Не умеют эти двое ни читать, ни писать, а все же говорят такие вещи, невозможные ни в это время, ни в этих местах, если все объяснимо, давайте поищем объяснение, если нынче не сыщем, подождем до поры до времени. Не раз возвращался Скарлатти в усадьбу герцога ди Авейро, не всегда играл, но бывало и так, сам попросит, чтобы продолжали работу, хоть и много от нее шуму, ревет огонь в горне, стучит молот по наковальне, клокочет вода в котле, такой гул стоит в амбаре, что клавесина почти не слышно, а музыкант меж тем играет себе безмятежно, словно вокруг великое безмолвие небес, где, как сказал он однажды, хотелось бы ему когда-нибудь помузицировать.
Каждый ищет свой собственный путь к благодати, каким бы он ни был, простой пейзаж с клочком неба над ним, какое-то время дня или ночи, два дерева, три, если пейзаж писан Рембрандтом, какие-то смутные звуки, мы даже не знаем, конец ли дороги тут или, напротив, начало и куда поведет она, к какому другому пейзажу, дереву, времени, к другим смутным звукам, взять хоть этого священника, пытается отделаться от одного бога, чтобы навязать себе другого, сам не зная толком, какой прок от перемены, а если и будет прок в конце концов, то кому, взять хоть этого музыканта, только такую музыку и умеет сочинять и не доживет до той поры, через сотню лет, когда смог бы услышать первую симфонию, созданную человеком и ошибочно именуемую девятой, взять хоть этого однорукого солдата, по иронии случая созидает он крылья, а ведь служил-то всего лишь в инфантерии, редко знает человек, что его ожидает, этот же ведать не ведает, взять хоть эту женщину со слишком большими и слишком зоркими глазами, она рождена, чтобы в каждом человеке разглядеть волю, или опухоль, или плод, полузадушенный пуповиной, или разглядеть монетку в земле, все это сущие пустяки, детская забава, вот теперь да, теперь пришла пора, когда совершит она главное дело в своей жизни, когда отец Бартоломеу Лоуренсо появится в усадьбе Сан-Себастьян-да-Педрейра и скажет, Блимунда, ополчилась на Лиссабон грозная болезнь, мрут от нее люди по всем домам, подумалось мне, что представился нам удобнейший случай, дабы подхватывать волю умирающих, если они еще не расстались с нею, но мой долг предупредить тебя, что подвергнешься ты немалым опасностям, не ходи, коли не хочешь, я не вынуждал бы тебя, даже будь то в моей власти, Что это за болезнь, Говорят, завезли ее морем из Бразилии и впервые проявилась она в Эрисейре, Эрисейра недалеко от моих краев, сказал Балтазар, и священник ответил, Не слыхал я, чтоб умирали от нее в Мафре, что же до самой болезни, то в соответствии с признаками зовут ее кто черною рвотой, кто желтою лихорадкой, не в названии суть, дело в том, что люди мрут от нее как мухи, каково решение твое, Блимунда. Поднялась Блимунда с табурета, на коем сидела, подняла крышку сундука, достала из сундука стеклянный сосуд, сколько человек уже отдали свою волю, может, сотня, по сравнению с тем, сколько надобно, всего ничего, а ведь сколько трудов и времени стоила эта охота, сколько пришлось поститься, иной раз сбивалась Блимунда с дороги, где же воля, не вижу, одни лишь внутренности да кости, сеть нервов в агонии, море крови, вязкая пища в желудке, фекалии, Пойдешь, спросил священник, Пойду, отвечала Блимунда, Но не одна, сказал Балтазар.
На следующий день, в очень ранний час, под проливным дождем вышли из усадьбы Блимунда и Балтазар, она шла натощак, он нес в мешке снедь для обоих, ибо придет час, когда Блимунде можно будет или придется подкрепиться, потому что наберет она в достаточном количестве то, что им потребно, или потому что слишком утомится телесно. В течение долгих часов не будет видеть Балтазар лица Блимунды, она все время будет идти впереди, предупреждая, когда надо свернуть, что за странную игру ведут эти двое, она не хочет его видеть, он не хочет, чтоб она его видела, дело как будто простое, только он да она знают, какого стоит им труда не глядеть друг на друга. По этой причине уже к концу дня, когда Блимунда поест и глаза ее снова обретут обычные человеческие свойства, Балтазар сможет почувствовать, как пробуждается собственное его занемевшее тело, не столько уставшее от ходьбы, сколько изголодавшееся по взгляду Блимунды.
