся, однако же не до конца. Толпа гудела, и чувствовалось, что сдерживаемый этот гуд обманчив, что в любой миг стиснутое в тесноте чельной площади клокочущее людское месиво способно устать от собственной сдержанности. И тогда…
Но Мечник уже почти успокоился.
Теперь он не сомневался, что сумеет ощутить вызреванье любого, даже самого страшного порыва толпы раньше, чем она сама.
Теперь он насквозь видел сидящего перед ним человека; видел занавешенный показным мрачноватым спокойствием лютый страх, пожирающий родового старейшину изнутри.
Гораздо больше, чем Яромирова изворотливость и неприязнь сородичей, пугали Мечника его собственная разламывающаяся голова да притаившаяся где-то рядом угроза обморочного беспамятства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57