Существует целая система приемов такого постепенного
удушения потенциального гения. Люди овладевают ими с поразительной быстротой
и без подсказок. Они действуют даже без взаимного сговора так, как будто
получают указания из некоего руководящего центра.
Говорят, будто исторический Сальери был совсем не таким, как в легенде.
Но если это и так, легенда все равно ближе к истине. В моцартовское время на
одного реализовавшегося Моцарта приходился один Сальери. В наше время на
одного потенциального Моцарта находятся тысячи актуальных Сальери,
действующих еще более подло и мелко, чем легендарный Сальери. Прогресс!
Впоследствии я внимательно наблюдал фактическую ситуацию в культуре в
смысле действия критериев оценки деятелей культуры. Есть два рода критериев
- критерии социального успеха и критерии реального вклада в культуру и
новаторства. Они не совпадают. Их расхождение в наше время стало вопиющим.
Критерии социального успеха фактически разрушили критерии успеха
творческого. Наблюдение таких явлений было для меня одним из источников
будущих социологических идей.
СУДЬБА РУССКОГО ВОИНА
В начале 1947 года в Москву приехал Василий. Я познакомил его с женщиной,
с которой я короткое время работал в артели игрушек. Я числился инженером в
этой арте[256] ли. Мои обязанности заключались в том, чтобы подписывать
какие-то бумажки. Я заметил, что это могло плохо кончиться для меня, и
уволился. Василий устроился на мое место и женился на женщине, о которой я
упомянул. Она была заведующей складом артели. Кстати сказать, женщина была
довольно интересная. Василий, во всяком случае, был ею доволен и не
выказывал намерения разводиться. Сначала он пытался работать честно, даже
сделал какие-то рационализаторские усовершенствования. Но быстро убедился в
том, что честно работать нельзя. Начальство требовало денег, считая артель
источником левых доходов. А встав на путь преступления, он, как и многие
другие бывшие фронтовики, покатился по нему до конца. В артели обнаружились
крупные хищения. Василию грозил большой срок тюрьмы. И он застрелился из
того "почетного" оружия, документ на которое он подделал из моего наградного
документа.
Мне удалось добиться того, чтобы его похоронили как героя войны, а не как
подлежавшего суду преступника. Он был, как оказалось, награжден более чем
десятью орденами и множеством медалей. Жулики из артели все-таки свалили всю
вину на него и, как говорится, вылезли сухими из воды.
Впоследствии я смотрел фильм "Судьба солдата в Америке". Фильм
прекрасный, не спорю. Но то, что происходило в нашей стране, давало материал
для десятков фильмов и книг гораздо более сильных. Но эта возможность так и
осталась неиспользованной: изображение явлений такого рода было запрещено
строжайшим образом. И это касалось не только послевоенных лет, но всей
советской истории вообще. После смерти Сталина было дозволено писать о
репрессиях. Но самые основы жизни общества так и остались нетронутыми.
Думаю, что мои "Зияющие высоты" явились первой в русской литературе большой
книгой, имевшей сознательной целью анализ реальных прозаических будней
советского общества как основы всего общественного здания.
ПЬЯНСТВО
Моральная деградация общества началась еще во время войны. Но в войну она
прикрывалась и даже сдерживалась высокими целями защиты Родины. После войны
[257] этот сдерживающий фактор исчез. Коррупция, карьеризм,
приспособленчество, пьянство, сексуальная распущенность и прочие негативные
явления стали с циничной откровенностью доминирующими факторами
психологической, моральной и идеологической атмосферы тех лет. Я
принципиально отверг все это для себя лично, за исключением пьянства.
Пьянство я считал морально оправданным. Более того, я относился к нему как к
явлению неизбежному в условиях России, причем как к явлению социальному, а
не медицинскому. В моих книгах есть много страниц на эту тему, в особенности
в "Евангелии для Ивана" и в "Веселии Руси". Приведу для примера одно
стихотворение:
Напрасно на нас, словно зверь, ополчилося
Наше прекрасное трезвое общество.
Полвека промчалось. А что получилося?
С чего оно начало, там же и топчется.