Как бы то ни было, для начала обошла Блимунда тех, кто уже пребывал в агонии. Куда бы ни пришла она, везде встречают ее словами благодарности и хвалами, не спрашивают, родственница она или знакомица, на этой ли улице жительствует или в другом месте, и, так как в наших краях привыкли люди к делам милосердия, случается, и не замечают Блимунды, полно народу в комнате недужного, и в коридоре, на лестнице сутолока, вон священник со святыми дарами, то ли идет соборовать, то ли уже соборовал, вон лекарь, если еще не поздно звать его или есть чем ему заплатить, вон цирюльник-кровопускатель, ходит по домам, вострит свои бритвы, кто тут заметит воровку, прячущую под тряпьем стеклянный сосуд с желтым янтарем, к которому краденая воля прилипает, словно птица к ветке, смазанной грушевым клеем. В тридцати двух домах побывала Блимунда, двадцать четыре облачных сгустка поймала, в шести болящих не было их, может статься, они давно уже утратили волю, а два облачных сгустка так крепко держались в теле, что лишь смерть могла бы исторгнуть их оттуда. В остальных пяти домах, где побывала Блимунда, уже ни воли не было, ни души, всего только мертвое тело, скупые слезы или великий вой.
По всему городу жгли розмарин, дабы отогнать заразу, жгли на улицах, у входных дверей, а больше всего в комнатах болящих, воздух был синий от дыма и ароматный, Лиссабон не походил на зловонный город тех дней, когда пребывал в добром здравии. В большом спросе были языки святого Павла, так прозвали в народе камушки в форме птичьего язычка, которые можно найти в песке от прибрежья Святого Павла до прибрежья Всех Святых, может, потому, что сами эти места святы, может, потому, что названия у них такие святые, но только камешки эти, и еще другие, кругленькие, с горошину величиною, обладают, как всем известно, чудодейственной целебной силой и очень хорошо помогают как раз от злокачественной лихорадки, ибо если растолочь их в пыль, а это нетрудно, то снимают они жар, выводят камни из мочевого пузыря, а то и как потогонное действуют. Этот же порошок, из таких вот толченых камушков, лучшее противоядие, независимо от вида отравы и дозы ее, особенно помогает при укусе ядовитой змеи, достаточно положить на ранку горошинку или язык святого Павла, и камушек мгновенно высосет весь яд. Как бы то ни было, такие камушки именуются еще гадючьими глазками.
Прямо диву даешься, что люди все-таки мрут, когда столько есть лекарств и столько принимается мер предосторожности, видно, совершил Лиссабон какое-то прегрешение, столь тяжкое в глазах господа, что умерли от повальной этой болезни четыре тысячи человек за три месяца, так что ежедневно приходилось предавать земле по сорок трупов, а то и более. В прибрежных песках камешков не осталось, а у покойников не осталось дара речи, дабы объяснить, что снадобье сие не дает исцеления. Впрочем, даже если бы высказали они сию истину, то доказали бы тем самым лишь собственную нераскаянность, ибо нет ничего удивительного в том, что толченые камушки, подмешанные в питье либо похлебку, исцеляют злокачественную лихорадку, ведь вот всем известно, какое чудо приключилось с одной монахиней по имени мать Тереза да Анунсьясан. Делала она конфеты, и не хватило ей сахару, отправила она послушницу за сахаром к монахине из другого монастыря, а та велела передать, что сахар у них плоховат, не стоит посылать, очень тому огорчилась мать Тереза, как же быть, что делать, а если сделать карамельки, оно и проще, вы поймите правильно, не то чтобы мать Тереза вообще искала в жизни путей попроще, просто в этом случае проще было сделать карамельки, а сахар-то до того пожелтел, смола какая-то, а не лакомство, еще того хуже, с кого спросишь, повернулась матушка к изваянию Иисуса Христа и изложила свои затруднения, обычно средство сие помогает, вспомним историю про святого Антония и серебряные лампады, Ведомо Тебе, Господи, что нету у меня другого сахару и взять неоткуда, дело сие делаю я не ради себя самой, для ради Твоей пользы, уж постарайся, Господи, пособи, Тебе под силу, мне нет, и с таковыми словами, подумав, может статься, что одной только молитвы недостаточно, отрезала она кончик пояса, коим препоясан был Иисус Христос, и бросила в котел, сказано сделано, был сахар желтый, не поднимался никак, а тут побелел, поднялся шапкою, и такие вышли карамельки, никогда ни в одном монастыре подобных не едали, пальчики оближешь. И если в наше время в кондитерском искусстве таких чудес не бывает, то лишь потому, что опояску Христову разделили на кусочки и раздали по всем монастырям, где готовили сласти, времена те миновали и не вернутся.
