- Этот высокий дом правителя города? - спросил каган.
- Нет, это дом бог,- ответили имамы.
Окруженный телохранителями, Чингиз-хан проехал внутри мечети по
драгоценным широким коврам и сошел с коня возле гигантской книги Корана,
развернутой на каменной подставке выше человеческого роста. Вместе с
младшим сыном, Тули-ханом, каган поднялся на несколько ступенек мембера,
откуда имамы обычно читают проповеди. Старики в белых и зеленых чалмах
теснились перед ними и расширенными глазами всматривались в неподвижное
темное лицо с рыжей жесткой бородой, ожидая от страшного истребителя
народов или милости, или великого гнева.
Чингиз-хан поднял палец и направил его на чалму одного старика-имама.
- Почему он наворачивает на голову столько ткани?
Переводчик спросил старика и объяснил кагану:
- Этот имам говорит, что он ходил в Арабистан в Мекку помолиться богу и
поклониться гробу пророка Магомета. Поэтому он и носит такую большую чалму.
- Незачем для этого куда-то ходить,- сказал Чингизхан.- Молиться богу
можно везде.
Пораженные имамы, раскрыв рты, молчали. Чингиз-хан продолжал:
- У вашего шаха гора преступлений. И я пришел, как бич и казнь неба,
чтобы его покарать. Приказываем, чтобы отныне никто не давал шаху Мухаммеду
ни крова, ни горсти муки.
Чингиз-хан поднялся еще на две ступеньки и крикнул своим воинам,
теснившимся в дверях мечети:
- Слушайте, мои непобедимые воины! Хлеб с полей снят, и коням нашим
пастись негде. Но амбары здесь полны хлеба и открыты для вас. Набивайте
зерном животы ваших коней!
По всей площади пронеслись крики монголов:
- Амбары Бухары для нас открыты! Великий каган приказывает кормить хлебом
наших коней.
Сойдя с мембера, Чингиз-хан приказал:
- Пусть к каждому из этих стариков будет приставлен один багатур, и они,
ничего не скрывая, укажут все богатые дома, амбары с хлебом и лавки с
товарами. Писцы пусть от этих стариков узнают и запишут имена всех богатых
торговцев, и они вернут мне все богатства, отнятые у моих купцов, перебитых
в Отраре. Пусть богачи привезут сюда еду и питье, чтобы мои воины
насыщались, радовались, пели и плясали. Я буду сегодня праздновать захват
Бухары в этом доме мусульманского бога.
Старики с монгольскими воинами удалились и вскоре стали возвращаться с
верблюдами, нагруженными медными котлами, мешками риса, бараньими тушами и
кувшинами, полными меда, масла и старого вина.
Глава девятая
"ХОРОШО В СТЕПЯХ КЕРУЛЕНА!"
На площади перед главной мечетью задымили костры, В котлах зашипели
бараньи курдюки, рис и накрошенная баранина.
Чингиз-хан сидел на шелковых подушках на высокой площадке перед входом в
мечеть. Около него теснились военачальники и телохранители. В стороне
бухарские музыканты и хор разноплеменных девушек, приведенных бухарскими
стариками, играли на разных инструментах и выбивали дробь на бубнах и
барабанах.
Знатнейшие имамы и улемы сторожили монгольских коней, подбрасывая им
охапки сена. Переводчик Чингиз-хана Махмуд-Ялвач сидел неподалеку от
кагана, настороженно следя за всем; позади него три писца из бывших его
приказчиков, сидя на пятках, быстро писали на полосках цветной бумаги
распоряжения или пропуска через монгольские посты.
Монгол в длинной шубе до пят, обвешанный оружием, пробрался через ряды
сидевших и, наклонись к уху Махмуд-Ялвача, пробурчал ему:
- Мой разъезд задержал двух людей - одного вроде шамана, в высоком
колпаке, другого мальчика. Когда мы хотели их прикончить, старший сказал
по-нашему: "Не трогай нас! Махмуд-Ялвач наш приемный отец - аньда..." Так
как нам приказано шаманов и колдунов щадить, да еще он "аньда", я приказал
их пока ке трогать. Что прикажешь с ними делать?
- Приведи их сюда!..
Монгол привел Хаджи Рахиыа и мальчика Тугана. Махыуд-Ялвач жестом руки
приказал им сесть на ковре рядом с писцами.