Нас крыли в комиссиях. Били в милиции.
С трибуны высокой грозили правители.
А мы устояли, не сдали позиции.
Мы клали с прибором на их вытрезвители.
Чтоб строить грядущее им не мешали мы,
Рефлексы по Павлову выправить тщилися.
И все ж по звонку перегаром дышали мы,
А не слюною, не зря ж мы училися.
Уколы кололи. Пугали психичками.
Даже пытались ввести облучения.
И само собой, нас до одури пичкали
Прекрасными сказками Маркса учения.
Но пусть эта муть хоть столетие тянется.
Нас не согнуть никакой тягомотиной.
Друзья-алкаши! Собутыльники! Пьяницы!
Зарю человечества встретим блевотиной!
Иначе строители нового рьяные
Во имя прогресса совсем перебесятся.
И трезвые даже, не то что мы, пьяные,
Завоют с тоски и от скуки повесятся.
Физиологической склонности к алкоголю у меня никогда не было. Мой отец,
мать и все братья и сестры были трезвенниками. Я начал употреблять алкоголь
по[258] тому, что это было принято, и потому, что нам выдана ли спирт и
водку за боевые вылеты. Я пил с отвращением, заставляя себя пить. Это
отношение к алкоголю у меня было неизменным всю жизнь. Оказавшись на Западе,
я получил возможность пить лучшие алкогольные напитки мира. И мне иногда
приходилось их пробовать. Но я всегда это делал через силу и с отвращением.
В мои "пьяные" годы я без всяких усилий прекращал пить на несколько месяцев,
а иногда на год и более. В 1963 году я вообще перестал пить и почти двадцать
лет не выпил ни капли спиртного. С 1982 года я начал вновь выпивать, но
очень редко и исключительно ради компании. Так что я никогда не был
медицинским алкоголиком. Я был чистым примером пьянства как явления
социального и национального русского.
В России алкоголь никогда не был элементом обычной пищи, как во многих
других местах планеты. Он был всегда элементом государственной политики.
Главными причинами пьянства всегда были бедность и убожество жизни, а также
психологические драмы, порожденные безвыходностью положения и отчаянием. В
первые послевоенные годы пьянство приняло такой размах, какого не было за
всю прошлую историю России. Не было средств на хорошую еду и одежду. А на
пьянство хватало. Оно было дешевле. Люди пережили неслыханные лишения и
горе. В пьяном виде это на время забывалось. Жизнь становилась немного
красочнее и веселее. Отношения с людьми становились душевнее. Власти
умышленно поддерживали пьянство как средство отвлечь внимание людей от их
тяжелого положения. Алкогольные напитки продавались повсюду. На вечерах
отдыха, которые регулярно устраивались во всех учреждениях и предприятиях,
непременно работал буфет.
Больше половины студентов нашего курса оказались бывшими военнослужащими.
Первый же день занятий мы отметили тем, что направились в забегаловку,
расположенную между университетскими зданиями. Мы ее называли "Ломоносовкой"
в честь Ломоносова, который, как известно, "был выпить не дурак". Эта
"Ломоносовка" была большим соблазном для студентов. По настоянию
университетского начальства ее закрыли и снесли с лица земли в 1948 году. По
поводу ее закрытия мы уст[259] роили поминки по ней в скверике, сделанном на
ее месте. Кончились эти поминки тем, что половина участников оказалась в
милиции за дебош в общественном месте, а другая половина - в вытрезвителе.
Наши пьянки принимали мальчишески увеселительные формы. Мы как будто бы
вернулись обратно в нашу раннюю юность и спешили таким варварским путем
наверстать потерянное. Вспоминаю некоторые забавные случаи. Идя на
демонстрацию 1 Мая 1947 года, мы решили выпивать по сто грамм водки у каждой
питейной точки, которые были в большом числе на всем маршруте нашей колонны
вплоть до подхода к центру города. Закуска была бедная, а водка - в
изобилии. Когда мы дошли до того места, где собирались строить Дворец
Советов, мы дружно легли посредине улицы. Милиция оттащила нас за забор, где
была заброшенная стройка Дворца Советов. Мы там отоспались до вечера. А
вечером продолжали пьянствовать в праздничной компании, какие тогда были
обычными. Другой случай - соревнование по пьянству в кафе на углу улицы
Горького и проезда Художественного театра. В соревновании участвовало
человек двадцать от разных факультетов университета. Наш факультет
представляли Владимир Семенчов, бывший штурман бомбардировочной авиации, и
я. Зрелище было грандиозное. Мы просили не убирать пустые пивные и водочные
бутылки. Масса народа толпилась вокруг наших столов и у окон на улице.
