Но как он может вспомнить?
– Ну, то-се, как дела? – встретил его Петрович.
Он, сидя на своей нижней полке, дымил где-то раздобытой за время отсутствия Ильи сигаретой. Илья взял протянутую обмусоленную сигаретку и, затянувшись, передал на верхнюю полку Пете.
– Да хрен его знает. Следователь вроде ничего мужик, только порочный какой-то.
– Это хорошо, что хоть со следователем подвезло.
Петя, затянувшись, передал сигарету вниз Петровичу.
– Да. А нас без тебя стражник, то-се, сигареткой угостил. Посидели с ним, поболтали. Так он говорит, их отделение самое по раскрываемости лучшее в городе. Он говорил, что и твое дело раскроют.
– Мое?! А чего раскрывать-то, если я ничего не помню.
– Ну, не знаю, – пожал плечами старичок-шестидесятник, – а только так сказал.
Он предложил чинарик усевшемуся на свою койку Илье, но тот отказался.
– Неужели я мог? – тихонько проговорил Илья и вздохнул.
– Ну, а чего же не мог – все люди, все мужики. Меня вон Зинка, курва, бросила, так я до сих пор в себя прийти не могу.
– Так не вернулась Зинка-то? – спросил Илья, он был рад отвлечься от своих невеселых мыслей.
– Да уж куда там! Я ей, падле, цветы каждый день дарил, – зло бросил сверху Петя.
– У нас, то-се, вон на соседнем чердаке китаец прижился, тоже ничего не помнит, только молчит да светится.
– Как это светится? – спросил Илья.
– А фиг его знает, сидит в смирительной рубашке и светится.
– Почему в смирительной рубашке-то? – не переставал удивляться Илья.
– Так, а в чем, то-се, ему сидеть, раз я ему свою смирительную рубашку дал. Я ее на помойке больничной нашел. Хорошая, то-се, добротная такая. Психов-то, видно, гуманитарными рубахами усмиряют, а наши отечественные, то-се, на помойку. А чем они плохие? Добротные – сносу нет. Все бомжи себе расхватывали, ну и я несколько штук взял. Снизу подогнул, рукава закатал – и ходи… О чем я, то-се… Ах, о китайце. Так вот, китаец этот несколько месяцев назад появился без рубашки, я сжалился и дал. А он сидит у себя на чердаке и светится.
– Почему светится? – не отставал Илья.
– Да кто ж его знает. Я думал сначала, заболел человек, то-се, температура поднялась. Так нет. При нем, если глаза вострые, книгу читать можно. Вот и Петя подтвердит…
– Загадка природы, – вяло подтвердил Петя. – Но я в газете желтой еще не такое читал. Там племя под городом обнаружили, прямо под землей, с петровских времен живут. Вот это чудо!
– Этот китаец, наверное, из монастыря. Тут летом китайцы из буддийского монастыря приезжали. Сергей говорил, что они тоже в темноте светились…
– Ну, скоро баланду-то принесут? Жрать охота! – бросил сверху Петя.
И тут дверь, скрипя петлями, открылась.
– О! Баланду, то-се, несут.
Вошел все тот же рослый милиционер, но без баланды.
– Насильник, эй! К следователю.
– Я же только что от него…
Илья поднялся и пошел к двери.
– Не разговаривай, иди давай.
Охранник положил свою массивную руку на плечо Илье и проводил в знакомый коридорчик. Шедший впереди Илья, зная дорогу, повернулся к правой двери. Но милиционер поворотил его к левой и ввел в точно такой же кабинет, в каком Илья встречался с Мишей.
За столом сидел широкоплечий мужчина в костюме, с галстуком и писал что-то на листе бумаги, не обращая внимания на вошедших. Сопровождавший Илью милиционер удалился. А Илья стоял посреди кабинета и не знал, что делать. Он кашлянул тихонько, но следователь не обратил на него внимания. Тогда Илья подошел к стулу и сел. Следователь поднял глаза от листа и посмотрел на Илью.
– Я что, приказал сесть? – изумился он так, будто увидел на стуле не Илью, а инопланетянина с бластером в перепончатой лапе. – Я что, приказал сесть?! – Громкость его голоса с каждым словом возрастала.