Чингиз-хан никогда, даже на хмельном пиршестве, не терял ясности ума и
все подмечал. Он взглядом сделал знак Махмуд-Ялвачу, и тот подошел.
- Что за люди?
- Когда, по твоему повелению, я проезжал через пустыню и меня ранили
разбойники, этот человек вернул мне жизнь. Разве я не должен позаботиться о
нем?
- Разрешаю тебе за это его возвеличить. Объясни мне, почему у него такой
высокий колпак?
- Это мусульманский искатель знаний и певец. Он умеет вертеться волчком и
говорить правду. Таких людей простой народ почитает и дает им подарки.
- Пускай он повертится передо мной волчком. Посмотрю, как пляшут
мусульмане.
Махмуд-Ялвач вернулся на свое место и сказал дервишу:
- Наш повелитель приказал, чтобы ты ему показал, как пляшут вертящиеся
дервиши. Ты знаешь, что, не исполнив воли Чингиз-хана, ты потеряешь голову.
Постарайся, а я буду играть тебе.
Хаджи Рахим положил на ковер сумку, миску, кяшкуль и посох. Он покорно
вышел на середину круга между пылающими кострами. Он встал так, как это
делают дервиши в Багдаде,- раздвинул руки, правая ладонь пальцами вниз, а
левая рука ладонью кверху. Дервиш несколько мгновений ждал. Махмуд-Ялвач
заиграл на свирели жалобную песенку, переливавшуюся то как всхлипывание
ребенка, то как тревожный крик иволги. Музыканты тихо ударили в бубны.
Дервиш бесшумно двинулся по кругу, скользя по старым каменным плитам, и
одновременно стал вертеться, сперва медленно, потом все ускоряя темп; его
длинная одежда раздувалась пузырем. Все жалобнее и тревожнее пела свирель,
то замолкая, когда гудели одни бубны, то снова начиная всхлипывать.
Наконец дервиш быстро завертелся на одном месте, как волчок, и упал
ничком на ладони.
Нукеры подняли его и положили около писцов. Чингизхан сказал:
- Жалую бухарскому плясуну чашу вина, чтобы разум вернулся в его
закрутившуюся голову. А все же наши монгольские плясуны прыгают выше и
песни поют и громче и веселее. Теперь мы желаем послушать монгольских
песенников.
На середину площадки перед каганом вышли два монгола, один старый, другой
молодой. Скрестив ноги, они сели друг против друга. Молодой запел:
Табуны родные вспоминая,
Землю бьют со ржаньем кобылицы,
Матерей родимых вспоминая,
Слезы льют со стоном молодицы.
Все монголы, тесной стеной сидевшие кругом, хором подхватили припев:
Ох, мои богатства и слава!
Старый монгол в свою очередь запел:
Быстроту коней степных узнаешь,
Коль проскачешь вихрем по курганам,
Храбрость воинов степных узнаешь,
Коль пройдешь полмира за каганом.
Снова все монголы подхватили припев:
Ох, мои богатства и слава!
Молодой певец продолжал:
Если сядешь на коня лихого,
Станут близки дальние просторы,
Если поразить врага лихого,
Прекратятся войны и раздоры.
Монголы опять повторили припев, и старый монгол запел:
Знает всяк, кто видел Чингиз-хана,
В мире нет богатыря чудесней,
Воздадим же славу Чингиз-хану
И дарами нашими и песней!
- Воздадим же славу Чингиз-хану! - воскликнули монголы.- И сегодня будем
веселиться! - поддержала толпа. Все засвистали, загукали и захлопали в
ладоши.
В середину круга пробрались плясуны и вытянулись в два ряда, лицом к
лицу. Под пение монголов и удары бубнов они стали плясать на месте,
подражая ухваткам медведей, переваливаясь, притопывая и ловко стукая друг
друга подошвами. Разом выхватив мечи, они принялись высоко прыгать,
размахивая оружием, сверкая сталью мечей в красном зареве пылающих костров.
Чингиз-хан, собрав в широкую пятерню рыжую жесткую бороду, сидел
неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами.
Пляски и крики оборвались... Новый певец начал мрачную и торжественную
песню, любимую песню Чингиз-хана.
Вспомним,
Вспомним степи монгольские,
Голубой Керулен,
Золотой Онон!
Трижды тридцать
Монгольским войском
Втоптано в пыль
Непокорных племен.