Заключались пари, как на ипподроме. Первое место занял парень с
геологического факультета, даже не служивший в армии. Он был действительно
большой, прирожденный талант по части выпивки. Второе место занял Володя
Семенчов, отставший от него всего лишь на бутылку пива. Я занял пятое или
шестое место.
Этот Володя был на редкость хорошим собутыльником, добрым, щедрым и
умным. Ритуальное пьянство на всю жизнь стало его призванием. Хотя он
окончил университет, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, стал
профессором и заведующим кафедрой, он в душе остался пьяницей тех
послевоенных лет.
Мы с ним довольно часто организовывали массовые попойки, а также
пьянствовали вдвоем. Он организовывал выпивки со вкусом, как говорится, "со
смаком", с [260] маленькими приключениями и длинными разговорами. Его
страстью были проходные дворы. Их тогда в Москве было много. И они
действительно порою были очень интересными. Однажды мы с ним в поисках таких
приключений забрались во двор какого-то секретного учреждения с железными
дверями и решетками на окнах. Нас задержали на много часов, выясняя, кто мы
такие. Во время наших попоек мы вели разговоры о сущности нашего общества и
о сталинизме. Он понимал мои убеждения и добавлял от себя кое-что. У него не
было никаких иллюзий. Но он не принимал происходящее близко к сердцу. Он
хотел лишь комфортабельно устроиться в жизни и продолжать поведение пьяницы
по призванию.
Во время наших попоек постоянно велись разговоры о войне, о загранице, о
положении в стране. Аналогичные разговоры происходили в тысячах других
аналогичных компаний. В этих разговорах проскальзывали критические реплики,
рассказывались острые анекдоты, высказывались невольно откровенные затаенные
мысли. Шла незаметная и вроде бы незначительная работа многих тысяч людей по
подготовке базы для будущего антисталинистского движения и десталинизации
страны.
Из моих собутыльников тех лет хочу упомянуть также Василия Громакова,
бывшего капитана и командира батальона, и Владимира Самигулина, бывшего
старшего лейтенанта и командира роты. Громаков впоследствии стал секретарем
партийного бюро факультета, защитил диссертацию по работам Сталина о Великой
Отечественной войне. Вместе с тем он был отличным товарищем и собутыльником
и самым лучшим знатоком политических анекдотов, за которые полагался срок.
ОЖИВЛЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА
В эти годы началось усиление репрессий не только за бесчисленные мелкие и
крупные уголовные преступления, но и за "политику". Возвращалась обстановка
конца тридцатых годов. Летом 1948 года я ездил на работу в колхоз со
студенческой бригадой факультета. Положение в колхозах было еще хуже, чем до
войны. По возвращении из колхоза один член нашей бригады, бывший офи[261]
цер-фронтовик Том Тихоненко высказал несколько критических фраз о колхозах.
Его осудили на десять лет по 58-й статье. Тихоненко учился на курс старше
меня. Свои мысли о колхозах он высказал в своей группе. О его осуждении я
узнал лишь постфактум. Если бы он был на нашем курсе, я бы не удержался и
поддержал его из солидарности. Уже после того, как Тихоненко отбыл срок и
был освобожден в хрущевские годы, он сказал, что донос на него написал
сокурсник и что последний выступал свидетелем на суде. В этом же году был
осужден на большой срок только что поступивший на факультет Виктор Красин,
впоследствии ставший диссидентом. Его осудили вместе с группой других
студентов за занятия буддизмом. Многочисленные случаи арестов происходили в
нашем непосредственном окружении. Сталинизм с новой силой проявлял свою
натуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
удушения потенциального гения. Люди овладевают ими с поразительной быстротой
и без подсказок. Они действуют даже без взаимного сговора так, как будто
получают указания из некоего руководящего центра.