Илья поднялся со стула, не понимая, чем так рассердил следователя.
– Теперь садись, – следователь, немного умерил пыл. – Без моего приказа ничего не делать. Фамилия, имя, отчество.
Илья назвался. Потом у него спрашивали прочие анкетные данные. Илья рассказал не таясь, они были занесены в протокол. После чего следователь, назвавшийся Николаем Степановичем, устало сложив руки, уставился в глаза Ильи и сказал:
– Ну что, колоться-то будем? Или дурака корчить из себя начнешь?
– Я ничего не помню, – сказал Илья, упрямо глядя в пол, он недоумевал, почему вынужден вторично говорить одно и то же.
– Не помнишь, значит?
– Не помню, – повторил Илья, подняв глаза на следователя.
Крупное, упитанное лицо его с маленькими глазками постепенно багровело. Он глядел на Илью с нескрываемой ненавистью.
– Значит, не помнишь?.. – снова повторил он с угрозой в голосе и взоре. – И как гнался за честной девушкой, не помнишь?! И как одежонку с нее рвал? А она плакала, просила не позорить ее девичью честь. А ты хохотал и рвал одежонку!.. Рвал! Как за гараж ее, несмотря на слезы и мольбы, тащил. Невинную девицу, юную красавицу!.. Своими грязными лапами хватал! Не помнишь?! – С каждым словом следователь свирепел все больше. – А она, обливаясь слезами, умоляла тебя!.. Мразь!! – вдруг рявкнул он и обрушил кулачищи на стол. – Сволочь!! Тварь поганая! Мерзость!! Таких, как ты, гад, вешать нужно! Мразь!!
Он дико сверкал глазами, наклонившись к столу и оскалив гнилые зубы, бил кулаками по крышке. При каждом выкрике Илья вздрагивал, со страхом глядя на вошедшего в раж следователя.
– Мерзость вонючая!! Ско-ти-на! Говори, гад!! – Он в истерике дубасил натруженными кулачищами в стол, не замечая боли. – Говори, как честную девушку насиловал!
– Да я же… Да я же все Мише сказал, что не помню ничего, – заикаясь, проговорил Илья.
– Ах, Миша?! Так он твое дело взял. Черта с два!! Не получит он его. У Миши ни по одному делу насильников не осудили. Устраивает тут либерализм с такой мразью, как ты. Пентюх он хренов, а не следователь. Все порнуху там смотрит! – Николай Степанович с ненавистью кивнул на дверь. – Нет уж! Хрен он твое дело получит, – он погрозил пальцем. – Я буду его вести, и ты у меня на полную катушку схлопочешь! Колись, подонок!! – вдруг снова жутко заорал он.
Илья захлебнулся от досады, обиды, страха. Еще никто в жизни не смел так открыто, нагло и беспардонно обзывать и оскорблять его. А он хотя и не знал, но чувствовал свою вину, поэтому не смел ответить на грубость.
– Будь моя воля, – уже не в силах кричать, сквозь зубы цедил следователь, – я бы тебя, подонка… вот этими руками задушил, – он потряс ручищами над столом. – Да знаешь ли ты, гад, что того заявления, которое девушка честная, тебя подонка не испугавшаяся, написала, вполне достаточно, чтобы тебя посадить. Это я все, мразь вонючая, для твоей же пользы стараюсь, чтобы тебе за чистосердечное признание, говнюку, меньше дали. Ну! Будешь говорить?!
Постепенно успокоившийся Николай Степанович снова начал распаляться, потеть, пучить глаза…
– Колись, па-д-ла!! – орал он на Илью, находящегося в предобморочном состоянии. – Сволочь! Тварь! Га-ди-на!! Все, убью сейчас тебя!!
Он вытер со лба пот, нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол, тут же вошел милиционер, который привел Илью.
– Уведи эту мразь. Иначе я его сейчас угроблю, падлу!
На трясущихся ногах Илья вслед за милиционером пошел в камеру.
«Какой страшный человек, – думал он. – Какой страшный».
За время разговора Илья даже вспотел. В камере никого не было.
– А где? Тут были… – он не мог подобрать от волнения слов.
