Впрочем, лучше сказать – рецепторы. И когда эти рецепторы раздражаются или возбуждаются пахучими молекулами, они посылают сигналы в мозг. Допустим, утром вы спускаетесь к завтраку и втягиваете в свои ноздри пахучие молекулы жарящегося бекона, которые и возбуждают ваши рецепторы; рецепторы мигом отправляют сигнал по обонятельному нерву в мозг, а мозг интерпретирует его в зависимости от природы и интенсивности запаха. И вот тут вы и воскликнете: "Ага, на завтрак у нас бекон!"
– Никогда не ем бекон на завтрак, – сказал я.
Он пропустил это замечание мимо ушей.
– Эти рецепторы, – продолжал он, – эти похожие на волоски волокна нас и интересуют. А теперь вы у меня спросите, каким же образом они отличают одну пахучую молекулу от другой, скажем мяту от камфары?
– И каким же образом? – спросил я. Это мне было интересно.
– Теперь слушайте, пожалуйста, еще внимательнее, – сказал он. – На кончике каждого рецептора имеется что-то вроде чашечки, хотя и не круглой. Это узел рецептора. Представьте теперь, как тысячи этих похожих на волоски волокон с крошечными чашечками на окончаниях колышутся, будто волоски морских анемонов, и только и ждут, как бы захватить в свои чашечки любую проносящуюся мимо пахучую молекулу. Обратите внимание, именно так все и происходит. Когда вы принюхиваетесь к какому-то запаху, пахучие молекулы вещества, которое этот запах производит, устремляются в ваши ноздри и там захватываются этими маленькими чашечками, узлами рецепторов. Теперь важно запомнить следующее. Молекулы бывают разных форм и размеров. Маленькие чашечки, или узлы рецепторов, также имеют разные формы. Таким образом, молекулы размещаются только в тех рецепторных узлах, которые им подходят. Молекулы мяты попадают только в специальные узлы, принимающие молекулы мяты. Молекулы камфары, имеющие совсем другую форму, разместятся только в рецепторных узлах, способных принимать молекулы камфары, и так далее. Это напоминает детскую игру, когда предметы разной формы входят в углубления, только для них и предназначенные.
– Если я вас правильно понимаю, – произнес я, – вы хотите сказать, что мой мозг распознает запах мяты только лишь потому, что молекула разместилась в рецепторном узле, способном принять молекулу мяты?
– Совершенно верно.
– Но вы ведь не станете утверждать, что для всех на свете запахов имеются рецепторные узлы разных форм?
– Нет, – ответил он. – По сути, у человека имеется только семь узлов разных форм.
– Почему только семь?
– Потому что наши обонятельные органы фиксируют только семь чистых основных запахов. Все прочие являются сложными запахами, возникшими в результате смешения основных.
– Вы в этом уверены?
– Вполне. На вкус человек распознает и того меньше, всего лишь четыре первоосновы – сладкое, кислое, соленое и горькое! Все прочие вкусовые ощущения возникают в результате смешения этих первооснов.
– И каковы же семь основных чистых запахов? – спросил я у него.
– Их названия не имеют для нас значения, – ответил он. – К чему усложнять дело?
– Мне бы хотелось услышать, что это за запахи.
– Хорошо, – сказал он. – Запахи бывают камфарные, острые, мускусные, эфирные, растительные, мятные и гнилостные. Пожалуйста, не смотрите на меня так недоверчиво. Это не мое открытие. Весьма видные ученые работали над этим в продолжение многих лет. И их выводы точны, за исключением одного аспекта.
– Какого же?
– Существует восьмой чистый основной запах, о котором они не подозревают, и восьмой рецепторный узел, способный захватывать молекулы этого запаха своеобразной формы!
– Ага! – воскликнул я. – Вижу, к чему вы клоните.
– Да, – сказал он, – восьмым чистым основным запахом является тот самый половой, который тысячи лет назад заставлял первобытного человека вести себя подобно псу. У него очень оригинальная молекулярная структура.
– И она вам известна?
– Разумеется, известна.
– И вы утверждаете, что у нас сохранились рецепторные узлы, которые могут улавливать эти своеобразные молекулы?
– Именно так.
– Этот загадочный запах, – сказал я, – достигает ли он наших ноздрей?
– Часто.
– А мы чувствуем его? Я имею в виду – понимаем ли мы, что он означает?
– Нет.
– Вы хотите сказать, что молекулы не попадают в рецепторные узлы?
