На руках у него были темные лайковые перчатки; он поднял их вверх, ладонями наружу.
– Дело не в том, что я бесчувственный сухарь, – пояснил он. – Просто я встревожен.
– Я не обиделась.
– Вам очень не повезло. В то же время… – голубые глаза посмотрели на Картрайта, – вы говорите, что видели, как все случилось?
– Видел.
– Наверное, вы видели и того, кто вылил кислоту? Он ведь находился в комнате наверху.
– Нет. Там было темно.
– Жаль. – Гагерн покачал головой. – Очень жаль. – Он снова покачал головой. – А может, вы заметили кого-нибудь неподалеку? Или видели, как кто-то убегает?
– Нет. А вы?
– Что, простите?
– Я спросил, а вы никого не заметили? Вы ведь подошли сразу после того, как все случилось. Вот я и спросил, не заметили ли вы кого-нибудь.
Хотя Картрайт говорил небрежно, выражение лица у него было не такое невозмутимое, «покерное», как ему хотелось. С самого появления Гагерна Картрайт не сводил с него такого напряженного, пристального взгляда, что респектабельный немец забеспокоился. Он то бледнел, то краснел. Казалось, он не знал, куда девать руки.
Наконец, Гагерн, видимо, решил, что Картрайт шутит.
– Нет, – улыбнулся он. – Я никого не видел, кроме моей жены. Она шла напрямик через улицу декорации тысяча восемьсот восемьдесят два и сломала о камень каблук.
– Я не имел в виду Фрэнсис.
– Тогда кого же вы, прошу прощения, имели в виду?
– Никого, никого.
В воздухе повисло напряжение. По комнате распространился ужас, атмосфера в ней стала столь же неприятной и пугающей, как инструменты врача. Картрайта спасло от конкретного ответа появление мистера Томаса Хаккетта, который с уверенным, хотя и расстроенным видом вошел через парадную дверь и гостиную.
Мистер Хаккетт бросил всего один взгляд на проеденный кислотой пол и поморщился от запаха горелого металла, идущего из переговорной трубы. Его смуглое лицо исказила болезненная гримаса; гримаса стала еще глубже, когда Картрайт закончил повествование.
– Погодите, погодите-ка! – Он, словно гипнотизер, помахал рукой перед носом рассказчика. – Когда все случилось?
Картрайт бросил взгляд на часы.
– Ровно в десять минут шестого. Благодаря особенностям моей профессии я могу назвать тебе время с точностью до минуты. А что?
– Знаешь ли, Билл… Но ведь это невозможно!
– Говорю тебе, было десять минут шестого. Неужели ты сам не в состоянии определить время? Разве ты не слышал звон разбитого стекла? Да от него и мертвый проснулся бы! Вот тогда-то все и случилось.
Мистер Хаккетт задумался.
– Да, верно. И все же – невозможно!
– Почему?
– Потому что, – ответил продюсер, – здесь никого нет, кроме тебя, мисс Стэнтон, Фрэнсис, Курта, Говарда и меня. Все остальные уже ушли.
Картрайт закрыл глаза, но тут же снова их открыл.
– Ты уверен? Точно?
– Господи, ну конечно! Я видел, как они уходили. Я стоял у двери в студийный павильон и пересчитывал уходящих. Разве ты не понимаешь? Мне надо было убедиться, что никто тайком не вынес отсюда бутыль с кислотой! Говард распустил техперсонал ровно в пять. С ними ушли и гример, и Джей Харнед – он временно замещал ассистентку режиссера, которой сегодня нет, – и Дик Коньерс, и Энни Макферсон, и горничная Фрэнсис. Все остальные рабочие – члены профсоюза; их рабочий день в любом случае заканчивается в пять. Посетителей я разогнал – разве ты не заметил? Я велел обыскать павильон, чтобы убедиться, что никто не спрятался. Запер раздвижные двери…
– Но к чему такие предосторожности?
