– Как странно, что вы так угадали! И как странно, что вам известно о… Сколько вам лет? Девятнадцать?
– Мне двадцать два года!
Собеседница Моники понизила голос:
– Вот что я вам скажу. Я…
Однако Монике не суждено было услышать, что хотела сообщить ей актриса. Подавшись вперед, Фрэнсис Флер случайно бросила взгляд поверх плеча Моники. Выражение ее лица почти не изменилось, как и голос; она так плавно закончила фразу, как будто так и собиралась с самого начала.
– Прошу вас, не сочтите меня невежливой, но мне надо идти. Срочное дело! Вы ведь понимаете? Как приятно было поговорить с вами. Нам обязательно надо еще увидеться, причем скоро. Я о многом хочу вас расспросить – вы понимаете, о чем я. Да-да, Элинор! Идите за мной.
Актриса вскочила на ноги – в роскошном платье вид у нее был весьма величественный. В воздухе разливался тонкий аромат духов. У Моники осталось чувство, будто она сморозила какую-то глупость или бестактность. Фрэнсис Флер улыбнулась с невыразимой сладостью, как будто перед ней были зрители, жестом поманила за собой горничную и быстро удалилась.
2
Так, значит, на вид ей всего девятнадцать лет? Ужас!
Придвинув поближе второй стул, Моника Стэнтон положила на него ноги, локтями уперлась в колени, а подбородок подперла руками; она задумалась.
Превыше всего ей хотелось произвести на Фрэнсис Флер впечатление искушенной, многоопытной женщины: тонкой, пресыщенной особы, которая могла бы очаровать и мраморные скамьи в Древнем Риме. Монике настолько хотелось произвести нужное впечатление, что она не слышала почти ничего из того, что говорили вокруг нее; а в результате ей дали девятнадцать лет – хотя ей было двадцать два и она тешила себя мыслью, будто выглядит по меньшей мере на двадцать восемь!
Она не обращала внимания на происходящее в темном, гулком ангаре. Мимо нее прошел реквизитор с большим зеркалом. На Монику посмотрело ее отражение: ноги на подножке раскладного стула, подбородок опирается на руки, рот кривится… Она увидела светлые волосы, уложенные пучком на затылке; широко расставленные глаза сине-серого цвета; короткий носик и полную нижнюю губу; простой серый костюм с белой блузкой. Все вступало в противоречие с придуманным ею образом. В результате внимательного осмотра Моника скорчила ужасную гримасу – мимы изображают таким образом крайнюю степень презрения, – и реквизитор, которому показалось, будто она выражает свое отношение к нему, страшно возмутился. В конце концов, он весь день работал как вол и не желал, чтобы ему корчили такие рожи!
Наверное, Фрэнсис Флер считает ее жуткой дурой.
И все же ей смутно почудилось: с Фрэнсис Флер что-то не так.
Моника задумалась. Разочарована ли она после знакомства с кумиром? Нет… вернее, не совсем. Мисс Флер, вне всяких сомнений, красавица. И держится очень мило. Ее невозможно не полюбить. И все же Монике, даже в ее ослеплении, показалось, что актриса не очень умна.
Монике, которая обожала Древний Рим, также показалось, что мисс Флер там не место. Уж слишком привычно соскальзывало у нее с языка: «Мой муж говорит…» Слух у Моники был очень чуткий; почти каждое предложение мисс Флосси Стэнтон начиналось со слов: «Мой брат говорит…» или: «Как я сказала брату…» И снова: надо отдать ей должное. Моника не ожидала, конечно, что в частной жизни мисс Флер будет сыпать эпиграммами, ворковать с голубями и придворными подхалимами и призывать к уничтожению христиан, как, по мнению кинозрителей, должны вести себя настоящие древние римлянки. Однако для подобного поведения требуются соответствующие чувства. Тут нужен инстинкт и некоторые знания. Монике показалось, что мисс Фрэнсис Флер не хватает подлинного римского духа.
