Там он должен был пересесть на самолет до Мемфиса, а оттуда до Лукаут Маунтин армия наняла ему шестиместный вездеход.
Когда я зашел в палатку к Хэмнету, он застегивал на замок свою сумку в полной тишине, которую ему любезно предоставили. Хэмнет не хотел разговаривать о том, куда он едет и зачем он туда едет, и вместо того чтобы ответить на мой вопрос о пересадках, просто открыл молнию на боковом кармане и вручил мне толстую стопку авиабилетов.
Я просмотрел их и вернул назад.
— Тяжелое путешествие, — заметил я.
— С этого момента теперь все легко, — сказал Хэмнет.
Он казался спокойным и сосредоточенным, когда закрывал молнию на кармане с бесценными билетами. К этому времени письмо его жены уже превратилось в тряпку, склеенную скотчем. Я легко представил его читающим и перечитывающим письмо в тысячный или двухтысячный раз во время долгого полета над Тихим океаном.
— Им нужна твоя помощь, — сказал я. — Я рад, что они ее получат.
— Это верно.
Хэмнет ждал, что я наконец оставлю его в покое.
Сумка его казалась очень тяжелой, и я спросил о продолжительности отпуска. Хэмнет уже собрался снова достать билеты из сумки вместо того, чтобы просто ответить, но он заставил себя произнести:
— Мне дали семь дней. Плюс время на дорогу.
— Хорошо, — сказал я бездумно, нам больше не о чем было говорить, и мы оба знали это.
Хэмнет поднял сумку с койки и повернулся к двери без обычных прощаний и объятий. Кто-то еще окликнул его, но он, казалось, ничего не слышал, кроме собственных мыслей. Я вышел с ним наружу и остановился рядом на самом солнцепеке. На Хэмнете был галстук, а туфли он начистил до блеска. Пот уже пробивался через его плотную рубашку цвета хаки. Он избегал моего взгляда. Через минуту перед нами нарисовался джип. Лютеранский священник превзошел сам себя.
— До свидания, Леонард, — сказал я.
Хэмнет закинул свою сумку на заднее сиденье и уселся в джип. Он сидел прямо, как статуя. Рядовой, водитель джипа, сказал что-то Хэмнету, когда они отъехали, но тот не ответил. Готов поклясться, он не сказал ни слова ни стюардессам, ни водителям, ни носильщикам, никому вообще из тех, кто стал свидетелем его долгого путешествия домой.
3
В тот день, когда Леонард Хэмнет должен был вернуться, лейтенант Джойс вызвал Майкла Пула и меня в штаб, чтобы рассказать, что произошло в Теннеси. В руках он держал пачку бумаг и был зол и озадачен. Хэмнет не вернется во взвод. Было даже смешно. Хотя, конечно, смешного мало. Все оказалось просто ужасно — случилось так, как случилось. Кто-то должен быть обвинен. Были приняты безответственные решения, и нам всем повезет, если не будет расследования. Мы были ближе всех к этому человеку, разве мы не предвидели, что может произойти? Если нет, то какое нам тогда оправдание?
Разве мы не подозревали хоть немного, что этот человек собирается сделать?
Ну да, в самом начале, сказали мы с Пулом. Но нам показалось, что он справился со своей бедой.
Мы проявили глупость и полную некомпетентность в этом вопросе, сказал лейтенант Джойс. Он оказался человеком, который пронес полуавтоматическое оружие через охрану трех разных аэропортов, притащил его в зал суда и выполнил все свои угрозы, которые мы слышали от него несколько месяцев назад, и никто не смог остановить его.
Я вспомнил сумку, которую Хэмнет закинул на заднее сиденье джипа; я вспомнил неохоту, с которой он расстегивал ее, чтобы показать мне билеты. Хэмнет не проносил оружие через охрану аэропортов. Он просто отправил его багажом на корабле, а сам прошел таможню в чистой форме и сияющих ботинках.