– Выписали их, чтобы баланду тюремную не расходовать. Выписали бомжей домой, в подвал, – уходя, сказал охранник и закрыл дверь.
На табуретке стояла алюминиевая миска с чем-то жидким и дурно пахнущим.
«Боже мой! – Илья сел на койку и обхватил голову руками. – Боже мой! Может быть, повеситься?»
Он поискал глазами крюк, но не нашел, да и не на чем было. Хотя раньше он слышал или где-то читая, что японские самураи, попав в плен, совершали над собой харакири без ножа: откусывали себе язык и умирали от потери крови. Но Илья кусать свой язык не захотел. Положение казалось ему безвыходным. Он постарался вспомнить вчерашнюю ночь, но потом плюнул.
Минут через десять снова открылась дверь, и тот же охранник бесстрастно сказал:
– Насильник, давай на выход.
– К следователю?..
Илья побледнел и, еле переставляя ноги, двинулся вслед за милиционером. Он приготовился к худшему – следователь не выдержит напора ненависти к Илье и все-таки начнет его жестоко бить.
Илья повернул к левой двери, но снова ошибся – его ввели в правую. За столом сидел доброжелательный Миша Плюхин и улыбался ему, как родному. У Ильи отлегло от сердца. Слава богу!..
– Ну садись, дорогой. А ты чего такой бледный? – искренне встревожился Миша.
– Да, меня следователь ваш вызывал. Этот Николай…
– Николай Степанович, что ли? Как?! Я же ему сказал, что дело твое беру. А этот придурок сам решил тебя вызвать. Да пошел он, козел! Ты ему, Илюха, ничего не говори. Он только орать да морды бить умеет, – Миша со злостью посмотрел на Дверь. – Ты его посылай к едрене фене! Понял?! Ну ты чего, вспомнил?! – Миша опять расплылся в улыбке. – Ну, давай, рассказывай, рассказывай…
Он потер руки.
– Миша, знаешь, я ведь честно ничего не помню, – виновато улыбнулся Илья, ему не хотелось разочаровывать такого хорошего парня.
– Ну, Илюха, елки! Ты пойми, без твоего воспоминания я ничего сделать для тебя не смогу. Вон этот придурок, – он кивнул на дверь, – возьмет тебя и посадит, на фиг! А за что?! За что тебя сажать, а?!
– Не за что.
– То-то и оно, что не за что. За то, что на тебя эта дура заявление написала. Вот дуры-бабы, счастья своего не понимают. Нужно было расслабиться и получить удовольствие. Правда?! Ну так что? Отдавать твое дело этому живодеру?!
– Не нужно. Ну, может, что-нибудь сделать можно?
– Ну хрен с тобой, Илюха. Жалко, конечно, что ты не вспомнил. Ну обещай, что вспомнишь. Придешь из дома и расскажешь. Ну обещаешь?! Понравился ты мне, так что я сам за тебя сочинил. Раз ты в этом сочинительском деле слаб, я все за тебя сделал: у меня в школе поэтому всегда пятерки были.
Миша протянул Илье мелко исписанный листок бумаги.
– Тут не очень разборчиво…
– Да чего там разбирать. На, подписывай, и до свидания.
Он протянул ручку, Илья взял ее. Некоторое время он читал, старательно разбирая слова, спрашивая значение некоторых из них у Миши. Изумляясь все больше и больше. В признании говорилось о том, что он, Илья, напившись для смелости, подстерег жертву около подворотни с целью изнасиловать с извращением, напал на нее, зажимая рот, потащил за гараж… Ну и прочая чушь. В конце Илья чистосердечно раскаивался в содеянном и обещал больше никогда такого не делать.
– Слушай, Миша, ведь тут чушь какая-то написана. Ведь такого не было. Не поджидал я ее заранее. Я ж не помню ничего.
Он положил бумагу на стол.