А вот чудовище Картрайт, наоборот…
– Мисс! – окликнул ее голос сзади. – Мисс Стэнтон!
Она ничего не слышала.
Перед ее мысленным взором предстал Картрайт, облаченный в римскую тогу, с шерлок-холмсовской трубкой во рту; подняв руку, он что-то нравоучительно вещал. Моника выпрямилась и расхохоталась; в тот день она смеялась впервые.
Как он ни плох, надо отдать ему должное. Картрайту вполне подошла бы роль древнего римлянина. Он бы жарко отстаивал свою правоту, всю ночь напролет доказывая, почему чья-то эпическая поэма – полный бред. Если бы только он сбрил свою огненно-красную комичную бороду, в которой застревает пух!
Откуда-то сбоку ее позвали:
– Мисс, прошу вас!
Моника мысленно вернулась с Палатинского холма и увидела мальчика-посыльного с сияющим лицом и начищенными пуговицами, который тянул ее за рукав. Добившись ее внимания, мальчик выпятил грудь и сказал:
– Мистер Хаккетт просит вас пойти со мной.
– Да, конечно. Куда?
– Мистер Хаккетт просит, – продолжал запыхавшийся мальчик, – чтобы вы прошли в павильон тысяча восемьсот восемьдесят два; он ждет вас в задней комнате.
– Что такое «павильон тысяча восемьсот восемьдесят два»?
– Такая декорация, мисс. Я вам покажу.
Он зашагал вперед, выпятив грудь и размахивая руками. Моника огляделась. Она не увидела ни Картрайта, ни Хаккетта, ни Фиска – никого из знакомых. Звукооператоры и операторы собирали аппаратуру и расходились; от этого зрелища Монике почему-то стало не по себе.
Она побежала за мальчиком; кстати, ей смутно показалось, что она уже видела его где-то, только не могла вспомнить где. Они прошли между длинными рядами выцветших задников по направлению к выходу из студии. Было темно, если не считать подсвеченного циферблата настенных часов. Стрелки показывали начало шестого. Под часами стояли двое.
Отблеск от циферблата падал на лица обоих мужчин. Одним был низенький толстяк с сигарой, вторым – высокий молодой человек в очках, с преувеличенно аристократическим выговором.
Моника, проходя, услышала обрывок разговора.
– Слушайте-ка, – говорил толстяк. – Не нравится мне что-то батальная сцена…
– Да, мистер Ааронсон?
– Никуда не годится. Зрительниц она не заинтересует. Вот что, по-моему, надо сделать. Пусть герцогиня Ричмондская тоже участвует в битве, сражается рядышком с герцогом Веллингтоном.
– Но, мистер Ааронсон, герцогиня Ричмондская не могла находиться в штабе фельдмаршала!
– Да ладно, а то я не знаю! Надо, чтобы все было достоверно, а то публике не понравится. Значит, вот как мы сделаем. Допустим, все штабные офицеры напились, так?
– Кто напился, мистер Ааронсон?
– Штабные герцога Веллингтона. Побывали на веселой пирушке с француженками, понимаете? Перебрали и напились в стельку.
– Но, мистер Ааронсон…
– Ну вот, герцогиня Ричмондская приходит и видит: все валяются под столом, так? Пьяные в стельку, пошевелиться не могут! Она в ужасе, потому что среди них ее брат, офицер из полка бенгальских улан, ясно? Вы поняли? Она боится, что герцогу Веллингтону будет больно, если он увидит, как ее брат накануне битвы при Ватерлоо перебрал. Пока все в порядке, да? Ведь герцог и впрямь закатил бы скандал?
– Наверное, мистер Ааронсон.
– Не наверное, а точно. Так вот, герцогиня Ричмондская должна спасти честь семьи. Она переодевается в мундир брата и прыгает на коня; в дыму никто ничего не замечает. Ну как? Правда, обалденно?
– Нет, мистер Ааронсон.
– Вам не нравится?
– Нет, мистер Ааронсон.
– По-вашему, паршиво получается?