– Попадать-то попадают, мой дорогой друг. Но ничего не происходит. Никаких сигналов в мозг не отправляется. Телефонная линия не работает. Это как в случае с мускулом, который шевелит ухом. Механизм по-прежнему на месте, но мы утратили способность должным образом пользоваться им.
– И что вы предлагаете? – спросил я.
– Я собираюсь возродить его к жизни, – ответил он. – Здесь мы имеем дело с нервами, а не с мускулами. А эти нервы не умерли, не повреждены – они попросту спят. Вероятно, я добавлю катализатор и увеличу интенсивность этого запаха в тысячу раз.
– Продолжайте, – сказал я.
– Этого достаточно.
– Я бы хотел еще что-нибудь услышать, – настаивал я.
– Простите, что приходится говорить вам это, мистер Корнелиус, но я не думаю, что вы достаточно осведомлены об органолептических свойствах, чтобы понять меня дальше. Лекция закончена.
Анри Биот принял самодовольный вид и стал невозмутимо поглаживать тыльную сторону одной руки пальцами другой. Пучки волос, торчавшие из его ноздрей, придавали ему вид какого-то колдуна, но это была маскировка. Он мне, скорее, казался похожим на некое опасное и грациозное маленькое существо, с острым глазом и жалом в хвосте, что прячется за камнями в ожидании одинокого путника. Я незаметно рассмотрел его лицо. Рот показался мне интересным. Губы имели фуксиновый оттенок – вероятно, причиной тому было его больное сердце. Мясистая нижняя губа отвисала. Она выпячивалась, и рот становился похожим на кошелек, в который запросто можно было складывать монеты. Кожа на губе казалась крепко натянутой, будто была надута, и все время была влажной, и не оттого, что он ее облизывал, а от избытка слюны во рту.
И вот он сидел, этот мсье Анри Биот, коварно улыбаясь, и терпеливо ждал моей реакции. Совершенно аморальный тип, тут все ясно, но ведь и я такой же. Он к тому же был человеком порочным, и, хотя, если быть до конца откровенным, я не могу утверждать, будто порочность является одной из моих добродетелей, в других она мне кажется неотразимой. У порочного человека особенный, присущий только ему блеск. И к тому же есть нечто дьявольски прекрасное в том, кто хочет вернуть цивилизованному человеку половые привычки пятисоттысячелетней давности.
Да, он поймал меня на удочку. Поэтому я прямо тут же, сидя возле речки в саду одной дамы из Прованса, сделал Анри предложение. Я предложил ему тотчас же оставить свою службу и устроить небольшую лабораторию. Я буду оплачивать все счета этого предприятия, а также обеспечу его самого хорошим жалованьем. Контракт будет рассчитан на пять лет, и то, что получится, мы поделим пополам.
Анри был вне себя от радости.
– Это правда? – вскричал он. – Вы не шутите?
Я протянул ему руку. Он схватил ее обеими руками и принялся с силой трясти. Мне показалось, что руку мне жмет тибетский як.
– Мы покорим весь мир! – восклицал он. – Мы будем богами на земле!
Он раскинул руки, обнял меня и поцеловал сначала в одну щеку, потом в другую. Ох уж эти ужасные галльские поцелуи! Когда Анри коснулся меня своей нижней губой, мне почудилось, будто жаба приложилась ко мне своим влажным животом.
– Оставим ликование на потом, – сказал я, вытираясь насухо льняным носовым платком.
Анри Биот принес извинения хозяйке и в тот же вечер умчался в Париж. Не прошло и недели, как он оставил свою прежнюю службу и снял три комнаты, которые должны были служить ему лабораторией. Комнаты находились на третьем этаже дома на Левом берегу, на рю де Кассет, рядышком с бульваром Распай. Он истратил кучу моих денег на закупку сложного оборудования и даже установил большую клетку, в которую поместил двух обезьян – самца и самку. Он также взял себе в помощники умную и скромную на вид молодую женщину по имени Жанет. Обзаведясь всем этим, он приступил к работе.
Вы, должно быть, понимаете, что для меня это небольшое предприятие и оно не имело сколько-нибудь большого значения. У меня не было проблем с выбором развлечений. Я заглядывал к Анри раза, наверное, два в месяц, чтобы посмотреть, как идут дела, но в общем я предоставил его всецело самому себе. О его работе я и не думал. Следить за такого рода исследованиями у меня не хватает терпения. А когда выяснилось, что скорых результатов не последует, я начал терять к этому всякий интерес. Спустя какое-то время даже парочка перевозбужденных обезьян меня уже перестала забавлять.
