Вот почему он стал клясться репортерам, что ровным счетом ничего, решительно ничего не знает.
Они настаивали, пытались льстить его самолюбию, старались заставить его вымолвить хоть словцо.
Все напрасно.
Начальник сыскной полиции заперся в своем кабинете и тем самым принудил писак, каждый из которых, разумеется, был представителем самого информированного органа печати, признать: да, дело Березовых все так же стоит на мертвой точке, оно по-прежнему остается таинственным и неразрешимым…
Прошло двое суток.
Еще двое суток нестерпимых мук для князя и Жермены, раздавленной горем и ставшей изможденной до неузнаваемости.
Был вечер. Совершенно обессилевший Михаил Березов сидел у постели стонущей жены и держал ее влажную, исхудавшую руку.
Слуга внес на серебряном подносе письмо.
На маленьком, разлинованном по диагонали конверте корявыми буквами был написан адрес:
Мусью господину князю Березов сопственый дом авиню Ош
В уголке письма красовалась пометка:
ОТШЕНЬ СТРОЧНО Михаил нервно разорвал конверт и прочел:
«МУСЬЮ!
ЕСЛИ ИЗВОЛИТЕ ДАТЬ БИДОЛАГЕ ПЯТЬСОТ ФРАНКОВ, Я СКАШУ ГДЕ НАХОДИЦА ВАШ ПОКРАДЕНЫЙ РЕПЕНОЧЕК ЕСЛИ БУДЕТЕ ТЫЩУ ДАВАТЬ Я ДЛЯ ВАС ЕВО СДЕЛАЮ ПОВИДАТЬ. НОТОЛЬКО БЕС ПОЛИЦИИ НИКАКИХ ШПИКОВ В ДЕЛЕ ИНАЧЕ ПЛОХО БУТЕТ МАЛЬЦУ, БУТТЕ СПОКОЙНЫ ПОМРЕТ МАЛЕЦ НЕ БУЗИТЕ ДЕНЬКИ ДАЙТЕ И ПОРЯТОК.
С ПРИВЕТОМ.
ПОШЛИТЕ СЕКОДНИ ВЕЧЕРОМ ДОВЕРЕНОВО ЧЕЛОВЕКА К ПОТНОШЬЮ ОБЕЛИСКА С МОНЕТАМИ ОН НАЙДЕТ МЕНЯ КТО ПИСАЛ».
Это странное, вкривь и вкось каракулями написанное письмо заставило князя подскочить на месте.
Как, из-за такой ничтожной суммы, из-за каких-то жалких пятисот или тысячи франков украсть ребенка, поранить девушку!
В это трудно было поверить! Да он готов отдать в десять, в сто, в тысячу раз больше, лишь бы знать, что Мария поправится, лишь бы прижать к сердцу своего ненаглядного малыша!
Ясное дело, подонок, нацарапавший всю эту невразумительную, угрожающую галиматью, принял меры предосторожности.
Надо и самим действовать максимально осторожно, чтобы даже тень опасности не нависла над невинным созданием.
Но в конечном итоге письмо было хорошей новостью, и князь поспешил сообщить об этом Жермене, внезапно воспрянувшей духом — безумная надежда преобразила молодую женщину.
Ну конечно, ей вернут ребенка. А злодей… Да, он ударил Марию ножом, но Мария жива, выздоравливает… Она все простит, лишь бы ей вернули ее малыша, и уже больше она никогда не покинет его ни на секунду…
Было девять часов вечера. Вскоре князю идти к подножию обелиска на встречу с таинственным корреспондентом.
Михаил Березов, не забыв об обещании, данном начальнику сыскной полиции, тотчас же позвонил ему по телефону.
Тот отвечал:
— Все идет как нельзя лучше. Но не суетитесь. Ни в коем случае сами не ввязывайтесь в это дело.
— Позвольте, месье Гаро…
Но собеседник бесцеремонно перебил его:
— Для такого дела нужна сноровка… Нужна привычка… Это дельце может провернуть только полиция. Вы все испортите, князь.
— Я понимаю. Но не мог бы я хотя бы наблюдать издали…
— Однако, князь, вы же обещали слепо довериться… Мне приходилось бывать и не в таких переделках. К тому же в моем распоряжении подчиненные, за которых я ручаюсь как за самого себя.