– Да, мистер Ааронсон.
– Так вот что я вам скажу: в нашей картине именно так и будет. Вот, слушайте: герцогиня Ричмондская…
– Извините, – сказала Моника, протискиваясь мимо них.
Еле сдерживая смех, она старалась не отстать от мальчика-посыльного. Но при виде парочки она вдруг со всей ясностью поняла, что совершенно точно уже видела где-то мальчика – причем он был каким-то образом связан с толстяком и молодым человеком в очках.
Мальчик вытянул левую руку, словно автомобилист; вдруг он круто повернул влево. Они очутились у входа в пространство, напоминающее пещеру. Вдалеке, у дверей павильона, Моника видела небольшую толпу выходящих рабочих и слышала звяканье табельного механизма. Ей стало не по себе. Оставалось лишь надеяться, что они не уйдут и не оставят ее одну.
Она догнала мальчика.
– Погоди! – приказала она. – Где мистер Хаккетт?
– Не знаю, мисс. – Мальчик сделал на нее равнение, как на учебном плацу.
– Кажется, ты говорил, он передал для меня сообщение?
– На доске объявлений, мисс.
– Что?
– На доске объявлений, мисс.
– Куда, ты сказал, мы идем? Какой-то дом тысяча восемьсот восемьдесят… дальше забыла?
– Называется «дом тысяча восемьсот восемьдесят два», – устало пояснил мальчик, – потому что в том году происходит действие фильма. Фильм исторический, мисс. О враче-убийце. Ну вот, пришли. До свидания!
Моника узнала длинную мрачную декорацию.
Перед ней была точная копия улицы, которую соорудили в павильоне для съемок фильма по роману Уильяма Картрайта. Сам же Картрайт и показывал ей декорацию полчаса назад. Вблизи все выглядело до того правдоподобно, что невольно пробирала дрожь. Улица, но обе стороны застроенная домами, была вымощена брусчаткой, изготовленной из какой-то сероватой пластмассы. Хотя большинство домов представляли собой одни лишь фасады, один из них, а именно дом врача, построили и обставили досконально.
Далекий свет тускло отражался на крышах, отчего казалось, что окна верхних этажей подмигивают, а серые фасады приобрели какой-то синеватый оттенок. Внизу было так темно, что Монике пришлось двигаться на ощупь. Здесь не было ни души. Видимо, «домом» мальчик называл именно дом врача. Это был невысокий кукольный домик с серым каменным фасадом; на первом и втором этажах – окна-«фонари» со скромными кружевными занавесками. Над дверью, которую украшала старинная кнопка звонка, и к которой надо было подняться на две ступеньки, красовалась бронзовая табличка: «Доктор Родмэн Терисс».
Мистер Хаккетт не мог бы выбрать более странного места для встречи! Моника повернулась к мальчику.
– Но почему?..
Но мальчик уже ушел.
Моника поднялась по ступенькам. Решив довести эксперимент до конца, нажала медную кнопку звонка; от резкой трели ее передернуло.
Краска на двери довольно правдоподобно облупилась. Моника толкнула дверь, и та распахнулась настежь.
Она вошла в маленькую прихожую; там было так душно, что ей стало трудно дышать. Справа смутно виднелись очертания лестницы; две двери слева вели в комнаты нижнего этажа.
– Эй! – позвала она, по-прежнему стоя на пороге.
Ей никто не ответил. Моника ощутила слабую тревогу. Почему она волнуется? Ведь все ее страхи – вздор.
На самом деле она не в заброшенном доме на пустынной деревенской улице. Она находится в декорации, сооруженной посреди громадного ангара; вокруг нее множество народу, и все ходят туда-сюда, разговаривают и смеются.
Моника пересекла прихожую и, поднявшись еще на две ступеньки, очутилась в гостиной. В темноте она задела ногой стул. Она не испугалась, но вдруг ужасно рассердилась на Томаса Хаккетта. Какая глупость! Почему они прямо не скажут, что им надо? К чему идиотские шутки?