Как только председатель огласил обвинительный приговор, Леонард Хэмнет встал на ноги, достал из-под полы полуавтоматический пистолет и расстрелял мистера Брустера там, где он сидел, — за столом зашиты. Пока люди кричали и визжали, падали на пол, пока офицер охраны в зале заседаний пытался расстегнуть кобуру, Хэмнет убил свою жену и сына. К тому моменту, когда он поднес пистолет к собственной голове, офицер дважды выстрелил ему в грудь. Хэмнет умер на операционном столе в лютеранском госпитале в Лукаут Маунтин, а его мать потребовала, чтобы его останки были захоронены на Арлингтонском национальном кладбище.
Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.
Лейтенант так и сказал.
Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.
Рядовой из Индианаполиса по имени Буррафс выиграл шестьсот двадцать долларов из фонда Илии после того, как лейтенант был убит осколочной гранатой за тридцать два дня до окончания его срока. После этого нас, ничего не подозревающих, передали в руки Гарри Биверса, Потерянного Босса, самого худшего лейтенанта на свете. Рядовой Буррафс погиб неделей позже в долине Драконов вместе с Тиано и Кельвином Хиллом и многими другими, когда лейтенант Биверс завел нас на минное поле, где мы провели сорок восемь часов под огнем двух батарей вьетконговцев. Думаю, что мать Буррафса там, в Индианаполисе, потом получила эти шестьсот двадцать долларов.
Малыш хорошо воспитан
«Bunny Is Good Bread»
Стивену Кингу
Часть первая
1
Первое воспоминание Фи — образ огня, не настоящею огня, а воображаемого, взвивающегося вверх над огромной решеткой, на которой лежал обнаженный человек. Этому образу сопутствовало воспоминание о том, как отец хватается за телефон. На мгновение его отец, Боб Бандольер, единственный король в этом королевстве, показался Фи резиновым от шока и будто бескостным. Он повторял одно и то же, и во второй раз пятилетний Филдинг Бандольер, маленький белокурый Фи, увидел языки огня, скачущие по чернеющей на решетке фигуре.
— Я уволен? Должно быть, это шутка.
Пламя охватило маленького человечка на наклонной решетке. Человек открыл рот и издал скрипучий звук. Это был ад, и это было интересно. Фи тоже обожгло это пламя. Отец заметил, что ребенок смотрит на него, и ребенок тоже увидел, что его присутствие обнаружили. Лицо отца пылало огнем боли и злости, а у Фи все похолодело внутри.
Негнущейся левой рукой отец показал ему на дверь. В темноте их квартиры белая, хрустящая рубашка Боба Бандольера сияла, как привидение.
— Вы знаете, почему я не прихожу на службу, — сказал отец. — Но это не тот случай, когда у меня есть выбор. Вы никогда, никогда не найдете человека более преданного, чем...
Он слушал, сгибаясь все ниже и ниже, словно сдавливая в груди пружину. Фи, крадучись, попятился через комнату, стараясь не производить никакого шума. Достигнув дальней задней стены, инстинктивно опустился на колени и пополз дальше, все еще глядя, как его отец сгибается над телефоном. Фи наткнулся на темный пушистый комок, кошку Джуд, сгреб ее и прижимал к груди до тех пор, пока она не перестала сопротивляться.
— Нет, сэр, — произнес отец. — Если вы хорошенько подумаете о том, как я работаю, вам придется...
Он выдохнул изо рта воздух, все еще сжимая пружину. Фи знал, что отец ненавидит, когда его перебивают.
— Я понимаю, сэр, но человек с моей зарплатой не может позволить себе нанять сиделку или няньку и...
Еще один громкий выдох.
— Разве нужно рассказывать, что творится сейчас в больницах? Инфекции, постоянная сырость и... Мне приходится лечить ее дома. Не знаю, в курсе ли вы, сэр, но те ночи, когда меня не было в отеле, можно пересчитать по пальцам.
Медленно, словно осознав нелепость своей позы, отец Фи начал выпрямляться.
— Иногда мы молимся.