– Саботаж, дружище. Саботаж, или я съем свою шляпу! Последними уходили старик Ааронсон и Ван Гент из «Рэдиант Пикчерз», которые случайно забрели к нам. Их я, как ты понимаешь, выдворить не мог, но они ушли в пять минут шестого. Потом я поставил на дверь замок со звукозаписывающим устройством. Так что здесь, кроме нас шестерых, нет ни души. Билл, ты, видимо, что-то напутал со временем!
– Нет, – покачал головой Картрайт. – Было десять минут шестого. – Он повернулся к Гагерну: – Вы не согласны?
Гагерн покачал головой.
– Извините, я не смотрел на часы. Но я согласен: по-моему, было приблизительно десять минут шестого.
– Погоди-ка, Том, – вспомнил вдруг Картрайт. – Как насчет посыльного?
– А?
– Джимми… не помню фамилию. Мальчик-посыльный на входе. Он ушел с остальными?
– Да. Он…
Мистер Хаккетт вдруг замолчал. Он поднял широкую короткопалую ладонь, нервно потер гладко выбритый подбородок, пригладил усы. Потом глаза оживились. Он щелкнул пальцами.
– Вспомнил! – объявил он. – Так и знал, было что-то еще. Если хочешь увидеть окончание всего дела, пойдем. Пошли со мной.
Моника рада была, наконец, выбраться из кукольного домика. Ей невольно захотелось схватить Картрайта за руку; удержавшись от порыва, она пошла сбоку от мистера Хаккетта. Продюсер двигался энергично, выкидывая вперед колени, словно занимался спортивной ходьбой на длинную дистанцию. В тишине их шаги по искусственной брусчатке отдавались особенно гулко, отдаленно напоминая цокот лошадиных копыт. Моника пожалела, что мистер Хаккетт так много говорит.
– Курт, послушай. Пожалуйста, найди Фрэнсис. И Говарда. Не знаю, где они. Возможно, где-то прячется злоумышленник. Скорее всего, так и есть. Ты их поищешь? Вот и молодец. А вам – сюда.
Они подошли к выходу из павильона. Это тамбур с двумя звуконепроницаемыми дверями. В одном углу размещались табельные часы; стрелки показывали двадцать минут шестого. В другом углу, под маленькой черной доской, висел ряд ящичков, заваленных бумагами. В полумраке Моника различала все лишь в общих чертах, пока мистер Хаккетт не включил лампочку над доской.
На ней мелом кое-как было написано: «Передайте даме, которая пришла с мистером Картрайтом, чтобы немедленно нашла меня в 1882 (дом врача, задняя комната). Т. Хаккетт».
Т. Хаккетт откашлялся.
– Видите? – спросил он.
– Я-то вижу, – мрачно ответил Картрайт. – Ты этого не писал?
– Нет, нет, конечно нет!
– Но раз ты в районе пяти часов стоял у выхода, значит, ты видел, кто писал?
Мистер Хаккетт обдумал слова приятеля. Он ткнул пальцем в доску под словами и обернулся. Его черные взъерошенные волосы блестели, как будто были намазаны вазелином.
– Не видел я, кто что писал. Да и, если вдуматься, как мне было увидеть? Я стоял с другой стороны, под табельными часами. Кажется, я даже не замечал доску; не помню, горел над ней свет или не горел. И потом, откуда нам знать, когда это написали?
– Да, но когда ты впервые увидел надпись?
– Всего несколько минут назад, перед тем как услышал крик со стороны декорации номер 1882… Кстати, кто кричал?
– Гагерн.
– Я так и думал. – Продюсер кивнул. – Конечно, я слышал звон разбитого стекла. Но в то время я стоял в противоположном конце павильона и ждал вас; потому-то я точно и не мог определить, откуда доносится шум. Я вернулся сюда проверить, не ждете ли вы меня у двери. Включил свет и увидел надпись. Сразу после того закричал Гагерн. Его нетрудно было вычислить. Но мне и в голову не пришло, что случилось что-то плохое! В конце концов, в павильоне остались только…
Вдруг он осекся.
– Да, – кивнул Картрайт. – Нас осталось только шестеро.
Откуда-то издалека послышался металлический голос Гагерна – он звучал гулко и с каким-то металлическим призвуком, как будто Гагерн говорил в мегафон; его крик во второй раз нарушил тишину студийного павильона. От неожиданности все вздрогнули. Он кричал:
– Мистер Хаккетт! Прошу вас! Идите сюда! Моя жена ранена!