Только однажды я извлек удовольствие из посещения его лаборатории. Как вы, должно быть, уже знаете, я редко могу пройти мимо даже скромной на вид женщины. И потому в один дождливый четверг, пока Анри был занят тем, что прилаживал электроды к обонятельным органам лягушки в одной комнате, я прилаживал нечто несравненно более приятное Жанет в другой. Разумеется, я не ожидал ничего необычного от этой маленькой шалости. Я действовал скорее по привычке, нежели в силу каких-либо иных соображений. Но Боже мой, какой меня ждал сюрприз! Под халатом этой весьма скромной химички скрывалась ловкая и гибкая женщина, обладающая неуемной сноровкой. Эксперименты, которые она проводила – сначала с осциллятором, потом с высокоскоростной центрифугой, – были поистине захватывающи. По правде, я не испытывал ничего сколько-нибудь похожего с момента встречи в Анкаре с одной турчанкой-канатоходкой. А все это в тысячный раз подтверждает то, что женщины непостижимы, как океан. Покуда не бросишь лот, не узнаешь, что у тебя под килем – глубина или мель.
О том, чтобы снова побывать после этого в лаборатории, я и не помышлял. Вы же знаете мое правило. Я никогда не возвращаюсь к женщине на второй раз. Со мной, во всяком случае, женщины отбрасывают все барьеры еще во время первого свидания, и потому вторая встреча скорее всего явится не чем иным, как исполнением старой мелодии на все той же старой скрипке. Кому это нужно? Мне – нет. Поэтому, когда я в то утро за завтраком неожиданно услышал голос Анри, я уже почти позабыл о его существовании. Он срочно приглашал меня к себе.
Преодолев дьявольски плотное парижское движение, я приехал на рю де Кассет. Припарковав машину, я поднялся на крошечном лифте на третий этаж. Анри открыл дверь лаборатории.
– Не двигайтесь! – вскричал он. – Стойте где стоите!
Он поспешно скрылся и вернулся спустя несколько секунд, держа в руках небольшой поднос, на котором лежали два красных резиновых предмета неопрятного вида.
– Затычки, – пояснил он. – Вставьте их, пожалуйста, в нос. Как я. Они не пропускают молекулы. Давайте же, запихивайте их поплотнее. Вам придется дышать через рот, но какая вам разница?
У каждой затычки на тупом конце имелась ниточка, служившая, видимо, для того, чтобы выдергивать ее из ноздри. Я увидел, что из ноздрей Анри болтаются два кончика голубых ниточек. Я вставил затычки в нос. Анри посмотрел, как я это сделал, и затолкал их поглубже большим пальцем. Потом он танцующей походкой направился в свою лабораторию, громким голосом говоря:
– Заходите, мой дорогой Освальд! Заходите, заходите! Простите, что я так волнуюсь, но сегодня у меня большой день!
Из-за затычек он говорил так, будто был сильно простужен. Он подскочил к шкафчику и, запустив в ящик руку, достал один из тех небольших квадратных флакончиков, в которые вмещается что-то около унции духов. Он поднес его ко мне, сжимая в обеих ладонях, словно маленькую птичку.
– Смотрите! Вот она! Самая ценная жидкость на свете!
Подобные нелепые преувеличения мне изрядно претят.
– И вы полагаете, дело сделано? – спросил я.
– Конечно же, Освальд! Успех, я уверен, полный!
– Расскажите мне все.
– Это не так-то просто сделать, – сказал он. – Но я попробую.
Он бережно поставил флакончик на скамейку.
– Вчера вечером я оставил эту смесь, ее номер тысяча семьдесят шесть, на ночь, – продолжал он. – Я это делаю потому, что каждые полчаса выделяется только одна капля дистиллята. Во избежание испарения, я слежу за тем, чтобы капли попадали в запечатанную колбу. Жидкости такого рода необыкновенно летучи. А утром, в половине девятого, я взял жидкость под номером тысяча семьдесят шесть, вынул пробку из колбы и принюхался. Всего-то разок втянул запах. А потом скова закрыл.
– И что же?
– О Боже мой, Освальд, случилось нечто удивительное! Я попросту потерял контроль над собой! Я делал такие вещи, какие мне бы и в мечтах не явились!
– Например?