Фи увидел, как воздух вокруг отца потемнел и наполнился маленькими сверкающими штучками, которые кружились, мерцали и слепили своим блеском, а потом исчезали. Джуд тоже их видела и прижалась к мальчику еще плотнее.
— Что ж, конечно же, вы имеете полное право на собственное мнение по этому вопросу, — сказал отец, — но вы сильно ошибаетесь, если считаете, что мои религиозные убеждения каким-либо образом...
— Я с этим совершенно не согласен, — сказал отец.
— Я уже объяснял, — говорил он. — Почти каждую ночь, с тех пор как моя жена заболела, мне удавалось выйти на работу. Вы знаете мое отношение к службе, сэр, мою абсолютную преданность...
— Мне очень жаль, что вы так считаете, сэр, — продолжал отец, — но вы делаете очень большую ошибку.
— Я действительно думаю, что вы совершаете ошибку, — сказал отец.
Маленькие белые танцующие линии крутились и мерцали в воздухе, как фейерверк.
Фи с Джуд восхищенно таращились на них из дальнего угла.
Отец мягко повесил трубку и поставил телефон назад на столик. Его лицо неподвижно застыло в молитве.
Фи посмотрел на черный телефон на маленьком столике между большим креслом и полосатым из-за жалюзи окном: трубка, похожая на пару опущенных ушей, круглый диск. А рядом фарфоровый олень обнюхивает фарфоровую олениху.
Тяжелые шаги направились к нему. Джуд нашла себе теплое местечко рядом с Фи. Его отец быстро приближался: сияющая белизной наглаженная рубашка, темные брюки, галстук, отполированные туфли. Его усы — две жирные запятые — были похожи на съемные украшения.
Боб Бандольер нагнулся, подхватил Фи своими толстыми белыми ладонями под руки, как игрушку. Поставил ребенка на ноги и, нахмурившись, посмотрел на него.
Потом отец ударил сына по лицу и толкнул назад. Фи был слишком ошеломлен, чтобы заплакать. Когда отец ударил его по другой щеке, колени мальчика подогнулись, и он начал оседать на ковер. Его щеки горели. Боб Бандольер снова наклонился. Серебряный свет из окна начертил сияющую белую линию на его темных волосах. Фи закрыл глаза и громко зарыдал.
— Знаешь, почему я сделал это?
Голос отца был все еще низким и неторопливым, таким же, как в разговоре по телефону.
Фи помотал головой.
— Две причины. Послушай меня, сынок. Причина номер один. — Он поднял указательный палец. — Ты не послушался меня, а я всегда наказывал и буду наказывать непослушание.
— Да, — сказал Фи.
— Я отправил тебя из комнаты, не так ли? Ты вышел?
Фи помотал головой, отец крепко обхватил его руками с обеих сторон, пока тот не перестал плакать.
— Ты ведь не будешь отрицать этого? Так ведь?
Фи снова покачал головой. Отец прохладными губами поцеловал его в горящую щеку.
— Я сказал, что у меня было две причины, помнишь?
Фи кивнул.
— Грех — вторая причина.
Лицо Боба Бандольера приблизилось, преодолев пространство между ними. Глаза — глубокие, карие, со светящимися бледно-желтыми белками — обшарили Фи и отыскали его провинность. Фи снова начал плакать. Отец держал его прямо.
— Наш Господь Иисус очень, очень рассержен сегодня, Филдинг. Он потребует расплаты, и мы должны заплатить.
Когда отец разговаривал таким тоном, Фи всегда представлял страницу из журнала «Лайф»: там было изорванное поле битвы, усеянное следами от разрывов снарядов, деревьями, сгоревшими до обуглившихся пней, и кучами трупов.
— Мы помолимся вместе, — сказал отец, поддернул вверх штанины брюк и опустился на колени. — Потом мы пойдем навестить твою мать.
Отец положил ему на плечо указательный палец и слегка нажал вниз, собираясь протолкнуть Фи через весь пол к вечному огню. Наконец Фи понял, чего хочет отец, и тоже встал на колени.
Отец уже закрыл глаза, и лоб его пересекли вертикальные морщины.