Говорят, будто исторический Сальери был совсем не таким, как в легенде.
Но если это и так, легенда все равно ближе к истине. В моцартовское время на
одного реализовавшегося Моцарта приходился один Сальери. В наше время на
одного потенциального Моцарта находятся тысячи актуальных Сальери,
действующих еще более подло и мелко, чем легендарный Сальери. Прогресс!
Впоследствии я внимательно наблюдал фактическую ситуацию в культуре в
смысле действия критериев оценки деятелей культуры. Есть два рода критериев
- критерии социального успеха и критерии реального вклада в культуру и
новаторства. Они не совпадают. Их расхождение в наше время стало вопиющим.
Критерии социального успеха фактически разрушили критерии успеха
творческого. Наблюдение таких явлений было для меня одним из источников
будущих социологических идей.
СУДЬБА РУССКОГО ВОИНА
В начале 1947 года в Москву приехал Василий. Я познакомил его с женщиной,
с которой я короткое время работал в артели игрушек. Я числился инженером в
этой арте[256] ли. Мои обязанности заключались в том, чтобы подписывать
какие-то бумажки. Я заметил, что это могло плохо кончиться для меня, и
уволился. Василий устроился на мое место и женился на женщине, о которой я
упомянул. Она была заведующей складом артели. Кстати сказать, женщина была
довольно интересная. Василий, во всяком случае, был ею доволен и не
выказывал намерения разводиться. Сначала он пытался работать честно, даже
сделал какие-то рационализаторские усовершенствования. Но быстро убедился в
том, что честно работать нельзя. Начальство требовало денег, считая артель
источником левых доходов. А встав на путь преступления, он, как и многие
другие бывшие фронтовики, покатился по нему до конца. В артели обнаружились
крупные хищения. Василию грозил большой срок тюрьмы. И он застрелился из
того "почетного" оружия, документ на которое он подделал из моего наградного
документа.
Мне удалось добиться того, чтобы его похоронили как героя войны, а не как
подлежавшего суду преступника. Он был, как оказалось, награжден более чем
десятью орденами и множеством медалей. Жулики из артели все-таки свалили всю
вину на него и, как говорится, вылезли сухими из воды.
Впоследствии я смотрел фильм "Судьба солдата в Америке". Фильм
прекрасный, не спорю. Но то, что происходило в нашей стране, давало материал
для десятков фильмов и книг гораздо более сильных. Но эта возможность так и
осталась неиспользованной: изображение явлений такого рода было запрещено
строжайшим образом. И это касалось не только послевоенных лет, но всей
советской истории вообще. После смерти Сталина было дозволено писать о
репрессиях. Но самые основы жизни общества так и остались нетронутыми.
Думаю, что мои "Зияющие высоты" явились первой в русской литературе большой
книгой, имевшей сознательной целью анализ реальных прозаических будней
советского общества как основы всего общественного здания.
ПЬЯНСТВО
Моральная деградация общества началась еще во время войны. Но в войну она
прикрывалась и даже сдерживалась высокими целями защиты Родины. После войны
[257] этот сдерживающий фактор исчез. Коррупция, карьеризм,
приспособленчество, пьянство, сексуальная распущенность и прочие негативные
явления стали с циничной откровенностью доминирующими факторами
психологической, моральной и идеологической атмосферы тех лет. Я
принципиально отверг все это для себя лично, за исключением пьянства.
Пьянство я считал морально оправданным. Более того, я относился к нему как к
явлению неизбежному в условиях России, причем как к явлению социальному, а
не медицинскому. В моих книгах есть много страниц на эту тему, в особенности
в "Евангелии для Ивана" и в "Веселии Руси". Приведу для примера одно
стихотворение:
Напрасно на нас, словно зверь, ополчилося
Наше прекрасное трезвое общество.
Полвека промчалось. А что получилося?
С чего оно начало, там же и топчется.
Нас крыли в комиссиях. Били в милиции.