– Да как не было? У меня ведь заявление этой дуры есть. Да пойми, это ж не изнасилование, это попытка. Ты что, дурень?! Разницы не понимаешь?! Попытка – это что? Тьфу! Это все равно что желание. А сколько я баб за день желаю?! Во, сколько! – он маханул ребром ладони по горлу. – Так что подписывай смело. Если б изнасилование совершилось, я понимаю. А тут попытка! Тьфу! Ну ладно, я тут кое-что вычеркну. Ну то, что уж слишком – замечтался, знаешь ли, будто ты с извращением хотел. Ну я понимаю, конечно, хотел, кто ж не хочет-то?! Но чтобы уж слишком не было. Вот, вычеркиваю, – он, действительно, чиркнул пару раз в листке. – Ну, а остальное туг вполне прилично.
Он скова протяну я листок Илье. Тот посмотрел в него бессмысленно.
– Нет, я не могу его подписывать, – сказал он негромко.
Еще долго Миша уговаривал Илью подписать его сочинение, уверяя его, что это единственный его шанс, но Илья тупо стоял на своем, не помышляя о выгодах, которые сулило чистосердечное признание. Разговор длился около двадцати минут. Порой Илья думал, что в словах Миши есть здравый смысл, и рука дергалась, чтобы поставить подпись, но он вовремя передумывал.
– Ладно, иди пока. Не понимаешь ты, Илюха, своей выгоды. Но ты мне нравишься. И я тебя понимаю. Ох, как понимаю!
Илья вернулся в пустую камеру в совершеннейшем расстройстве и сидел на койке, глядя перед собой. Голова уже не болела, но похмельная тоска угнетала душу. Он уже сожалел, что не подписал признания. Но как это все так неудачно сложилось? Как?! Неужели он мог воспылать к женщине такой страстью, что попытался изнасиловать ее? Какой позор! Какой стыд! Что теперь подумает о нем женщина, которую он по-настоящему любит? Нет! Лучше повеситься, чем терпеть такие муки. Этак совесть окончательно загрызет. Но что теперь делать? Подписывать или нет?!
Илья прекрасно понимал, что если подпишет признание – ему точно конец. Тем более что все существо его восставало – он не мог поверить, что способен на изнасилование. Он не знал, но чувствовал какой-то подвох в этом деле. Но в чем он? Если у них уже есть заявление потерпевшей, то его, конечно, достаточно для того, чтобы Илью осудить. Тогда для чего от него так активно требуют признания?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Ну, то-се, как дела? – встретил его Петрович.
Он, сидя на своей нижней полке, дымил где-то раздобытой за время отсутствия Ильи сигаретой. Илья взял протянутую обмусоленную сигаретку и, затянувшись, передал на верхнюю полку Пете.
– Да хрен его знает. Следователь вроде ничего мужик, только порочный какой-то.
– Это хорошо, что хоть со следователем подвезло.
Петя, затянувшись, передал сигарету вниз Петровичу.
– Да. А нас без тебя стражник, то-се, сигареткой угостил. Посидели с ним, поболтали. Так он говорит, их отделение самое по раскрываемости лучшее в городе. Он говорил, что и твое дело раскроют.
– Мое?! А чего раскрывать-то, если я ничего не помню.
– Ну, не знаю, – пожал плечами старичок-шестидесятник, – а только так сказал.
Он предложил чинарик усевшемуся на свою койку Илье, но тот отказался.
– Неужели я мог? – тихонько проговорил Илья и вздохнул.
– Ну, а чего же не мог – все люди, все мужики. Меня вон Зинка, курва, бросила, так я до сих пор в себя прийти не могу.
– Так не вернулась Зинка-то? – спросил Илья, он был рад отвлечься от своих невеселых мыслей.
– Да уж куда там! Я ей, падле, цветы каждый день дарил, – зло бросил сверху Петя.
– У нас, то-се, вон на соседнем чердаке китаец прижился, тоже ничего не помнит, только молчит да светится.
– Как это светится? – спросил Илья.
– А фиг его знает, сидит в смирительной рубашке и светится.
– Почему в смирительной рубашке-то? – не переставал удивляться Илья.
– Так, а в чем, то-се, ему сидеть, раз я ему свою смирительную рубашку дал. Я ее на помойке больничной нашел. Хорошая, то-се, добротная такая. Психов-то, видно, гуманитарными рубахами усмиряют, а наши отечественные, то-се, на помойку. А чем они плохие? Добротные – сносу нет. Все бомжи себе расхватывали, ну и я несколько штук взял. Снизу подогнул, рукава закатал – и ходи… О чем я, то-се… Ах, о китайце. Так вот, китаец этот несколько месяцев назад появился без рубашки, я сжалился и дал. А он сидит у себя на чердаке и светится.