— Ты будешь говорить? — спросил Фи.
— Молись, Фи, читай молитву про себя.
Он сложил руки перед лицом и начал шевелить губами. Фи закрыл глаза и услышал, как Джуд снова и снова вылизывает языком один и тот же участок шерсти.
Отец сказал:
— Теперь пойдем туда. Это наша обязанность, ты знаешь.
В спальне он открыл шкаф для одежды и снял с вешалки пиджак от костюма, вернул вешалку на место и закрыл дверцу. Он сунул руки в рукава пиджака и стал более официальным и неприступным, каким Фи знал его гораздо лучше. Отец встал на колено перед зеркалом, чтобы поправить узелок галстука. Провел руками по волосам с обеих сторон. В зеркале он нашел глаза Фи.
— Иди к своей матери.
Еще две недели назад двуспальная кровать стояла на дальнем конце лоскутного ковра, бутылочки с лосьонами и духами мамы стояли на левой стороне того, что они называли туалетным столиком, а светлый деревянный стул стоял рядом. Теперь там стоял отец и смотрел на него в зеркало. Еще две недели назад занавески были отдернуты все дни напролет, а спальня всегда казалась наполненной искристым волшебством. Толстая черная Джуд целыми днями нежилась в лучах солнца, которые собирались в центре ковра. Сейчас шторы были задернуты, и комната пахла болезнью. Это напомнило Фи то время, когда отец взял его с собой на работу и в порыве душевного возмущения запихнул в старую вонючую комнату. Хочешь узнать, каковы люди на самом деле? Осколки разбитого стекла покрывали пол, набивка вылезла из разрезанного дивана, но хуже всего был запах от комков какой-то массы и луж на полу. Стены исполосованы чем-то коричневым. Так они представляют себе веселье, сказал тогда отец. Хорошее времяпрепровождение.
Теперь на лоскутном ковре лежал старый матрас, который отец положил на пол рядом с кроватью. Светлого стула рядом с туалетным столиком уже не было, не было и ряда маленьких бутылочек, которые так любила его мама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Когда я зашел в палатку к Хэмнету, он застегивал на замок свою сумку в полной тишине, которую ему любезно предоставили. Хэмнет не хотел разговаривать о том, куда он едет и зачем он туда едет, и вместо того чтобы ответить на мой вопрос о пересадках, просто открыл молнию на боковом кармане и вручил мне толстую стопку авиабилетов.
Я просмотрел их и вернул назад.
— Тяжелое путешествие, — заметил я.
— С этого момента теперь все легко, — сказал Хэмнет.
Он казался спокойным и сосредоточенным, когда закрывал молнию на кармане с бесценными билетами. К этому времени письмо его жены уже превратилось в тряпку, склеенную скотчем. Я легко представил его читающим и перечитывающим письмо в тысячный или двухтысячный раз во время долгого полета над Тихим океаном.
— Им нужна твоя помощь, — сказал я. — Я рад, что они ее получат.
— Это верно.
Хэмнет ждал, что я наконец оставлю его в покое.
Сумка его казалась очень тяжелой, и я спросил о продолжительности отпуска. Хэмнет уже собрался снова достать билеты из сумки вместо того, чтобы просто ответить, но он заставил себя произнести:
— Мне дали семь дней. Плюс время на дорогу.
— Хорошо, — сказал я бездумно, нам больше не о чем было говорить, и мы оба знали это.
Хэмнет поднял сумку с койки и повернулся к двери без обычных прощаний и объятий. Кто-то еще окликнул его, но он, казалось, ничего не слышал, кроме собственных мыслей. Я вышел с ним наружу и остановился рядом на самом солнцепеке. На Хэмнете был галстук, а туфли он начистил до блеска. Пот уже пробивался через его плотную рубашку цвета хаки. Он избегал моего взгляда. Через минуту перед нами нарисовался джип. Лютеранский священник превзошел сам себя.
— До свидания, Леонард, — сказал я.
