Клавдий, казалось, не замечал происков супруги. Но только казалось: неожиданно от людей ближайшего окружения императора Агриппина узнала, что тот собирается развестись с нею, облачить Британика в одноцветную тогу [] и официально провозгласить наследником. Что ж, для решения подобных проблем и существует Локуста, а вкус отравы не чувствуется в белых грибах — излюбленном лакомстве Клавдия. Пообедав, император потерял сознание, и его унесли в личные покои. Однако то ли яду оказалось мало, то ли организма Клавдия крепок — так или иначе, император пришел в себя и у него началась обильная рвота. «К тому же, — пишет Тацит, — приступ поноса доставил ему видимое облегчение». О дальнейшем источники рассказывают по-разному. Большинство сообщает, что тотчас по отравлении у Клавдия отнялся язык, и он, промучившись ночь, умер на рассвете. Некоторые же утверждают, что отраву пришлось дать вновь — то ли примешав в кашу, которой больному следовало подкрепиться после рвоты, то ли введя с промыванием, чтобы этим якобы облегчить его от тяжести в желудке.
Уговорить преторианскую гвардию оказалось не слишком сложно, хотя ощутимо дорого. Однако игра стоила свеч. Получив все причитающееся, преторианцы приветствовали Нерона кличем:
— Да здравствует император Нерон!
Столь же сговорчивым оказался и сенат: Нерона не только провозгласили принцепсом, но и нарекли «отцом отечества». Впрочем, по совету Сенеки Нерон отклонил высокий титул, который не пристало носить в семнадцать лет, и такая скромность произвела самое благоприятное впечатление.
Так осуществилась мечта Агриппины — она взошла на вершину власти, чтобы осуществлять ее через сына-принцепса, безвольного и мягкого воспитанника философа-стоика.
Надо сказать, родительская власть в Риме была непререкаемой. Однако Нерон неожиданно восстал. Он — принцепс, он глава государства, он будет вершить дела сам, и его правление будет отмечено печатью мира и справедливости. Причем его слова были вполне чистосердечны. Когда однажды Сенека дал ему на подпись указ о казни двух разбойников, Нерон в сильнейшем волнении воскликнул: «О, если бы я не умел писать!» Между сыном и матерью разгорелась настоящая война. И в какой-то момент Агриппина, решив припугнуть сына, пригрозила, что поддержит притязания Британика на престол. Нерон прекрасно знал, как хорошо осуществляются материнские планы…
Дело Британика
Описывают его следующим образом.
В один из ближайших дней Нерон собрал самых близких друзей, чтобы в их кругу отметить праздник Сатурналий. Был среди приглашенных и Британик. Каждому из гостей надлежало показать себя в каком-то жанре — поэзии, пении, танце… И когда настал черед Британика, «тот, — рассказывает Тацит, — твердым голосом завел песнь, полную иносказательных жалоб на то, что его лишили родительского наследия и верховной власти». Это был отрывок из Цицерона:
С рожденья обречен я на злосчастье.
Известно ль вам, что я на трон был наречен?
А ныне я всего — богатства, власти,
Как видите, Фортуною лишен…
Нетрудно догадаться, какое впечатление это произвело на собравшихся — и в первую очередь на Нерона. Большинство историков — будь то древних, будь то современных — единодушны: именно тогда Нерон возненавидел сводного брата и решил свести с ним счеты.
Однако следующие две недели юноши были неразлучны. Нерон всячески обласкивал Британика, хотя и достаточно своеобразно: «в течение нескольких дней перед убийством брата, — пишет Тацит, — Нерон неоднократно подвергал надругательствам его отроческое тело». Спешу заметить моралистам: в античном мире, не знавшем идей политкорректности и борьбы за равноправие сексуальных меньшинств, к гомосексуализму относились достаточно терпимо и особым грехом мужеложство отнюдь не считали.
А потом опять настал черед Локусты, только на этот раз к ее услугам прибег сам Нерон. На обеде, проходившем в присутствии Нерона, Агриппины и множества приглашенных, Британику подали отравленное питье. «Поскольку все его кушанья и напитки, — пишет Тацит, — отведывал выделенный для этого раб, то, чтобы не был нарушен установленный порядок или смерть обоих не разоблачила злодейского умысла, была придумана следующая уловка. Еще безвредное и уже надлежащим образом проверенное, но недостаточно остуженное питье было передано Британику. Тот отверг напиток, как чрезмерно горячий. Питье разбавили холодной водой с разведенным в ней ядом, который мгновенно проник во все внутренности юноши, так что у него разом пресеклись голос и дыхание».