С трибуны высокой грозили правители.
А мы устояли, не сдали позиции.
Мы клали с прибором на их вытрезвители.
Чтоб строить грядущее им не мешали мы,
Рефлексы по Павлову выправить тщилися.
И все ж по звонку перегаром дышали мы,
А не слюною, не зря ж мы училися.
Уколы кололи. Пугали психичками.
Даже пытались ввести облучения.
И само собой, нас до одури пичкали
Прекрасными сказками Маркса учения.
Но пусть эта муть хоть столетие тянется.
Нас не согнуть никакой тягомотиной.
Друзья-алкаши! Собутыльники! Пьяницы!
Зарю человечества встретим блевотиной!
Иначе строители нового рьяные
Во имя прогресса совсем перебесятся.
И трезвые даже, не то что мы, пьяные,
Завоют с тоски и от скуки повесятся.
Физиологической склонности к алкоголю у меня никогда не было. Мой отец,
мать и все братья и сестры были трезвенниками. Я начал употреблять алкоголь
по[258] тому, что это было принято, и потому, что нам выдана ли спирт и
водку за боевые вылеты. Я пил с отвращением, заставляя себя пить. Это
отношение к алкоголю у меня было неизменным всю жизнь. Оказавшись на Западе,
я получил возможность пить лучшие алкогольные напитки мира. И мне иногда
приходилось их пробовать. Но я всегда это делал через силу и с отвращением.
В мои "пьяные" годы я без всяких усилий прекращал пить на несколько месяцев,
а иногда на год и более. В 1963 году я вообще перестал пить и почти двадцать
лет не выпил ни капли спиртного. С 1982 года я начал вновь выпивать, но
очень редко и исключительно ради компании. Так что я никогда не был
медицинским алкоголиком. Я был чистым примером пьянства как явления
социального и национального русского.
В России алкоголь никогда не был элементом обычной пищи, как во многих
других местах планеты. Он был всегда элементом государственной политики.
Главными причинами пьянства всегда были бедность и убожество жизни, а также
психологические драмы, порожденные безвыходностью положения и отчаянием. В
первые послевоенные годы пьянство приняло такой размах, какого не было за
всю прошлую историю России. Не было средств на хорошую еду и одежду. А на
пьянство хватало. Оно было дешевле. Люди пережили неслыханные лишения и
горе. В пьяном виде это на время забывалось. Жизнь становилась немного
красочнее и веселее. Отношения с людьми становились душевнее. Власти
умышленно поддерживали пьянство как средство отвлечь внимание людей от их
тяжелого положения. Алкогольные напитки продавались повсюду. На вечерах
отдыха, которые регулярно устраивались во всех учреждениях и предприятиях,
непременно работал буфет.
Больше половины студентов нашего курса оказались бывшими военнослужащими.
Первый же день занятий мы отметили тем, что направились в забегаловку,
расположенную между университетскими зданиями. Мы ее называли "Ломоносовкой"
в честь Ломоносова, который, как известно, "был выпить не дурак". Эта
"Ломоносовка" была большим соблазном для студентов. По настоянию
университетского начальства ее закрыли и снесли с лица земли в 1948 году. По
поводу ее закрытия мы уст[259] роили поминки по ней в скверике, сделанном на
ее месте. Кончились эти поминки тем, что половина участников оказалась в
милиции за дебош в общественном месте, а другая половина - в вытрезвителе.
Наши пьянки принимали мальчишески увеселительные формы. Мы как будто бы
вернулись обратно в нашу раннюю юность и спешили таким варварским путем
наверстать потерянное. Вспоминаю некоторые забавные случаи. Идя на
демонстрацию 1 Мая 1947 года, мы решили выпивать по сто грамм водки у каждой
питейной точки, которые были в большом числе на всем маршруте нашей колонны
вплоть до подхода к центру города. Закуска была бедная, а водка - в
изобилии. Когда мы дошли до того места, где собирались строить Дворец
Советов, мы дружно легли посредине улицы. Милиция оттащила нас за забор, где
была заброшенная стройка Дворца Советов. Мы там отоспались до вечера. А
вечером продолжали пьянствовать в праздничной компании, какие тогда были
обычными. Другой случай - соревнование по пьянству в кафе на углу улицы
Горького и проезда Художественного театра. В соревновании участвовало
человек двадцать от разных факультетов университета. Наш факультет
представляли Владимир Семенчов, бывший штурман бомбардировочной авиации, и
я. Зрелище было грандиозное. Мы просили не убирать пустые пивные и водочные
бутылки. Масса народа толпилась вокруг наших столов и у окон на улице.