Хэмнет закинул свою сумку на заднее сиденье и уселся в джип. Он сидел прямо, как статуя. Рядовой, водитель джипа, сказал что-то Хэмнету, когда они отъехали, но тот не ответил. Готов поклясться, он не сказал ни слова ни стюардессам, ни водителям, ни носильщикам, никому вообще из тех, кто стал свидетелем его долгого путешествия домой.
3
В тот день, когда Леонард Хэмнет должен был вернуться, лейтенант Джойс вызвал Майкла Пула и меня в штаб, чтобы рассказать, что произошло в Теннеси. В руках он держал пачку бумаг и был зол и озадачен. Хэмнет не вернется во взвод. Было даже смешно. Хотя, конечно, смешного мало. Все оказалось просто ужасно — случилось так, как случилось. Кто-то должен быть обвинен. Были приняты безответственные решения, и нам всем повезет, если не будет расследования. Мы были ближе всех к этому человеку, разве мы не предвидели, что может произойти? Если нет, то какое нам тогда оправдание?
Разве мы не подозревали хоть немного, что этот человек собирается сделать?
Ну да, в самом начале, сказали мы с Пулом. Но нам показалось, что он справился со своей бедой.
Мы проявили глупость и полную некомпетентность в этом вопросе, сказал лейтенант Джойс. Он оказался человеком, который пронес полуавтоматическое оружие через охрану трех разных аэропортов, притащил его в зал суда и выполнил все свои угрозы, которые мы слышали от него несколько месяцев назад, и никто не смог остановить его.
Я вспомнил сумку, которую Хэмнет закинул на заднее сиденье джипа; я вспомнил неохоту, с которой он расстегивал ее, чтобы показать мне билеты. Хэмнет не проносил оружие через охрану аэропортов. Он просто отправил его багажом на корабле, а сам прошел таможню в чистой форме и сияющих ботинках.
Как только председатель огласил обвинительный приговор, Леонард Хэмнет встал на ноги, достал из-под полы полуавтоматический пистолет и расстрелял мистера Брустера там, где он сидел, — за столом зашиты. Пока люди кричали и визжали, падали на пол, пока офицер охраны в зале заседаний пытался расстегнуть кобуру, Хэмнет убил свою жену и сына. К тому моменту, когда он поднес пистолет к собственной голове, офицер дважды выстрелил ему в грудь. Хэмнет умер на операционном столе в лютеранском госпитале в Лукаут Маунтин, а его мать потребовала, чтобы его останки были захоронены на Арлингтонском национальном кладбище.
Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.
Лейтенант так и сказал.
Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.
Рядовой из Индианаполиса по имени Буррафс выиграл шестьсот двадцать долларов из фонда Илии после того, как лейтенант был убит осколочной гранатой за тридцать два дня до окончания его срока. После этого нас, ничего не подозревающих, передали в руки Гарри Биверса, Потерянного Босса, самого худшего лейтенанта на свете. Рядовой Буррафс погиб неделей позже в долине Драконов вместе с Тиано и Кельвином Хиллом и многими другими, когда лейтенант Биверс завел нас на минное поле, где мы провели сорок восемь часов под огнем двух батарей вьетконговцев. Думаю, что мать Буррафса там, в Индианаполисе, потом получила эти шестьсот двадцать долларов.
Малыш хорошо воспитан
«Bunny Is Good Bread»
Стивену Кингу
Часть первая
1
Первое воспоминание Фи — образ огня, не настоящею огня, а воображаемого, взвивающегося вверх над огромной решеткой, на которой лежал обнаженный человек. Этому образу сопутствовало воспоминание о том, как отец хватается за телефон. На мгновение его отец, Боб Бандольер, единственный король в этом королевстве, показался Фи резиновым от шока и будто бескостным. Он повторял одно и то же, и во второй раз пятилетний Филдинг Бандольер, маленький белокурый Фи, увидел языки огня, скачущие по чернеющей на решетке фигуре.
— Я уволен? Должно быть, это шутка.