Продюсер облизнул пересохшие губы.
– Вот и конец, – произнес он после паузы, вытирая лоб тыльной стороной руки. – Он достиг своей цели, верно? Теперь уже никто не сомневается в том, что имел место саботаж?
– Не стирайте надпись! – отрывисто бросил Картрайт, когда его спутник сделал инстинктивный жест. – Это настоящая улика. Написано письменными буквами. Почерк можно опознать.
– К черту почерк! – возразил мистер Хаккетт. – Бежим!
Но когда они, запыхавшись, подбежали к каюте океанского лайнера, где приветливо мерцали огоньки, ничего тревожного они не нашли. Говард Фиск, высокий, добродушный, по-отцовски (если не сказать – по-матерински) заботливый, откашливался, стараясь, чтобы его тихий голос можно было расслышать. Фрэнсис Флер с раздраженным выражением на обычно безмятежном лице сидела на складном стуле и энергично растирала себе колено.
– Курт, – заявила она, – не стоит поднимать такой шум! Дело выеденного яйца не стоит. Всего лишь царапина! – Она обратилась к вновь прибывшим: – Я сломала каблук, и мне хватило глупости ходить в тех же туфлях. Я упала… Курт, хватит же!
– Дорогая, ты храбрая женщина. Но я знаю, что у царапин могут быть очень серьезные последствия. Мне даже известны случаи, когда они переходили в рак. По-моему, нужно послать за врачом.
– Курт, милый, но ведь это пустяки! Посмотри сам.
– Милая, прошу тебя, не показывай колено при посторонних. Это нескромно.
– Хорошо, дорогой.
Говард Фиск, на которого супружеская перепалка не произвела, по-видимому, никакого впечатления, тем не менее выказал некоторую неловкость, отчего его стало слышно за три метра.
– Да, да, – сказал он. – Очень жаль, несомненно. Но мы, кажется, имеем дело кое с чем похуже царапины. Послушайте, Хаккетт. Мисс Стэнтон… То, что рассказал Гагерн о проклятой кислоте, – правда?
– Боюсь, что да, – ответила Моника.
– Но кто же, во имя всего святого, захотел бы совершить покушение на вашу жизнь?
Наступило молчание; все смотрели на Монику. Моника испытала потрясение, увидев, как Курт Гагерн, стоявший за спинкой стула Фрэнсис Флер, наклонился и прижался губами к плечу жены.
– Говорю вам, это саботаж! – заявил мистер Хаккетт. Он выглядел спокойнее, и, как ни странно, у него был даже довольный вид. – Нечто подобное я и ожидал с тех пор, как мы начали снимать «Шпионов на море». Помните, что произошло в Голливуде, когда они снимали первый антинацистский фильм? Наша картина для них как кость в горле, помяните мои слова. Посмотрите, сколько у нас иностранцев! Их целые полчища! Должно быть, среди нас находятся сотни тайных агентов (не принимайте на свой счет, Курт). Им наша картина не по душе. И вот…
– И вот, – перебил его Говард Фиск, – они попытались ослепить и изуродовать девушку, которая не имеет к данному фильму никакого отношения!
– Вот именно.
– Но зачем?
– Чтобы мы вызвали полицию. Тогда съемки «Шпионов на море» поневоле прекратятся. Но я, ей-богу, намерен позаботиться о том, чтобы никакой полиции здесь не было!
– Но, мой дорогой Хаккетт, – принялся дружески увещевать его режиссер, – ваши доводы неразумны. Даже если вы обратитесь в полицию, съемки «Шпионов на море» не прекратятся.
– Не прекратятся?!
– Нет, да зачем им прекращаться? Мисс Стэнтон никак не связана с картиной. Присутствие полицейских здесь, в студийном павильоне, не остановит съемки фильма, который их не касается. А если ваш вымышленный саботажник пытался сорвать съемки «Шпионов на море», облив кого-то кислотой, почему он тогда не выбрал жертвой кого-то из исполнителей главных ролей?