Нашарив в сумочке коробок, Моника чиркнула спичкой. Огонек высветил уютную комнатку, настолько хорошо и со вкусом обставленную, что девушке стало не по себе. На мгновение ей показалось, будто она без спросу вломилась в настоящий дом.
Такие же гостиные можно было встретить в Ист-Ройстеде. Здесь царила атмосфера девятнадцатого века. У мистера Ленсуорта, зубного врача в Ридли, обстановка была очень похожая. Стол, стоящий посреди комнаты, был накрыт тяжелой бордовой скатертью с кистями; спинки кресел украшали салфеточки. А картину «Игрок на банджо», висевшую над камином, она сто раз видела в своей хрестоматии!
Спичка догорела. Моника заметила дверь с противоположной стороны; из-под нее пробивалась полоска желтого света.
Мистер Хаккетт просил передать, что он ждет ее в задней комнате. Моника неуверенно подошла к двери и толкнула ее.
В задней комнате синевато-желтым пламенем горел газовый рожок; его венчал плоский стеклянный колпак, похожий на тарелку. Рожок был прикреплен к стене над письменным столом; когда Моника открыла дверь, тусклый огонек закачался от ветра. Комната была маленькая, тесная; линолеум на полу потрескался. На центральном столе лежал стетоскоп и стоял докторский чемоданчик. На полке над мрачным черным камином валялись вата, бинты, пузырьки, термометры и шприцы. Из одной стены торчал металлический раструб переговорной трубы – видимо, посредством трубы жена доктора переговаривалась с ним из комнаты этажом выше. Под трубой висели полки, уставленные бутылками и книгами. Еще в комнате-кабинете имелась пара стульев с плюшевыми сиденьями; на стене висела довольно подробная анатомическая таблица. Но здесь никого не было.
Тусклый огонек плясал на бутылках, на кленовой столешнице, на металлическом раструбе переговорной трубы.
Взгляд Моники остановился на окне кабинета – довольно широком, пыльном, незанавешенном. Подойдя к окну, девушка увидела мрачный студийный павильон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Мне двадцать два года!
Собеседница Моники понизила голос:
– Вот что я вам скажу. Я…
Однако Монике не суждено было услышать, что хотела сообщить ей актриса. Подавшись вперед, Фрэнсис Флер случайно бросила взгляд поверх плеча Моники. Выражение ее лица почти не изменилось, как и голос; она так плавно закончила фразу, как будто так и собиралась с самого начала.
– Прошу вас, не сочтите меня невежливой, но мне надо идти. Срочное дело! Вы ведь понимаете? Как приятно было поговорить с вами. Нам обязательно надо еще увидеться, причем скоро. Я о многом хочу вас расспросить – вы понимаете, о чем я. Да-да, Элинор! Идите за мной.
Актриса вскочила на ноги – в роскошном платье вид у нее был весьма величественный. В воздухе разливался тонкий аромат духов. У Моники осталось чувство, будто она сморозила какую-то глупость или бестактность. Фрэнсис Флер улыбнулась с невыразимой сладостью, как будто перед ней были зрители, жестом поманила за собой горничную и быстро удалилась.
2
Так, значит, на вид ей всего девятнадцать лет? Ужас!
Придвинув поближе второй стул, Моника Стэнтон положила на него ноги, локтями уперлась в колени, а подбородок подперла руками; она задумалась.
Превыше всего ей хотелось произвести на Фрэнсис Флер впечатление искушенной, многоопытной женщины: тонкой, пресыщенной особы, которая могла бы очаровать и мраморные скамьи в Древнем Риме. Монике настолько хотелось произвести нужное впечатление, что она не слышала почти ничего из того, что говорили вокруг нее; а в результате ей дали девятнадцать лет – хотя ей было двадцать два и она тешила себя мыслью, будто выглядит по меньшей мере на двадцать восемь!