Пламя охватило маленького человечка на наклонной решетке. Человек открыл рот и издал скрипучий звук. Это был ад, и это было интересно. Фи тоже обожгло это пламя. Отец заметил, что ребенок смотрит на него, и ребенок тоже увидел, что его присутствие обнаружили. Лицо отца пылало огнем боли и злости, а у Фи все похолодело внутри.
Негнущейся левой рукой отец показал ему на дверь. В темноте их квартиры белая, хрустящая рубашка Боба Бандольера сияла, как привидение.
— Вы знаете, почему я не прихожу на службу, — сказал отец. — Но это не тот случай, когда у меня есть выбор. Вы никогда, никогда не найдете человека более преданного, чем...
Он слушал, сгибаясь все ниже и ниже, словно сдавливая в груди пружину. Фи, крадучись, попятился через комнату, стараясь не производить никакого шума. Достигнув дальней задней стены, инстинктивно опустился на колени и пополз дальше, все еще глядя, как его отец сгибается над телефоном. Фи наткнулся на темный пушистый комок, кошку Джуд, сгреб ее и прижимал к груди до тех пор, пока она не перестала сопротивляться.
— Нет, сэр, — произнес отец. — Если вы хорошенько подумаете о том, как я работаю, вам придется...
Он выдохнул изо рта воздух, все еще сжимая пружину. Фи знал, что отец ненавидит, когда его перебивают.
— Я понимаю, сэр, но человек с моей зарплатой не может позволить себе нанять сиделку или няньку и...
Еще один громкий выдох.
— Разве нужно рассказывать, что творится сейчас в больницах? Инфекции, постоянная сырость и... Мне приходится лечить ее дома. Не знаю, в курсе ли вы, сэр, но те ночи, когда меня не было в отеле, можно пересчитать по пальцам.
Медленно, словно осознав нелепость своей позы, отец Фи начал выпрямляться.
— Иногда мы молимся.
Фи увидел, как воздух вокруг отца потемнел и наполнился маленькими сверкающими штучками, которые кружились, мерцали и слепили своим блеском, а потом исчезали. Джуд тоже их видела и прижалась к мальчику еще плотнее.
— Что ж, конечно же, вы имеете полное право на собственное мнение по этому вопросу, — сказал отец, — но вы сильно ошибаетесь, если считаете, что мои религиозные убеждения каким-либо образом...
— Я с этим совершенно не согласен, — сказал отец.
— Я уже объяснял, — говорил он. — Почти каждую ночь, с тех пор как моя жена заболела, мне удавалось выйти на работу. Вы знаете мое отношение к службе, сэр, мою абсолютную преданность...
— Мне очень жаль, что вы так считаете, сэр, — продолжал отец, — но вы делаете очень большую ошибку.
— Я действительно думаю, что вы совершаете ошибку, — сказал отец.
Маленькие белые танцующие линии крутились и мерцали в воздухе, как фейерверк.
Фи с Джуд восхищенно таращились на них из дальнего угла.
Отец мягко повесил трубку и поставил телефон назад на столик. Его лицо неподвижно застыло в молитве.
Фи посмотрел на черный телефон на маленьком столике между большим креслом и полосатым из-за жалюзи окном: трубка, похожая на пару опущенных ушей, круглый диск. А рядом фарфоровый олень обнюхивает фарфоровую олениху.
Тяжелые шаги направились к нему. Джуд нашла себе теплое местечко рядом с Фи. Его отец быстро приближался: сияющая белизной наглаженная рубашка, темные брюки, галстук, отполированные туфли. Его усы — две жирные запятые — были похожи на съемные украшения.
Боб Бандольер нагнулся, подхватил Фи своими толстыми белыми ладонями под руки, как игрушку. Поставил ребенка на ноги и, нахмурившись, посмотрел на него.
Потом отец ударил сына по лицу и толкнул назад. Фи был слишком ошеломлен, чтобы заплакать. Когда отец ударил его по другой щеке, колени мальчика подогнулись, и он начал оседать на ковер. Его щеки горели. Боб Бандольер снова наклонился. Серебряный свет из окна начертил сияющую белую линию на его темных волосах. Фи закрыл глаза и громко зарыдал.