– Дорогой вы мой, я был вне себя! Я сделался диким животным, зверем! Я стал нечеловеком. Куда-то делось все многовековое влияние цивилизации. Я вернулся в каменный век!
– Что же вы такое сделали?
– Я не очень отчетливо помню, что было в следующую минуту. Все случилось так быстро и стремительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
– Никогда не ем бекон на завтрак, – сказал я.
Он пропустил это замечание мимо ушей.
– Эти рецепторы, – продолжал он, – эти похожие на волоски волокна нас и интересуют. А теперь вы у меня спросите, каким же образом они отличают одну пахучую молекулу от другой, скажем мяту от камфары?
– И каким же образом? – спросил я. Это мне было интересно.
– Теперь слушайте, пожалуйста, еще внимательнее, – сказал он. – На кончике каждого рецептора имеется что-то вроде чашечки, хотя и не круглой. Это узел рецептора. Представьте теперь, как тысячи этих похожих на волоски волокон с крошечными чашечками на окончаниях колышутся, будто волоски морских анемонов, и только и ждут, как бы захватить в свои чашечки любую проносящуюся мимо пахучую молекулу. Обратите внимание, именно так все и происходит. Когда вы принюхиваетесь к какому-то запаху, пахучие молекулы вещества, которое этот запах производит, устремляются в ваши ноздри и там захватываются этими маленькими чашечками, узлами рецепторов. Теперь важно запомнить следующее. Молекулы бывают разных форм и размеров. Маленькие чашечки, или узлы рецепторов, также имеют разные формы. Таким образом, молекулы размещаются только в тех рецепторных узлах, которые им подходят. Молекулы мяты попадают только в специальные узлы, принимающие молекулы мяты. Молекулы камфары, имеющие совсем другую форму, разместятся только в рецепторных узлах, способных принимать молекулы камфары, и так далее. Это напоминает детскую игру, когда предметы разной формы входят в углубления, только для них и предназначенные.
– Если я вас правильно понимаю, – произнес я, – вы хотите сказать, что мой мозг распознает запах мяты только лишь потому, что молекула разместилась в рецепторном узле, способном принять молекулу мяты?
– Совершенно верно.
– Но вы ведь не станете утверждать, что для всех на свете запахов имеются рецепторные узлы разных форм?
– Нет, – ответил он. – По сути, у человека имеется только семь узлов разных форм.
– Почему только семь?
– Потому что наши обонятельные органы фиксируют только семь чистых основных запахов. Все прочие являются сложными запахами, возникшими в результате смешения основных.
– Вы в этом уверены?
– Вполне. На вкус человек распознает и того меньше, всего лишь четыре первоосновы – сладкое, кислое, соленое и горькое! Все прочие вкусовые ощущения возникают в результате смешения этих первооснов.
– И каковы же семь основных чистых запахов? – спросил я у него.
– Их названия не имеют для нас значения, – ответил он. – К чему усложнять дело?
– Мне бы хотелось услышать, что это за запахи.
– Хорошо, – сказал он. – Запахи бывают камфарные, острые, мускусные, эфирные, растительные, мятные и гнилостные. Пожалуйста, не смотрите на меня так недоверчиво. Это не мое открытие. Весьма видные ученые работали над этим в продолжение многих лет. И их выводы точны, за исключением одного аспекта.
– Какого же?
– Существует восьмой чистый основной запах, о котором они не подозревают, и восьмой рецепторный узел, способный захватывать молекулы этого запаха своеобразной формы!
– Ага! – воскликнул я. – Вижу, к чему вы клоните.
– Да, – сказал он, – восьмым чистым основным запахом является тот самый половой, который тысячи лет назад заставлял первобытного человека вести себя подобно псу. У него очень оригинальная молекулярная структура.
– И она вам известна?
– Разумеется, известна.
– И вы утверждаете, что у нас сохранились рецепторные узлы, которые могут улавливать эти своеобразные молекулы?
– Именно так.
– Этот загадочный запах, – сказал я, – достигает ли он наших ноздрей?
– Часто.
– А мы чувствуем его? Я имею в виду – понимаем ли мы, что он означает?
– Нет.
– Вы хотите сказать, что молекулы не попадают в рецепторные узлы?
– Попадать-то попадают, мой дорогой друг. Но ничего не происходит. Никаких сигналов в мозг не отправляется. Телефонная линия не работает. Это как в случае с мускулом, который шевелит ухом. Механизм по-прежнему на месте, но мы утратили способность должным образом пользоваться им.