Все знали: Британик страдал эпилепсией, что было не в диковинку для рода Юлиев-Клавдиев; ею был отмечен и сам Гай Юлий Цезарь. И Нерон, когда сводного брата уносили, успокоил гостей, говоря, что волноваться нечего, — просто очередной припадок. Но вскоре было объявлено, что Британик умер. Так Нерон совершил свое первое преступление.
А теперь давайте разбираться.
Факт этого отравления вызвал большие сомнения у современного французского историка Жоржа Ру. По его словам, «есть все основания полагать, что история убийства Британика — чистая выдумка». Вкратце доводы его сводятся к следующему.
Историю эту первыми поведали urbi et orbi [] Светоний и Тацит, однако оба писали чуть ли не полвека спустя после случившегося, когда поносить Нерона было признаком хорошего тона. Современники же — Сенека, Петроний (в своем предсмертном письме), даже не слишком доброжелательный к принцепсу Виндекс и младший современник Плутарх [] — не упоминают об этом вовсе. Они дружно обвиняют Нерона в матереубийстве, однако об убийстве Британика столь же дружно хранят молчание.
Если бы Нерон и впрямь хотел избавиться от Британика, зачем делать это у всех на глазах? Неугодного сводного брата куда проще было сослать в отдаленную провинцию и поручить верным людям убить его там (именно так произошло впоследствии с Октавией). А если уж непременно делать ставку на отравление, то почему бы не прибегнуть к медленнодействующему яду, чтобы постепенное угасание брата больше походило на естественную смерть? Ведь даже отравленный тою же Локустой Клавдий (а убрать его Агриппине нужно было спешно: объявление о разводе и присвоении Британику статуса официального наследника могло произойти в любой момент!) умирал больше двенадцати часов. А тут «едва Британик пригубил кубок, как у него разом пресеклись голос и дыхание», — пишет Тацит. Следовательно, Британик упал замертво. Иными словами, был использован быстродействующий яд. А был ли такой известен в Древнем Риме?
Этот вопрос заинтересовал Жоржа Ру. Опросив многих химиков и токсикологов, он получил однозначный отрицательный ответ. Более того, яды такого рода не были известны даже в Средние века, когда активно использовали мышьяк, например, или загадочную aqua Tofana — все эти яды убивали верно, однако в течение многих часов или даже дней. Так считают, в частности, доктор Раймон Мартен и профессор Кон-Абрэ. А по мнению доктора Мартена, «мгновенная смерть Британика очень напоминает аневризму сердца, часто наблюдаемую во время эпилептических припадков». Трудно сказать, сколь достоверен этот диагноз, поставленный через две тысячи лет после смерти. Но вот мнение экспертов-токсикологов более чем убедительно. И вкупе с молчанием современников, обвинявших, повторяю, Нерона во всех мыслимых и даже вовсе уж немыслимых грехах, но только не в убийстве Британика, приводит к совершенно определенному выводу: смерть несчастного юноши, воистину обделенного судьбой, была естественной. Легенду же об отравлении подхватили в первую очередь потому, что в роду Юлиев-Клавдиев родственники и впрямь отправляли друг друга на тот свет с легкостью необычайной.
К тому же эта версия не выдерживает элементарной проверки логикой. Кто посмел бы оспаривать право Нерона на престол? Ни у кого и в мыслях этого не было — тем более что римляне в то время боготворили принцепса. И некоторые древние (тот же Секст Аврелий Виктор), и современные историки единогласны во мнении: в первую треть правления Нерона Рим процветал как никогда. Нерон всерьез задумывался о благосостоянии народа, для чего упразднил или сократил часть обременительных податей. Он роздал жителям Рима огромные деньги — по четыреста сестерциев на человека. Обедневшим сенаторам и знати назначил пожизненное пособие. По наущению Сенеки и Бурра, внес значительные поправки в законодательство и систему управления. Нет, Британик был ему не страшен — а ведь Нерон убивал только из страха…
Дело о пожаре
Из-за большой скученности, узости улиц и высоты многоквартирных домов Рим был городом чрезвычайно пожароопасным. И — горел, причем неоднократно, невзирая на все усилия специальной противопожарной стражи. Но наиболее грандиозный, девятидневный пожар, в результате которого полностью выгорела значительная часть города, вспыхнул в правление Нерона — в 64 году. Самое странное заключалось в том, что нашлись люди, которые мешали тушить пожар, а были и такие, которые, как пишет Тацит, «открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для того, чтобы беспрепятственно грабить, либо и в самом деле послушные чужой воле». Скорее всего, это и в самом деле были мародеры, каковых в Вечном городе всегда хватало. Но общественное мнение к этому моменту уже разочаровалось в еще недавно обожаемом принцепсе, и вскоре поползли слухи, обвиняющие Нерона в поджоге, — якобы затем, чтобы на месте старого города построить новый и назвать его собственным именем.