Снова наступила тишина.
В ходе перепалки Уильям Картрайт не произнес ни слова. Вопреки запрету курить в павильоне, он набил свою шерлок-холмсовскую трубку и закурил. Однако его выходка осталась незамеченной.
– Все сводится к одному, – заявил Фиск, на некоторое время задумавшись. – Что бы ни случилось, вопрос заключается в следующем: зачем вредителю нападать на мисс Стэнтон? – Он огляделся по сторонам. – Ведь вы… не знаете никого, кто хотел бы… кто желал бы вам зла?
– Нет, клянусь!
– И до сегодняшнего дня вы никого из наших не видели?
– Нет.
Режиссер улыбнулся:
– А может, вам известна какая-нибудь государственная тайна или опасные сведения о ком-либо?
– Ничего подобного мне не известно.
Режиссер сделал шаг по направлению к ней. Монике показалось: если он положит руку ей на плечо и доверительно склонится над ней, она закричит. Бледно-голубые глаза Курта Гагерна тоже впились в нее; белки сверкали, когда на них падал свет. Монике показалось, что нервы ее распиливают пополам – медленно, с оттяжкой.
– Значит, ничего другого не остается. – Фиск пожал широкими плечами. – Уж слишком выходка мерзкая, чтобы считать ее чьей-то глупой шуткой. – Он взволнованно поправил очки-половинки. – Либо у нас орудует псих с криминальными наклонностями, либо, что кажется более вероятным, мисс Стэнтон позвали к декорации по ошибке, приняв за другое лицо.
– Нет, – сказал Уильям Картрайт. Все закричали, но он поднял руку.
– Никакой ошибки не было, – заявил он. – Даже если мальчишка-посыльный напутал – а он не напутал! – сейчас я объясню, почему никакой ошибки не было и быть не могло. – Он вынул трубку изо рта и посмотрел на Монику. – Ведь на улице перед домом доктора было темно?
– Да, конечно.
– Но не слишком темно? Например, вы легко могли разобрать фамилию врача на бронзовой пластинке?
– Да, помню, я так и поступила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Дело не в том, что я бесчувственный сухарь, – пояснил он. – Просто я встревожен.
– Я не обиделась.
– Вам очень не повезло. В то же время… – голубые глаза посмотрели на Картрайта, – вы говорите, что видели, как все случилось?
– Видел.
– Наверное, вы видели и того, кто вылил кислоту? Он ведь находился в комнате наверху.
– Нет. Там было темно.
– Жаль. – Гагерн покачал головой. – Очень жаль. – Он снова покачал головой. – А может, вы заметили кого-нибудь неподалеку? Или видели, как кто-то убегает?
– Нет. А вы?
– Что, простите?
– Я спросил, а вы никого не заметили? Вы ведь подошли сразу после того, как все случилось. Вот я и спросил, не заметили ли вы кого-нибудь.
Хотя Картрайт говорил небрежно, выражение лица у него было не такое невозмутимое, «покерное», как ему хотелось. С самого появления Гагерна Картрайт не сводил с него такого напряженного, пристального взгляда, что респектабельный немец забеспокоился. Он то бледнел, то краснел. Казалось, он не знал, куда девать руки.
Наконец, Гагерн, видимо, решил, что Картрайт шутит.
– Нет, – улыбнулся он. – Я никого не видел, кроме моей жены. Она шла напрямик через улицу декорации тысяча восемьсот восемьдесят два и сломала о камень каблук.
– Я не имел в виду Фрэнсис.
– Тогда кого же вы, прошу прощения, имели в виду?
– Никого, никого.
В воздухе повисло напряжение. По комнате распространился ужас, атмосфера в ней стала столь же неприятной и пугающей, как инструменты врача. Картрайта спасло от конкретного ответа появление мистера Томаса Хаккетта, который с уверенным, хотя и расстроенным видом вошел через парадную дверь и гостиную.
Мистер Хаккетт бросил всего один взгляд на проеденный кислотой пол и поморщился от запаха горелого металла, идущего из переговорной трубы. Его смуглое лицо исказила болезненная гримаса; гримаса стала еще глубже, когда Картрайт закончил повествование.