– Почему светится? – не отставал Илья.
– Да кто ж его знает. Я думал сначала, заболел человек, то-се, температура поднялась. Так нет. При нем, если глаза вострые, книгу читать можно. Вот и Петя подтвердит…
– Загадка природы, – вяло подтвердил Петя. – Но я в газете желтой еще не такое читал. Там племя под городом обнаружили, прямо под землей, с петровских времен живут. Вот это чудо!
– Этот китаец, наверное, из монастыря. Тут летом китайцы из буддийского монастыря приезжали. Сергей говорил, что они тоже в темноте светились…
– Ну, скоро баланду-то принесут? Жрать охота! – бросил сверху Петя.
И тут дверь, скрипя петлями, открылась.
– О! Баланду, то-се, несут.
Вошел все тот же рослый милиционер, но без баланды.
– Насильник, эй! К следователю.
– Я же только что от него…
Илья поднялся и пошел к двери.
– Не разговаривай, иди давай.
Охранник положил свою массивную руку на плечо Илье и проводил в знакомый коридорчик. Шедший впереди Илья, зная дорогу, повернулся к правой двери. Но милиционер поворотил его к левой и ввел в точно такой же кабинет, в каком Илья встречался с Мишей.
За столом сидел широкоплечий мужчина в костюме, с галстуком и писал что-то на листе бумаги, не обращая внимания на вошедших. Сопровождавший Илью милиционер удалился. А Илья стоял посреди кабинета и не знал, что делать. Он кашлянул тихонько, но следователь не обратил на него внимания. Тогда Илья подошел к стулу и сел. Следователь поднял глаза от листа и посмотрел на Илью.
– Я что, приказал сесть? – изумился он так, будто увидел на стуле не Илью, а инопланетянина с бластером в перепончатой лапе. – Я что, приказал сесть?! – Громкость его голоса с каждым словом возрастала.
Илья поднялся со стула, не понимая, чем так рассердил следователя.
– Теперь садись, – следователь, немного умерил пыл. – Без моего приказа ничего не делать. Фамилия, имя, отчество.
Илья назвался. Потом у него спрашивали прочие анкетные данные. Илья рассказал не таясь, они были занесены в протокол. После чего следователь, назвавшийся Николаем Степановичем, устало сложив руки, уставился в глаза Ильи и сказал:
– Ну что, колоться-то будем? Или дурака корчить из себя начнешь?
– Я ничего не помню, – сказал Илья, упрямо глядя в пол, он недоумевал, почему вынужден вторично говорить одно и то же.
– Не помнишь, значит?
– Не помню, – повторил Илья, подняв глаза на следователя.
Крупное, упитанное лицо его с маленькими глазками постепенно багровело. Он глядел на Илью с нескрываемой ненавистью.
– Значит, не помнишь?.. – снова повторил он с угрозой в голосе и взоре. – И как гнался за честной девушкой, не помнишь?! И как одежонку с нее рвал? А она плакала, просила не позорить ее девичью честь. А ты хохотал и рвал одежонку!.. Рвал! Как за гараж ее, несмотря на слезы и мольбы, тащил. Невинную девицу, юную красавицу!.. Своими грязными лапами хватал! Не помнишь?! – С каждым словом следователь свирепел все больше. – А она, обливаясь слезами, умоляла тебя!.. Мразь!! – вдруг рявкнул он и обрушил кулачищи на стол. – Сволочь!! Тварь поганая! Мерзость!! Таких, как ты, гад, вешать нужно! Мразь!!
Он дико сверкал глазами, наклонившись к столу и оскалив гнилые зубы, бил кулаками по крышке. При каждом выкрике Илья вздрагивал, со страхом глядя на вошедшего в раж следователя.
– Мерзость вонючая!! Ско-ти-на! Говори, гад!! – Он в истерике дубасил натруженными кулачищами в стол, не замечая боли. – Говори, как честную девушку насиловал!
– Да я же… Да я же все Мише сказал, что не помню ничего, – заикаясь, проговорил Илья.