– И что вы предлагаете? – спросил я.
– Я собираюсь возродить его к жизни, – ответил он. – Здесь мы имеем дело с нервами, а не с мускулами. А эти нервы не умерли, не повреждены – они попросту спят. Вероятно, я добавлю катализатор и увеличу интенсивность этого запаха в тысячу раз.
– Продолжайте, – сказал я.
– Этого достаточно.
– Я бы хотел еще что-нибудь услышать, – настаивал я.
– Простите, что приходится говорить вам это, мистер Корнелиус, но я не думаю, что вы достаточно осведомлены об органолептических свойствах, чтобы понять меня дальше. Лекция закончена.
Анри Биот принял самодовольный вид и стал невозмутимо поглаживать тыльную сторону одной руки пальцами другой. Пучки волос, торчавшие из его ноздрей, придавали ему вид какого-то колдуна, но это была маскировка. Он мне, скорее, казался похожим на некое опасное и грациозное маленькое существо, с острым глазом и жалом в хвосте, что прячется за камнями в ожидании одинокого путника. Я незаметно рассмотрел его лицо. Рот показался мне интересным. Губы имели фуксиновый оттенок – вероятно, причиной тому было его больное сердце. Мясистая нижняя губа отвисала. Она выпячивалась, и рот становился похожим на кошелек, в который запросто можно было складывать монеты. Кожа на губе казалась крепко натянутой, будто была надута, и все время была влажной, и не оттого, что он ее облизывал, а от избытка слюны во рту.
И вот он сидел, этот мсье Анри Биот, коварно улыбаясь, и терпеливо ждал моей реакции. Совершенно аморальный тип, тут все ясно, но ведь и я такой же. Он к тому же был человеком порочным, и, хотя, если быть до конца откровенным, я не могу утверждать, будто порочность является одной из моих добродетелей, в других она мне кажется неотразимой. У порочного человека особенный, присущий только ему блеск. И к тому же есть нечто дьявольски прекрасное в том, кто хочет вернуть цивилизованному человеку половые привычки пятисоттысячелетней давности.
Да, он поймал меня на удочку. Поэтому я прямо тут же, сидя возле речки в саду одной дамы из Прованса, сделал Анри предложение. Я предложил ему тотчас же оставить свою службу и устроить небольшую лабораторию. Я буду оплачивать все счета этого предприятия, а также обеспечу его самого хорошим жалованьем. Контракт будет рассчитан на пять лет, и то, что получится, мы поделим пополам.
Анри был вне себя от радости.
– Это правда? – вскричал он. – Вы не шутите?
Я протянул ему руку. Он схватил ее обеими руками и принялся с силой трясти. Мне показалось, что руку мне жмет тибетский як.
– Мы покорим весь мир! – восклицал он. – Мы будем богами на земле!
Он раскинул руки, обнял меня и поцеловал сначала в одну щеку, потом в другую. Ох уж эти ужасные галльские поцелуи! Когда Анри коснулся меня своей нижней губой, мне почудилось, будто жаба приложилась ко мне своим влажным животом.
– Оставим ликование на потом, – сказал я, вытираясь насухо льняным носовым платком.
Анри Биот принес извинения хозяйке и в тот же вечер умчался в Париж. Не прошло и недели, как он оставил свою прежнюю службу и снял три комнаты, которые должны были служить ему лабораторией. Комнаты находились на третьем этаже дома на Левом берегу, на рю де Кассет, рядышком с бульваром Распай. Он истратил кучу моих денег на закупку сложного оборудования и даже установил большую клетку, в которую поместил двух обезьян – самца и самку. Он также взял себе в помощники умную и скромную на вид молодую женщину по имени Жанет. Обзаведясь всем этим, он приступил к работе.
Вы, должно быть, понимаете, что для меня это небольшое предприятие и оно не имело сколько-нибудь большого значения. У меня не было проблем с выбором развлечений. Я заглядывал к Анри раза, наверное, два в месяц, чтобы посмотреть, как идут дела, но в общем я предоставил его всецело самому себе. О его работе я и не думал. Следить за такого рода исследованиями у меня не хватает терпения. А когда выяснилось, что скорых результатов не последует, я начал терять к этому всякий интерес. Спустя какое-то время даже парочка перевозбужденных обезьян меня уже перестала забавлять.