– Погодите, погодите-ка! – Он, словно гипнотизер, помахал рукой перед носом рассказчика. – Когда все случилось?
Картрайт бросил взгляд на часы.
– Ровно в десять минут шестого. Благодаря особенностям моей профессии я могу назвать тебе время с точностью до минуты. А что?
– Знаешь ли, Билл… Но ведь это невозможно!
– Говорю тебе, было десять минут шестого. Неужели ты сам не в состоянии определить время? Разве ты не слышал звон разбитого стекла? Да от него и мертвый проснулся бы! Вот тогда-то все и случилось.
Мистер Хаккетт задумался.
– Да, верно. И все же – невозможно!
– Почему?
– Потому что, – ответил продюсер, – здесь никого нет, кроме тебя, мисс Стэнтон, Фрэнсис, Курта, Говарда и меня. Все остальные уже ушли.
Картрайт закрыл глаза, но тут же снова их открыл.
– Ты уверен? Точно?
– Господи, ну конечно! Я видел, как они уходили. Я стоял у двери в студийный павильон и пересчитывал уходящих. Разве ты не понимаешь? Мне надо было убедиться, что никто тайком не вынес отсюда бутыль с кислотой! Говард распустил техперсонал ровно в пять. С ними ушли и гример, и Джей Харнед – он временно замещал ассистентку режиссера, которой сегодня нет, – и Дик Коньерс, и Энни Макферсон, и горничная Фрэнсис. Все остальные рабочие – члены профсоюза; их рабочий день в любом случае заканчивается в пять. Посетителей я разогнал – разве ты не заметил? Я велел обыскать павильон, чтобы убедиться, что никто не спрятался. Запер раздвижные двери…
– Но к чему такие предосторожности?
– Саботаж, дружище. Саботаж, или я съем свою шляпу! Последними уходили старик Ааронсон и Ван Гент из «Рэдиант Пикчерз», которые случайно забрели к нам. Их я, как ты понимаешь, выдворить не мог, но они ушли в пять минут шестого. Потом я поставил на дверь замок со звукозаписывающим устройством. Так что здесь, кроме нас шестерых, нет ни души. Билл, ты, видимо, что-то напутал со временем!
– Нет, – покачал головой Картрайт. – Было десять минут шестого. – Он повернулся к Гагерну: – Вы не согласны?
Гагерн покачал головой.
– Извините, я не смотрел на часы. Но я согласен: по-моему, было приблизительно десять минут шестого.
– Погоди-ка, Том, – вспомнил вдруг Картрайт. – Как насчет посыльного?
– А?
– Джимми… не помню фамилию. Мальчик-посыльный на входе. Он ушел с остальными?
– Да. Он…
Мистер Хаккетт вдруг замолчал. Он поднял широкую короткопалую ладонь, нервно потер гладко выбритый подбородок, пригладил усы. Потом глаза оживились. Он щелкнул пальцами.
– Вспомнил! – объявил он. – Так и знал, было что-то еще. Если хочешь увидеть окончание всего дела, пойдем. Пошли со мной.
Моника рада была, наконец, выбраться из кукольного домика. Ей невольно захотелось схватить Картрайта за руку; удержавшись от порыва, она пошла сбоку от мистера Хаккетта. Продюсер двигался энергично, выкидывая вперед колени, словно занимался спортивной ходьбой на длинную дистанцию. В тишине их шаги по искусственной брусчатке отдавались особенно гулко, отдаленно напоминая цокот лошадиных копыт. Моника пожалела, что мистер Хаккетт так много говорит.
– Курт, послушай. Пожалуйста, найди Фрэнсис. И Говарда. Не знаю, где они. Возможно, где-то прячется злоумышленник. Скорее всего, так и есть. Ты их поищешь? Вот и молодец. А вам – сюда.
Они подошли к выходу из павильона. Это тамбур с двумя звуконепроницаемыми дверями. В одном углу размещались табельные часы; стрелки показывали двадцать минут шестого. В другом углу, под маленькой черной доской, висел ряд ящичков, заваленных бумагами. В полумраке Моника различала все лишь в общих чертах, пока мистер Хаккетт не включил лампочку над доской.