Она не обращала внимания на происходящее в темном, гулком ангаре. Мимо нее прошел реквизитор с большим зеркалом. На Монику посмотрело ее отражение: ноги на подножке раскладного стула, подбородок опирается на руки, рот кривится… Она увидела светлые волосы, уложенные пучком на затылке; широко расставленные глаза сине-серого цвета; короткий носик и полную нижнюю губу; простой серый костюм с белой блузкой. Все вступало в противоречие с придуманным ею образом. В результате внимательного осмотра Моника скорчила ужасную гримасу – мимы изображают таким образом крайнюю степень презрения, – и реквизитор, которому показалось, будто она выражает свое отношение к нему, страшно возмутился. В конце концов, он весь день работал как вол и не желал, чтобы ему корчили такие рожи!
Наверное, Фрэнсис Флер считает ее жуткой дурой.
И все же ей смутно почудилось: с Фрэнсис Флер что-то не так.
Моника задумалась. Разочарована ли она после знакомства с кумиром? Нет… вернее, не совсем. Мисс Флер, вне всяких сомнений, красавица. И держится очень мило. Ее невозможно не полюбить. И все же Монике, даже в ее ослеплении, показалось, что актриса не очень умна.
Монике, которая обожала Древний Рим, также показалось, что мисс Флер там не место. Уж слишком привычно соскальзывало у нее с языка: «Мой муж говорит…» Слух у Моники был очень чуткий; почти каждое предложение мисс Флосси Стэнтон начиналось со слов: «Мой брат говорит…» или: «Как я сказала брату…» И снова: надо отдать ей должное. Моника не ожидала, конечно, что в частной жизни мисс Флер будет сыпать эпиграммами, ворковать с голубями и придворными подхалимами и призывать к уничтожению христиан, как, по мнению кинозрителей, должны вести себя настоящие древние римлянки. Однако для подобного поведения требуются соответствующие чувства. Тут нужен инстинкт и некоторые знания. Монике показалось, что мисс Фрэнсис Флер не хватает подлинного римского духа.
А вот чудовище Картрайт, наоборот…
– Мисс! – окликнул ее голос сзади. – Мисс Стэнтон!
Она ничего не слышала.
Перед ее мысленным взором предстал Картрайт, облаченный в римскую тогу, с шерлок-холмсовской трубкой во рту; подняв руку, он что-то нравоучительно вещал. Моника выпрямилась и расхохоталась; в тот день она смеялась впервые.
Как он ни плох, надо отдать ему должное. Картрайту вполне подошла бы роль древнего римлянина. Он бы жарко отстаивал свою правоту, всю ночь напролет доказывая, почему чья-то эпическая поэма – полный бред. Если бы только он сбрил свою огненно-красную комичную бороду, в которой застревает пух!
Откуда-то сбоку ее позвали:
– Мисс, прошу вас!
Моника мысленно вернулась с Палатинского холма и увидела мальчика-посыльного с сияющим лицом и начищенными пуговицами, который тянул ее за рукав. Добившись ее внимания, мальчик выпятил грудь и сказал:
– Мистер Хаккетт просит вас пойти со мной.
– Да, конечно. Куда?
– Мистер Хаккетт просит, – продолжал запыхавшийся мальчик, – чтобы вы прошли в павильон тысяча восемьсот восемьдесят два; он ждет вас в задней комнате.
– Что такое «павильон тысяча восемьсот восемьдесят два»?
– Такая декорация, мисс. Я вам покажу.
Он зашагал вперед, выпятив грудь и размахивая руками. Моника огляделась. Она не увидела ни Картрайта, ни Хаккетта, ни Фиска – никого из знакомых. Звукооператоры и операторы собирали аппаратуру и расходились; от этого зрелища Монике почему-то стало не по себе.
Она побежала за мальчиком; кстати, ей смутно показалось, что она уже видела его где-то, только не могла вспомнить где. Они прошли между длинными рядами выцветших задников по направлению к выходу из студии. Было темно, если не считать подсвеченного циферблата настенных часов. Стрелки показывали начало шестого. Под часами стояли двое.