Постепенно легенда обрастала подробностями.
Рассказывали, будто один из приближенных Нерона бросил при нем фразу, вошедшую у римлян в поговорку:
— Когда умру, пусть земля хоть огнем горит!
— Нет, пока живу! — тотчас возразил принцепс.
Античные авторы (и прежде всего, конечно, Тацит) пишут, будто однажды после грандиозной попойки Нерон велел поджечь Рим с четырех сторон, а сам наслаждался «великим пламенем, напоминавшим гибель Трои». Потомки тоже были совершенно уверены: пожар в Риме устроил сам император — то ли затем, чтобы возвеселить душу и сердце зрелищем эпического бедствия (как считали романтики), то ли (по мнению прагматиков) чтобы избавить Вечный город от трущоб.
Рассказывали, будто сам принцепс, стоя на высоком акведуке и любуясь содеянным, пел под кифару ту часть своей поэмы «Троика», где описывалось пламя, охватившее разграбленный ахейцами Илион. Правда, об акведуке затем пришлось забыть — оттуда пожара не было видно. Но тогда его заменили глухим упоминанием «возвышенного места».
И вновь давайте разбираться.
Во-первых, достоверно известно, что во время, когда разразился пожар, Нерона в Риме не было, — он находился на побережье, в Антии, что в пятидесяти километрах от Вечного города. Выходит, речь идет не о мгновенной прихоти, а о тщательно продуманном плане: ведь в таком случае приказ о поджоге пришлось бы отдать заблаговременно. Неужели принцепсу-поэту не хотелось воочию наблюдать, как пламя постепенно охватывает город? Особенно если таким образом Нерон хотел доставить себе высокое эстетическое наслаждение? Кстати, и время для поджога было выбрано — с декоративной точки зрения — не слишком удачное: в ночь поджога светила полная луна, а зрелище представлялось бы куда более феерическим темной безлунной ночью.
Во-вторых, трудно допустить, чтобы Нерон, страстный собиратель бесценных сокровищ, поджег город, лежавший у подножия его дворца, рискуя тем самым, что загорится и его собственный дом, битком набитый всякими ценностями, — как оно, кстати, и случилось.
В-третьих, все предположения на этот счет основаны на сообщении Плиния Старшего [], писавшего, что в Риме были вековые деревья, которые «простояли до пожара, случившегося при принцепсе Нероне». Только и всего. И лишь Светоний первым из числа обвинителей уточняет: «Виновником бедствия был Нерон». Однако о самом Светонии профессор Вильгельм Голлаб говорит: «Он равно соглашается и с фактами, и со слухами. <…> Ему совершенно несвойствен аналитический подход, которым должен обладать настоящий историк. <…> К его свидетельствам следует относиться с крайней осторожностью». И надо сказать, мнение Голлаба разделяют очень многие.
В-четвертых, после пожара римляне восторженно приветствовали вернувшегося в город Нерона. Будь население убеждено в виновности принцепса, неужели оно стало бы его восхвалять?
Впрочем, хвалить было за что. Прибыв в Рим, Нерон первым делом распорядился оказать помощь пострадавшим, а также открыть для народа Марсово поле, крупные здания и императорские сады. «Из Остии и других городов было доставлено продовольствие, — пишет Тацит. — и цена на зерно снижена до трех сестерциев». Хвалили, однако, недолго, и в этом повинен сам Нерон.
После обрушившегося на город бедствия Рим пришлось чуть ли не полностью отстраивать заново, и это возрождение Вечного города является примером величайших достижений в области градостроительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55