Только однажды я извлек удовольствие из посещения его лаборатории. Как вы, должно быть, уже знаете, я редко могу пройти мимо даже скромной на вид женщины. И потому в один дождливый четверг, пока Анри был занят тем, что прилаживал электроды к обонятельным органам лягушки в одной комнате, я прилаживал нечто несравненно более приятное Жанет в другой. Разумеется, я не ожидал ничего необычного от этой маленькой шалости. Я действовал скорее по привычке, нежели в силу каких-либо иных соображений. Но Боже мой, какой меня ждал сюрприз! Под халатом этой весьма скромной химички скрывалась ловкая и гибкая женщина, обладающая неуемной сноровкой. Эксперименты, которые она проводила – сначала с осциллятором, потом с высокоскоростной центрифугой, – были поистине захватывающи. По правде, я не испытывал ничего сколько-нибудь похожего с момента встречи в Анкаре с одной турчанкой-канатоходкой. А все это в тысячный раз подтверждает то, что женщины непостижимы, как океан. Покуда не бросишь лот, не узнаешь, что у тебя под килем – глубина или мель.
О том, чтобы снова побывать после этого в лаборатории, я и не помышлял. Вы же знаете мое правило. Я никогда не возвращаюсь к женщине на второй раз. Со мной, во всяком случае, женщины отбрасывают все барьеры еще во время первого свидания, и потому вторая встреча скорее всего явится не чем иным, как исполнением старой мелодии на все той же старой скрипке. Кому это нужно? Мне – нет. Поэтому, когда я в то утро за завтраком неожиданно услышал голос Анри, я уже почти позабыл о его существовании. Он срочно приглашал меня к себе.
Преодолев дьявольски плотное парижское движение, я приехал на рю де Кассет. Припарковав машину, я поднялся на крошечном лифте на третий этаж. Анри открыл дверь лаборатории.
– Не двигайтесь! – вскричал он. – Стойте где стоите!
Он поспешно скрылся и вернулся спустя несколько секунд, держа в руках небольшой поднос, на котором лежали два красных резиновых предмета неопрятного вида.
– Затычки, – пояснил он. – Вставьте их, пожалуйста, в нос. Как я. Они не пропускают молекулы. Давайте же, запихивайте их поплотнее. Вам придется дышать через рот, но какая вам разница?
У каждой затычки на тупом конце имелась ниточка, служившая, видимо, для того, чтобы выдергивать ее из ноздри. Я увидел, что из ноздрей Анри болтаются два кончика голубых ниточек. Я вставил затычки в нос. Анри посмотрел, как я это сделал, и затолкал их поглубже большим пальцем. Потом он танцующей походкой направился в свою лабораторию, громким голосом говоря:
– Заходите, мой дорогой Освальд! Заходите, заходите! Простите, что я так волнуюсь, но сегодня у меня большой день!
Из-за затычек он говорил так, будто был сильно простужен. Он подскочил к шкафчику и, запустив в ящик руку, достал один из тех небольших квадратных флакончиков, в которые вмещается что-то около унции духов. Он поднес его ко мне, сжимая в обеих ладонях, словно маленькую птичку.
– Смотрите! Вот она! Самая ценная жидкость на свете!
Подобные нелепые преувеличения мне изрядно претят.
– И вы полагаете, дело сделано? – спросил я.
– Конечно же, Освальд! Успех, я уверен, полный!
– Расскажите мне все.
– Это не так-то просто сделать, – сказал он. – Но я попробую.
Он бережно поставил флакончик на скамейку.
– Вчера вечером я оставил эту смесь, ее номер тысяча семьдесят шесть, на ночь, – продолжал он. – Я это делаю потому, что каждые полчаса выделяется только одна капля дистиллята. Во избежание испарения, я слежу за тем, чтобы капли попадали в запечатанную колбу. Жидкости такого рода необыкновенно летучи. А утром, в половине девятого, я взял жидкость под номером тысяча семьдесят шесть, вынул пробку из колбы и принюхался. Всего-то разок втянул запах. А потом скова закрыл.
– И что же?
– О Боже мой, Освальд, случилось нечто удивительное! Я попросту потерял контроль над собой! Я делал такие вещи, какие мне бы и в мечтах не явились!
– Например?
– Дорогой вы мой, я был вне себя! Я сделался диким животным, зверем! Я стал нечеловеком. Куда-то делось все многовековое влияние цивилизации. Я вернулся в каменный век!
– Что же вы такое сделали?
– Я не очень отчетливо помню, что было в следующую минуту. Все случилось так быстро и стремительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113