Уставшие от долгой ходьбы, от множества лестниц, по которым пришлось им подняться и спуститься, вернулись Блимунда с Балтазаром в усадьбу, семь потускневших солнц, семь побледневших лун, ее мучает неодолимая тошнота, словно после возвращения с поля боя, которое артиллерийские снаряды усеяли клочьями тысячи тел, что же до него, то, если захочет он угадать, что видела Блимунда, ему достаточно слить воедино воспоминания о войне и о мясной лавке. Они легли спать, и в ту ночь тела их не жаждали друг друга, не столько от усталости, ибо известно нам, сколь часто оказывается она доброй советчицей чувственности, но скорее, пожалуй, из-за того, что слишком остро ощущали оба все, что скрыто внутри тел, как будто бы тела лишились защиты кожи, трудно объяснить, но ведь тела-то познают, признают и принимают друг друга кожею, ибо даже в самой глубинной, самой тесной близости соприкасаются люди кожею, пусть самыми спрятанными ее потаенностями. Спят, накрывшись старым одеялом, даже не разделись, диву даешься, что столь великое дело доверено чете бродяжек, а теперь, когда годы стерли с них свежесть молодости, стали они подобны камням фундамента, потемневшим от земли, в которую вросли, и придавленным тяжестью, которую должны принять. Луна поздно взошла в ту ночь, они уже не увидели ее, спали, но лунный свет просочился сквозь щели, разгуливал неспешно по всему амбару, по летательной машине, мимоходом осветил стеклянный сосуд, облачные сгустки, в нем находившиеся, стали ясно видны, то ли потому, что никто на них не смотрел, то ли потому, что лунный свет обладает способностью являть взгляду невидимое.
Отец Бартоломеу Лоуренсо был доволен добычей, за один день, походив наудачу по городу, удрученному болезнью и трауром, набрали двадцать четыре воли, прибыток немалый. По прошествии месяца их число перевалило за тысячу, и священник решил, что такой подъемной силы для одного шара достаточно, а потому вручил Блимунде второй стеклянный сосуд. В Лиссабоне уже поговаривали об этой чете, разгуливают по всему городу, не боясь заразиться, она впереди, он позади, и когда приходится ей пройти перед ним, в доме ли, на улице ли, она всегда опускает глаза, и так изо дня в день, но если случай этот не возбудил ни особого удивления, ни особых подозрений, то лишь потому, что пошел слух, что оба наложили на себя такую епитимью, сей стратегический ход измыслил отец Бартоломеу Лоуренсо, как только слухи пошли. Будь у него воображение посмелее, он представил бы таинственную чету в виде двух посланцев неба, которые облегчают умирающим переход в лучший мир, подкрепляя действие Евхаристии, несколько ослабленное непрерывным употреблением. Пустяка довольно, чтобы погубить репутацию, малости достаточно, чтобы составить оную либо перекроить на новый лад, все дело в том, чтобы найти верное средство воздействия на доверчивость либо интересы тех, кто окажется в роли эха, бессознательно или по расчету.
Смертельные случаи становились все реже, люди стали умирать и от других болезней, и когда эпидемия кончилась, было в сосудах две тысячи воль. И тогда Блимунда слегла. Ничего у нее не болело, и жара не было, она только исхудала до крайности и кожа ее стала смертельно бледной, почти прозрачной. Она лежала на тюфяке, не открывая глаз, дни и ночи напролет, но не так, как лежат, когда спят либо отдыхают, веки ее трепетали, а на лице было выражение агонии. Балтазар не отходил от нее, отлучаясь, только чтобы приготовить еду да удовлетворить естественные потребности. Отец Бартоломеу Лоуренсо приходил сумрачный, садился на табурет и просиживал так часами. Временами казалось, он молится, но нельзя было разобрать, что за слова он бормочет и к кому обращены они. Он перестал их исповедовать, и оба раза, когда Балтазар, полагая, что обязан это сделать, смутно намекнул, что грехи, скапливаясь, забываются, священник ответил, что Бог читает в сердцах и не нуждается в том, чтобы кто-то отпускал людям грехи от Его имени, и будь грехи столь тяжки, что не сойти им с рук безнаказанно, то придет кара кратчайшим путем, если Богу угодно будет, либо же будет объявлен приговор в день Страшного суда, если только добрые деяния не искупят зло, а быть может, все завершится всеобщим прощением либо всеобщим наказанием, знать бы только, кому выпадет на долю покарать или помиловать самого Бога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54