Отблеск от циферблата падал на лица обоих мужчин. Одним был низенький толстяк с сигарой, вторым – высокий молодой человек в очках, с преувеличенно аристократическим выговором.
Моника, проходя, услышала обрывок разговора.
– Слушайте-ка, – говорил толстяк. – Не нравится мне что-то батальная сцена…
– Да, мистер Ааронсон?
– Никуда не годится. Зрительниц она не заинтересует. Вот что, по-моему, надо сделать. Пусть герцогиня Ричмондская тоже участвует в битве, сражается рядышком с герцогом Веллингтоном.
– Но, мистер Ааронсон, герцогиня Ричмондская не могла находиться в штабе фельдмаршала!
– Да ладно, а то я не знаю! Надо, чтобы все было достоверно, а то публике не понравится. Значит, вот как мы сделаем. Допустим, все штабные офицеры напились, так?
– Кто напился, мистер Ааронсон?
– Штабные герцога Веллингтона. Побывали на веселой пирушке с француженками, понимаете? Перебрали и напились в стельку.
– Но, мистер Ааронсон…
– Ну вот, герцогиня Ричмондская приходит и видит: все валяются под столом, так? Пьяные в стельку, пошевелиться не могут! Она в ужасе, потому что среди них ее брат, офицер из полка бенгальских улан, ясно? Вы поняли? Она боится, что герцогу Веллингтону будет больно, если он увидит, как ее брат накануне битвы при Ватерлоо перебрал. Пока все в порядке, да? Ведь герцог и впрямь закатил бы скандал?
– Наверное, мистер Ааронсон.
– Не наверное, а точно. Так вот, герцогиня Ричмондская должна спасти честь семьи. Она переодевается в мундир брата и прыгает на коня; в дыму никто ничего не замечает. Ну как? Правда, обалденно?
– Нет, мистер Ааронсон.
– Вам не нравится?
– Нет, мистер Ааронсон.
– По-вашему, паршиво получается?
– Да, мистер Ааронсон.
– Так вот что я вам скажу: в нашей картине именно так и будет. Вот, слушайте: герцогиня Ричмондская…
– Извините, – сказала Моника, протискиваясь мимо них.
Еле сдерживая смех, она старалась не отстать от мальчика-посыльного. Но при виде парочки она вдруг со всей ясностью поняла, что совершенно точно уже видела где-то мальчика – причем он был каким-то образом связан с толстяком и молодым человеком в очках.
Мальчик вытянул левую руку, словно автомобилист; вдруг он круто повернул влево. Они очутились у входа в пространство, напоминающее пещеру. Вдалеке, у дверей павильона, Моника видела небольшую толпу выходящих рабочих и слышала звяканье табельного механизма. Ей стало не по себе. Оставалось лишь надеяться, что они не уйдут и не оставят ее одну.
Она догнала мальчика.
– Погоди! – приказала она. – Где мистер Хаккетт?
– Не знаю, мисс. – Мальчик сделал на нее равнение, как на учебном плацу.
– Кажется, ты говорил, он передал для меня сообщение?
– На доске объявлений, мисс.
– Что?
– На доске объявлений, мисс.
– Куда, ты сказал, мы идем? Какой-то дом тысяча восемьсот восемьдесят… дальше забыла?
– Называется «дом тысяча восемьсот восемьдесят два», – устало пояснил мальчик, – потому что в том году происходит действие фильма. Фильм исторический, мисс. О враче-убийце. Ну вот, пришли. До свидания!
Моника узнала длинную мрачную декорацию.
Перед ней была точная копия улицы, которую соорудили в павильоне для съемок фильма по роману Уильяма Картрайта. Сам же Картрайт и показывал ей декорацию полчаса назад. Вблизи все выглядело до того правдоподобно, что невольно пробирала дрожь. Улица, но обе стороны застроенная домами, была вымощена брусчаткой, изготовленной из какой-то сероватой пластмассы. Хотя большинство домов представляли собой одни лишь фасады, один из них, а именно дом врача, построили и обставили досконально.