На ней мелом кое-как было написано: «Передайте даме, которая пришла с мистером Картрайтом, чтобы немедленно нашла меня в 1882 (дом врача, задняя комната). Т. Хаккетт».
Т. Хаккетт откашлялся.
– Видите? – спросил он.
– Я-то вижу, – мрачно ответил Картрайт. – Ты этого не писал?
– Нет, нет, конечно нет!
– Но раз ты в районе пяти часов стоял у выхода, значит, ты видел, кто писал?
Мистер Хаккетт обдумал слова приятеля. Он ткнул пальцем в доску под словами и обернулся. Его черные взъерошенные волосы блестели, как будто были намазаны вазелином.
– Не видел я, кто что писал. Да и, если вдуматься, как мне было увидеть? Я стоял с другой стороны, под табельными часами. Кажется, я даже не замечал доску; не помню, горел над ней свет или не горел. И потом, откуда нам знать, когда это написали?
– Да, но когда ты впервые увидел надпись?
– Всего несколько минут назад, перед тем как услышал крик со стороны декорации номер 1882… Кстати, кто кричал?
– Гагерн.
– Я так и думал. – Продюсер кивнул. – Конечно, я слышал звон разбитого стекла. Но в то время я стоял в противоположном конце павильона и ждал вас; потому-то я точно и не мог определить, откуда доносится шум. Я вернулся сюда проверить, не ждете ли вы меня у двери. Включил свет и увидел надпись. Сразу после того закричал Гагерн. Его нетрудно было вычислить. Но мне и в голову не пришло, что случилось что-то плохое! В конце концов, в павильоне остались только…
Вдруг он осекся.
– Да, – кивнул Картрайт. – Нас осталось только шестеро.
Откуда-то издалека послышался металлический голос Гагерна – он звучал гулко и с каким-то металлическим призвуком, как будто Гагерн говорил в мегафон; его крик во второй раз нарушил тишину студийного павильона. От неожиданности все вздрогнули. Он кричал:
– Мистер Хаккетт! Прошу вас! Идите сюда! Моя жена ранена!
Продюсер облизнул пересохшие губы.
– Вот и конец, – произнес он после паузы, вытирая лоб тыльной стороной руки. – Он достиг своей цели, верно? Теперь уже никто не сомневается в том, что имел место саботаж?
– Не стирайте надпись! – отрывисто бросил Картрайт, когда его спутник сделал инстинктивный жест. – Это настоящая улика. Написано письменными буквами. Почерк можно опознать.
– К черту почерк! – возразил мистер Хаккетт. – Бежим!
Но когда они, запыхавшись, подбежали к каюте океанского лайнера, где приветливо мерцали огоньки, ничего тревожного они не нашли. Говард Фиск, высокий, добродушный, по-отцовски (если не сказать – по-матерински) заботливый, откашливался, стараясь, чтобы его тихий голос можно было расслышать. Фрэнсис Флер с раздраженным выражением на обычно безмятежном лице сидела на складном стуле и энергично растирала себе колено.
– Курт, – заявила она, – не стоит поднимать такой шум! Дело выеденного яйца не стоит. Всего лишь царапина! – Она обратилась к вновь прибывшим: – Я сломала каблук, и мне хватило глупости ходить в тех же туфлях. Я упала… Курт, хватит же!
– Дорогая, ты храбрая женщина. Но я знаю, что у царапин могут быть очень серьезные последствия. Мне даже известны случаи, когда они переходили в рак. По-моему, нужно послать за врачом.
– Курт, милый, но ведь это пустяки! Посмотри сам.
– Милая, прошу тебя, не показывай колено при посторонних. Это нескромно.
– Хорошо, дорогой.
Говард Фиск, на которого супружеская перепалка не произвела, по-видимому, никакого впечатления, тем не менее выказал некоторую неловкость, отчего его стало слышно за три метра.
– Да, да, – сказал он. – Очень жаль, несомненно. Но мы, кажется, имеем дело кое с чем похуже царапины. Послушайте, Хаккетт. Мисс Стэнтон… То, что рассказал Гагерн о проклятой кислоте, – правда?