– Ах, Миша?! Так он твое дело взял. Черта с два!! Не получит он его. У Миши ни по одному делу насильников не осудили. Устраивает тут либерализм с такой мразью, как ты. Пентюх он хренов, а не следователь. Все порнуху там смотрит! – Николай Степанович с ненавистью кивнул на дверь. – Нет уж! Хрен он твое дело получит, – он погрозил пальцем. – Я буду его вести, и ты у меня на полную катушку схлопочешь! Колись, подонок!! – вдруг снова жутко заорал он.
Илья захлебнулся от досады, обиды, страха. Еще никто в жизни не смел так открыто, нагло и беспардонно обзывать и оскорблять его. А он хотя и не знал, но чувствовал свою вину, поэтому не смел ответить на грубость.
– Будь моя воля, – уже не в силах кричать, сквозь зубы цедил следователь, – я бы тебя, подонка… вот этими руками задушил, – он потряс ручищами над столом. – Да знаешь ли ты, гад, что того заявления, которое девушка честная, тебя подонка не испугавшаяся, написала, вполне достаточно, чтобы тебя посадить. Это я все, мразь вонючая, для твоей же пользы стараюсь, чтобы тебе за чистосердечное признание, говнюку, меньше дали. Ну! Будешь говорить?!
Постепенно успокоившийся Николай Степанович снова начал распаляться, потеть, пучить глаза…
– Колись, па-д-ла!! – орал он на Илью, находящегося в предобморочном состоянии. – Сволочь! Тварь! Га-ди-на!! Все, убью сейчас тебя!!
Он вытер со лба пот, нажал кнопку звонка, вмонтированную в стол, тут же вошел милиционер, который привел Илью.
– Уведи эту мразь. Иначе я его сейчас угроблю, падлу!
На трясущихся ногах Илья вслед за милиционером пошел в камеру.
«Какой страшный человек, – думал он. – Какой страшный».
За время разговора Илья даже вспотел. В камере никого не было.
– А где? Тут были… – он не мог подобрать от волнения слов.
– Выписали их, чтобы баланду тюремную не расходовать. Выписали бомжей домой, в подвал, – уходя, сказал охранник и закрыл дверь.
На табуретке стояла алюминиевая миска с чем-то жидким и дурно пахнущим.
«Боже мой! – Илья сел на койку и обхватил голову руками. – Боже мой! Может быть, повеситься?»
Он поискал глазами крюк, но не нашел, да и не на чем было. Хотя раньше он слышал или где-то читая, что японские самураи, попав в плен, совершали над собой харакири без ножа: откусывали себе язык и умирали от потери крови. Но Илья кусать свой язык не захотел. Положение казалось ему безвыходным. Он постарался вспомнить вчерашнюю ночь, но потом плюнул.
Минут через десять снова открылась дверь, и тот же охранник бесстрастно сказал:
– Насильник, давай на выход.
– К следователю?..
Илья побледнел и, еле переставляя ноги, двинулся вслед за милиционером. Он приготовился к худшему – следователь не выдержит напора ненависти к Илье и все-таки начнет его жестоко бить.
Илья повернул к левой двери, но снова ошибся – его ввели в правую. За столом сидел доброжелательный Миша Плюхин и улыбался ему, как родному. У Ильи отлегло от сердца. Слава богу!..
– Ну садись, дорогой. А ты чего такой бледный? – искренне встревожился Миша.
– Да, меня следователь ваш вызывал. Этот Николай…
– Николай Степанович, что ли? Как?! Я же ему сказал, что дело твое беру. А этот придурок сам решил тебя вызвать. Да пошел он, козел! Ты ему, Илюха, ничего не говори. Он только орать да морды бить умеет, – Миша со злостью посмотрел на Дверь. – Ты его посылай к едрене фене! Понял?! Ну ты чего, вспомнил?! – Миша опять расплылся в улыбке. – Ну, давай, рассказывай, рассказывай…
Он потер руки.
– Миша, знаешь, я ведь честно ничего не помню, – виновато улыбнулся Илья, ему не хотелось разочаровывать такого хорошего парня.