Заключались пари, как на ипподроме. Первое место занял парень с
геологического факультета, даже не служивший в армии. Он был действительно
большой, прирожденный талант по части выпивки. Второе место занял Володя
Семенчов, отставший от него всего лишь на бутылку пива. Я занял пятое или
шестое место.
Этот Володя был на редкость хорошим собутыльником, добрым, щедрым и
умным. Ритуальное пьянство на всю жизнь стало его призванием. Хотя он
окончил университет, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, стал
профессором и заведующим кафедрой, он в душе остался пьяницей тех
послевоенных лет.
Мы с ним довольно часто организовывали массовые попойки, а также
пьянствовали вдвоем. Он организовывал выпивки со вкусом, как говорится, "со
смаком", с [260] маленькими приключениями и длинными разговорами. Его
страстью были проходные дворы. Их тогда в Москве было много. И они
действительно порою были очень интересными. Однажды мы с ним в поисках таких
приключений забрались во двор какого-то секретного учреждения с железными
дверями и решетками на окнах. Нас задержали на много часов, выясняя, кто мы
такие. Во время наших попоек мы вели разговоры о сущности нашего общества и
о сталинизме. Он понимал мои убеждения и добавлял от себя кое-что. У него не
было никаких иллюзий. Но он не принимал происходящее близко к сердцу. Он
хотел лишь комфортабельно устроиться в жизни и продолжать поведение пьяницы
по призванию.
Во время наших попоек постоянно велись разговоры о войне, о загранице, о
положении в стране. Аналогичные разговоры происходили в тысячах других
аналогичных компаний. В этих разговорах проскальзывали критические реплики,
рассказывались острые анекдоты, высказывались невольно откровенные затаенные
мысли. Шла незаметная и вроде бы незначительная работа многих тысяч людей по
подготовке базы для будущего антисталинистского движения и десталинизации
страны.
Из моих собутыльников тех лет хочу упомянуть также Василия Громакова,
бывшего капитана и командира батальона, и Владимира Самигулина, бывшего
старшего лейтенанта и командира роты. Громаков впоследствии стал секретарем
партийного бюро факультета, защитил диссертацию по работам Сталина о Великой
Отечественной войне. Вместе с тем он был отличным товарищем и собутыльником
и самым лучшим знатоком политических анекдотов, за которые полагался срок.
ОЖИВЛЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА
В эти годы началось усиление репрессий не только за бесчисленные мелкие и
крупные уголовные преступления, но и за "политику". Возвращалась обстановка
конца тридцатых годов. Летом 1948 года я ездил на работу в колхоз со
студенческой бригадой факультета. Положение в колхозах было еще хуже, чем до
войны. По возвращении из колхоза один член нашей бригады, бывший офи[261]
цер-фронтовик Том Тихоненко высказал несколько критических фраз о колхозах.
Его осудили на десять лет по 58-й статье. Тихоненко учился на курс старше
меня. Свои мысли о колхозах он высказал в своей группе. О его осуждении я
узнал лишь постфактум. Если бы он был на нашем курсе, я бы не удержался и
поддержал его из солидарности. Уже после того, как Тихоненко отбыл срок и
был освобожден в хрущевские годы, он сказал, что донос на него написал
сокурсник и что последний выступал свидетелем на суде. В этом же году был
осужден на большой срок только что поступивший на факультет Виктор Красин,
впоследствии ставший диссидентом. Его осудили вместе с группой других
студентов за занятия буддизмом. Многочисленные случаи арестов происходили в
нашем непосредственном окружении. Сталинизм с новой силой проявлял свою
натуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82