– Боюсь, что да, – ответила Моника.
– Но кто же, во имя всего святого, захотел бы совершить покушение на вашу жизнь?
Наступило молчание; все смотрели на Монику. Моника испытала потрясение, увидев, как Курт Гагерн, стоявший за спинкой стула Фрэнсис Флер, наклонился и прижался губами к плечу жены.
– Говорю вам, это саботаж! – заявил мистер Хаккетт. Он выглядел спокойнее, и, как ни странно, у него был даже довольный вид. – Нечто подобное я и ожидал с тех пор, как мы начали снимать «Шпионов на море». Помните, что произошло в Голливуде, когда они снимали первый антинацистский фильм? Наша картина для них как кость в горле, помяните мои слова. Посмотрите, сколько у нас иностранцев! Их целые полчища! Должно быть, среди нас находятся сотни тайных агентов (не принимайте на свой счет, Курт). Им наша картина не по душе. И вот…
– И вот, – перебил его Говард Фиск, – они попытались ослепить и изуродовать девушку, которая не имеет к данному фильму никакого отношения!
– Вот именно.
– Но зачем?
– Чтобы мы вызвали полицию. Тогда съемки «Шпионов на море» поневоле прекратятся. Но я, ей-богу, намерен позаботиться о том, чтобы никакой полиции здесь не было!
– Но, мой дорогой Хаккетт, – принялся дружески увещевать его режиссер, – ваши доводы неразумны. Даже если вы обратитесь в полицию, съемки «Шпионов на море» не прекратятся.
– Не прекратятся?!
– Нет, да зачем им прекращаться? Мисс Стэнтон никак не связана с картиной. Присутствие полицейских здесь, в студийном павильоне, не остановит съемки фильма, который их не касается. А если ваш вымышленный саботажник пытался сорвать съемки «Шпионов на море», облив кого-то кислотой, почему он тогда не выбрал жертвой кого-то из исполнителей главных ролей?
Снова наступила тишина.
В ходе перепалки Уильям Картрайт не произнес ни слова. Вопреки запрету курить в павильоне, он набил свою шерлок-холмсовскую трубку и закурил. Однако его выходка осталась незамеченной.
– Все сводится к одному, – заявил Фиск, на некоторое время задумавшись. – Что бы ни случилось, вопрос заключается в следующем: зачем вредителю нападать на мисс Стэнтон? – Он огляделся по сторонам. – Ведь вы… не знаете никого, кто хотел бы… кто желал бы вам зла?
– Нет, клянусь!
– И до сегодняшнего дня вы никого из наших не видели?
– Нет.
Режиссер улыбнулся:
– А может, вам известна какая-нибудь государственная тайна или опасные сведения о ком-либо?
– Ничего подобного мне не известно.
Режиссер сделал шаг по направлению к ней. Монике показалось: если он положит руку ей на плечо и доверительно склонится над ней, она закричит. Бледно-голубые глаза Курта Гагерна тоже впились в нее; белки сверкали, когда на них падал свет. Монике показалось, что нервы ее распиливают пополам – медленно, с оттяжкой.
– Значит, ничего другого не остается. – Фиск пожал широкими плечами. – Уж слишком выходка мерзкая, чтобы считать ее чьей-то глупой шуткой. – Он взволнованно поправил очки-половинки. – Либо у нас орудует псих с криминальными наклонностями, либо, что кажется более вероятным, мисс Стэнтон позвали к декорации по ошибке, приняв за другое лицо.
– Нет, – сказал Уильям Картрайт. Все закричали, но он поднял руку.
– Никакой ошибки не было, – заявил он. – Даже если мальчишка-посыльный напутал – а он не напутал! – сейчас я объясню, почему никакой ошибки не было и быть не могло. – Он вынул трубку изо рта и посмотрел на Монику. – Ведь на улице перед домом доктора было темно?
– Да, конечно.
– Но не слишком темно? Например, вы легко могли разобрать фамилию врача на бронзовой пластинке?
– Да, помню, я так и поступила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27