Далекий свет тускло отражался на крышах, отчего казалось, что окна верхних этажей подмигивают, а серые фасады приобрели какой-то синеватый оттенок. Внизу было так темно, что Монике пришлось двигаться на ощупь. Здесь не было ни души. Видимо, «домом» мальчик называл именно дом врача. Это был невысокий кукольный домик с серым каменным фасадом; на первом и втором этажах – окна-«фонари» со скромными кружевными занавесками. Над дверью, которую украшала старинная кнопка звонка, и к которой надо было подняться на две ступеньки, красовалась бронзовая табличка: «Доктор Родмэн Терисс».
Мистер Хаккетт не мог бы выбрать более странного места для встречи! Моника повернулась к мальчику.
– Но почему?..
Но мальчик уже ушел.
Моника поднялась по ступенькам. Решив довести эксперимент до конца, нажала медную кнопку звонка; от резкой трели ее передернуло.
Краска на двери довольно правдоподобно облупилась. Моника толкнула дверь, и та распахнулась настежь.
Она вошла в маленькую прихожую; там было так душно, что ей стало трудно дышать. Справа смутно виднелись очертания лестницы; две двери слева вели в комнаты нижнего этажа.
– Эй! – позвала она, по-прежнему стоя на пороге.
Ей никто не ответил. Моника ощутила слабую тревогу. Почему она волнуется? Ведь все ее страхи – вздор.
На самом деле она не в заброшенном доме на пустынной деревенской улице. Она находится в декорации, сооруженной посреди громадного ангара; вокруг нее множество народу, и все ходят туда-сюда, разговаривают и смеются.
Моника пересекла прихожую и, поднявшись еще на две ступеньки, очутилась в гостиной. В темноте она задела ногой стул. Она не испугалась, но вдруг ужасно рассердилась на Томаса Хаккетта. Какая глупость! Почему они прямо не скажут, что им надо? К чему идиотские шутки?
Нашарив в сумочке коробок, Моника чиркнула спичкой. Огонек высветил уютную комнатку, настолько хорошо и со вкусом обставленную, что девушке стало не по себе. На мгновение ей показалось, будто она без спросу вломилась в настоящий дом.
Такие же гостиные можно было встретить в Ист-Ройстеде. Здесь царила атмосфера девятнадцатого века. У мистера Ленсуорта, зубного врача в Ридли, обстановка была очень похожая. Стол, стоящий посреди комнаты, был накрыт тяжелой бордовой скатертью с кистями; спинки кресел украшали салфеточки. А картину «Игрок на банджо», висевшую над камином, она сто раз видела в своей хрестоматии!
Спичка догорела. Моника заметила дверь с противоположной стороны; из-под нее пробивалась полоска желтого света.
Мистер Хаккетт просил передать, что он ждет ее в задней комнате. Моника неуверенно подошла к двери и толкнула ее.
В задней комнате синевато-желтым пламенем горел газовый рожок; его венчал плоский стеклянный колпак, похожий на тарелку. Рожок был прикреплен к стене над письменным столом; когда Моника открыла дверь, тусклый огонек закачался от ветра. Комната была маленькая, тесная; линолеум на полу потрескался. На центральном столе лежал стетоскоп и стоял докторский чемоданчик. На полке над мрачным черным камином валялись вата, бинты, пузырьки, термометры и шприцы. Из одной стены торчал металлический раструб переговорной трубы – видимо, посредством трубы жена доктора переговаривалась с ним из комнаты этажом выше. Под трубой висели полки, уставленные бутылками и книгами. Еще в комнате-кабинете имелась пара стульев с плюшевыми сиденьями; на стене висела довольно подробная анатомическая таблица. Но здесь никого не было.
Тусклый огонек плясал на бутылках, на кленовой столешнице, на металлическом раструбе переговорной трубы.
Взгляд Моники остановился на окне кабинета – довольно широком, пыльном, незанавешенном. Подойдя к окну, девушка увидела мрачный студийный павильон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27