Мы бросим народам
Гроду и пламя,
Несущие смерть
Чингиз-хана сыны.
Пески сорока
Пустынь за нами
Кровью убитых
Обагрены.
"Рубите, рубите
Молодых и старых!
Взвился над вселенной
Монгольский аркан!"
Повелел, повелел
Так в искрах пожара
Краснобородый бич неба
Блтыр Чингиз-хан.
Он сказал: "В наши рты
Положу я сахар!
Заверну животы
Вам в шелка и парчу!
Все мое! Все - мое!
Я не ведаю страха!
Я весь мир
К седлу моему прикручу!"
Вперед, вперед,
Крепконогие кони!
Вашу тень
Обгоняет народов страх...
Мы не сдержим, не сдержим
Буйной погони,
Пока распаленных
Коней не омоем
В последних
Последнего моря волнах... !
Слушая любимую песню, Чингиз-хан раскачивался и подпевал низким хриплым
голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей
бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой
динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингиз-хан сказал:
- После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль... Я хочу
порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне
приятные пески и меня развеселили!
- Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас объясню это
певицам...- Махыуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и
пошептался с ними.- Итак,- сказал он им,- спойте такую песню, чтобы вы
завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают...
Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос
вместе с головами... Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с
достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки. Перед хором
девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он
повернулся к женщинам и сказал: "Не бойтесь! Я спою!" Он запел чистым
нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей
площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.
Край радости и песен, прекрасный Гюлистан,
Пустынею ты стал, твои сады в огне!
Завернутый в меха здесь царствует монгол...
Ты гибнешь, весь в крови, израненный Хорезм!
Хор девушек жалобно простонал припев:
Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен;
На-а! На-а! На-а!
А за девушками все бухарские старики на площади подхватили отчаянным
воплем:
О Хорезм! О Хорезм!
Мальчик продолжал:
С гор снеговых поток вливался в Зеравшан.
Клубился черный дым, померкли небеса.
Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
И братья и отцы - все полегли в боях!
Снова хор девушек повторил припев:
Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
На-а! Ш-а! На-а!
И опять все бухарские старики отчаянным воплем подхватили:
О Хорезм! О Хорезм!
Только один хорезмиец, Махмуд-Ялвач, сидел молча и носился на стариков,
холодный и настороженный.
- Что поет этот мальчик? - спросил, еще всхлипывая, Чингиз-хан.- И почему
так воют эти старики?
- Они поют так, как ты любишь,- объяснил Махмуд-Ялвач.- В этой песне
оплакивается гибель их родины. А все старики стонут: "О Хорезм!" и плачут,
что их былая слава пропала...
Темное лицо Чингиз-хана собралось в сеть морщинок, рот растянулся в
подобие улыбки. Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав, и
захлопал большими ладонями по грузному животу.
- Вот это для меня веселая песня! Хорошо воет мальчишка, точно плачет!
Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингиз-хан смеется!.. Когда я
сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг
стонет и молит о пощаде, а слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам...
Мне нравится такая жалобная песня! Хочу часто ее слушать... Откуда этот
мальчишка?
- Это не мальчик, а бухарская девушка, Бент-Занкиджа. Она умеет хорошо
читать и писать и потому ходит в чалме, завязанной так, как ее носят ученые
писцы... Она была переписчицей книг у шахского летописца.
- Такая девушка - редкая пленница! Пусть она всегда поет свою жалобную
песню на моих пирах, и чтобы все мусульмане при этом плакали, а я
радовался! Мы приказываем всех взятых в Бухаре девиц раздать моим воинам, а
эту девицу возить повсюду со мною.
- Будет сделано, великий!
Чингиз-хан встал. Сидевшие вокруг монголы разом поднялись и выплеснули
недопитые чаши на землю "в честь бога победы".
- Я еду дальше,- сказал Чингиз-хан.- Подайте мне коня. Таир-хан останется
в этом городе наместником, и все должны ему подчиняться.
Освещенный заревом костров и бледным светом полумесяца, Чингиз-хан
поднялся на широкогрудого саврасого коня. Телохранители побежали между
кострами к своим коням, которых стерегли бухарские старики, и через
несколько мгновений вереница всадников, гремя копытами по каменным плитам,
потянулась через площадь, взъезжая в темную улицу.
* * *
--------
Стихотворная обработка песни А. Шапиро.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24