– Ну, Илюха, елки! Ты пойми, без твоего воспоминания я ничего сделать для тебя не смогу. Вон этот придурок, – он кивнул на дверь, – возьмет тебя и посадит, на фиг! А за что?! За что тебя сажать, а?!
– Не за что.
– То-то и оно, что не за что. За то, что на тебя эта дура заявление написала. Вот дуры-бабы, счастья своего не понимают. Нужно было расслабиться и получить удовольствие. Правда?! Ну так что? Отдавать твое дело этому живодеру?!
– Не нужно. Ну, может, что-нибудь сделать можно?
– Ну хрен с тобой, Илюха. Жалко, конечно, что ты не вспомнил. Ну обещай, что вспомнишь. Придешь из дома и расскажешь. Ну обещаешь?! Понравился ты мне, так что я сам за тебя сочинил. Раз ты в этом сочинительском деле слаб, я все за тебя сделал: у меня в школе поэтому всегда пятерки были.
Миша протянул Илье мелко исписанный листок бумаги.
– Тут не очень разборчиво…
– Да чего там разбирать. На, подписывай, и до свидания.
Он протянул ручку, Илья взял ее. Некоторое время он читал, старательно разбирая слова, спрашивая значение некоторых из них у Миши. Изумляясь все больше и больше. В признании говорилось о том, что он, Илья, напившись для смелости, подстерег жертву около подворотни с целью изнасиловать с извращением, напал на нее, зажимая рот, потащил за гараж… Ну и прочая чушь. В конце Илья чистосердечно раскаивался в содеянном и обещал больше никогда такого не делать.
– Слушай, Миша, ведь тут чушь какая-то написана. Ведь такого не было. Не поджидал я ее заранее. Я ж не помню ничего.
Он положил бумагу на стол.
– Да как не было? У меня ведь заявление этой дуры есть. Да пойми, это ж не изнасилование, это попытка. Ты что, дурень?! Разницы не понимаешь?! Попытка – это что? Тьфу! Это все равно что желание. А сколько я баб за день желаю?! Во, сколько! – он маханул ребром ладони по горлу. – Так что подписывай смело. Если б изнасилование совершилось, я понимаю. А тут попытка! Тьфу! Ну ладно, я тут кое-что вычеркну. Ну то, что уж слишком – замечтался, знаешь ли, будто ты с извращением хотел. Ну я понимаю, конечно, хотел, кто ж не хочет-то?! Но чтобы уж слишком не было. Вот, вычеркиваю, – он, действительно, чиркнул пару раз в листке. – Ну, а остальное туг вполне прилично.
Он скова протяну я листок Илье. Тот посмотрел в него бессмысленно.
– Нет, я не могу его подписывать, – сказал он негромко.
Еще долго Миша уговаривал Илью подписать его сочинение, уверяя его, что это единственный его шанс, но Илья тупо стоял на своем, не помышляя о выгодах, которые сулило чистосердечное признание. Разговор длился около двадцати минут. Порой Илья думал, что в словах Миши есть здравый смысл, и рука дергалась, чтобы поставить подпись, но он вовремя передумывал.
– Ладно, иди пока. Не понимаешь ты, Илюха, своей выгоды. Но ты мне нравишься. И я тебя понимаю. Ох, как понимаю!
Илья вернулся в пустую камеру в совершеннейшем расстройстве и сидел на койке, глядя перед собой. Голова уже не болела, но похмельная тоска угнетала душу. Он уже сожалел, что не подписал признания. Но как это все так неудачно сложилось? Как?! Неужели он мог воспылать к женщине такой страстью, что попытался изнасиловать ее? Какой позор! Какой стыд! Что теперь подумает о нем женщина, которую он по-настоящему любит? Нет! Лучше повеситься, чем терпеть такие муки. Этак совесть окончательно загрызет. Но что теперь делать? Подписывать или нет?!
Илья прекрасно понимал, что если подпишет признание – ему точно конец. Тем более что все существо его восставало – он не мог поверить, что способен на изнасилование. Он не знал, но чувствовал какой-то подвох в этом деле. Но в чем он? Если у них уже есть заявление потерпевшей, то его, конечно, достаточно для того, чтобы Илью осудить. Тогда для чего от него так активно требуют признания?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52