— Знаешь, почему я сделал это?
Голос отца был все еще низким и неторопливым, таким же, как в разговоре по телефону.
Фи помотал головой.
— Две причины. Послушай меня, сынок. Причина номер один. — Он поднял указательный палец. — Ты не послушался меня, а я всегда наказывал и буду наказывать непослушание.
— Да, — сказал Фи.
— Я отправил тебя из комнаты, не так ли? Ты вышел?
Фи помотал головой, отец крепко обхватил его руками с обеих сторон, пока тот не перестал плакать.
— Ты ведь не будешь отрицать этого? Так ведь?
Фи снова покачал головой. Отец прохладными губами поцеловал его в горящую щеку.
— Я сказал, что у меня было две причины, помнишь?
Фи кивнул.
— Грех — вторая причина.
Лицо Боба Бандольера приблизилось, преодолев пространство между ними. Глаза — глубокие, карие, со светящимися бледно-желтыми белками — обшарили Фи и отыскали его провинность. Фи снова начал плакать. Отец держал его прямо.
— Наш Господь Иисус очень, очень рассержен сегодня, Филдинг. Он потребует расплаты, и мы должны заплатить.
Когда отец разговаривал таким тоном, Фи всегда представлял страницу из журнала «Лайф»: там было изорванное поле битвы, усеянное следами от разрывов снарядов, деревьями, сгоревшими до обуглившихся пней, и кучами трупов.
— Мы помолимся вместе, — сказал отец, поддернул вверх штанины брюк и опустился на колени. — Потом мы пойдем навестить твою мать.
Отец положил ему на плечо указательный палец и слегка нажал вниз, собираясь протолкнуть Фи через весь пол к вечному огню. Наконец Фи понял, чего хочет отец, и тоже встал на колени.
Отец уже закрыл глаза, и лоб его пересекли вертикальные морщины.
— Ты будешь говорить? — спросил Фи.
— Молись, Фи, читай молитву про себя.
Он сложил руки перед лицом и начал шевелить губами. Фи закрыл глаза и услышал, как Джуд снова и снова вылизывает языком один и тот же участок шерсти.
Отец сказал:
— Теперь пойдем туда. Это наша обязанность, ты знаешь.
В спальне он открыл шкаф для одежды и снял с вешалки пиджак от костюма, вернул вешалку на место и закрыл дверцу. Он сунул руки в рукава пиджака и стал более официальным и неприступным, каким Фи знал его гораздо лучше. Отец встал на колено перед зеркалом, чтобы поправить узелок галстука. Провел руками по волосам с обеих сторон. В зеркале он нашел глаза Фи.
— Иди к своей матери.
Еще две недели назад двуспальная кровать стояла на дальнем конце лоскутного ковра, бутылочки с лосьонами и духами мамы стояли на левой стороне того, что они называли туалетным столиком, а светлый деревянный стул стоял рядом. Теперь там стоял отец и смотрел на него в зеркало. Еще две недели назад занавески были отдернуты все дни напролет, а спальня всегда казалась наполненной искристым волшебством. Толстая черная Джуд целыми днями нежилась в лучах солнца, которые собирались в центре ковра. Сейчас шторы были задернуты, и комната пахла болезнью. Это напомнило Фи то время, когда отец взял его с собой на работу и в порыве душевного возмущения запихнул в старую вонючую комнату. Хочешь узнать, каковы люди на самом деле? Осколки разбитого стекла покрывали пол, набивка вылезла из разрезанного дивана, но хуже всего был запах от комков какой-то массы и луж на полу. Стены исполосованы чем-то коричневым. Так они представляют себе веселье, сказал тогда отец. Хорошее времяпрепровождение.
Теперь на лоскутном ковре лежал старый матрас, который отец положил на пол рядом с кроватью. Светлого стула рядом с туалетным столиком уже не было, не было и ряда маленьких бутылочек, которые так любила его мама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58