— Ладно, согласен. Даю вам карт-бланш. Но хотя бы пообещайте сразу же позвонить по телефону. Понимаете ли, мы умираем от беспокойства…
— Обещаю. Но необходимо, чтоб никто из вашей челяди ничего не знал о предстоящей операции. Отошлите слуг из дому. Нельзя, чтобы кто-нибудь услышал ваши разговоры, малейшая огласка поставит под удар все дело.
На этом беседа завершилась, и князь вернулся на свое место подле Жермены.
Молодая женщина слышала телефонный разговор и уловила его смысл.
Она почувствовала, как в ней возрождается надежда, и, как это бывает с любящими людьми, с натурами, живущими сердцем и нервами, внезапно обрела прежние силы.
— Как Мария? — спросила она князя. — Пойди, посмотри, как она там…
Князь, войдя в комнату девушки, застал интерна, как всегда неотлучно сидящего у нее в изголовье.
Убедившись, что состояние пациентки немного улучшилось, юноша читал и собирался часок вздремнуть.
— Могу ли я поговорить с ней? — спросил князь.
— Можете, — разрешил Людовик.
— Мария, — обратился к ней князь, — у нас новости… Прекрасные новости… Надеюсь, вскоре мы увидим нашего Жана…
Слабая улыбка тронула губы девушки, она прошептала:
— Как я счастлива… Спасибо, большой братец, теперь я скоро поправлюсь…
— Какая радость, князь! Какая радость! — с искренним чувством воскликнул молодой человек. — Только что вы несколькими словами принесли нашей больной больше пользы, чем я…
— Дорогой доктор, — остановил его князь, — вы делаете куда больше, чем повелевает вам долг. И мы никогда не забудем, кому обязаны жизнью этого ребенка. Мы вечно будем помнить о вашей самоотверженной преданности.
Мишель протянул руку, которую интерн крепко пожал. Юноша не смог прибавить больше ни слова и снова сел возле той, что стала так дорога его сердцу.
Князь, снедаемый беспокойством, вернулся к жене.
Нервы супругов были натянуты до предела, души глодала тоска, а время, в течение которого решалась их судьба, тянулось бесконечно.
Наконец в два часа ночи зазвонил телефон.
Князь рывком вскочил на ноги и, весь дрожа, трясущимися руками схватил трубку.
— Алло… Алло… Это вы, князь?
— Да, это я, месье Гаро, — вымолвил князь. — Все прошло… успешно?
— О да, вполне успешно.
— Боже милостивый!..
— Злодей арестован. Он во всем признался. И в том, что украл вашего сына, и в том, что ударил ножом вашу свояченицу. Он отказывается сказать, где ребенок. Но не бойтесь, мерзавец заговорит.
ГЛАВА 10
Чудом спасшись благодаря вмешательству молодого человека, которого она никогда раньше не видела и чье имя впервые услышала в прачечной матушки Бидо, Ноэми Казен, прекрасная Мими, провела плохую ночь.
Несмотря на то, что Леон Ришар подоспел вовремя, девушка перенесла тяжелое потрясение и, очутившись в постели, почувствовала себя совсем разбитой.
Она пыталась скрыть недомогание, чтобы не усугублять волнение своей уже долгое время полупарализованной матери.
Но попробуй обмани материнское сердце!
Матушка Казен сразу же заметила, что дочку что-то мучает.
Время от времени короткий жалобный вскрик срывался с губ девушки, хоть она и пыталась его заглушить.
Бедная мать, обожавшая свое дитя, чувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.
А ведь она знала, какая Мими сильная, смелая, стойкая в несчастьях. И вот теперь она стонет, как больной ребенок…
— Прошу тебя, ласточка, скажи, где у тебя болит, — спрашивала добрая женщина, особенно болезненно ощущая свое увечье и беспомощность.
— Везде понемногу, мамочка, — отвечала девушка с наигранной веселостью. — Но это оттого, что я переволновалась и испугалась… Мне кажется, лошадь меня не задела…
— Какое счастье, ангелочек мой, что этот юноша там оказался!
— Да, мамочка, если б не он, я бы погибла…
— Я бы этого не перенесла. Жить без тебя, моя маленькая Мими, было бы нестерпимо. У меня ведь нет никого, кроме тебя, и я тебя так люблю!
— И я тебя, мамочка… Дорогая моя мамочка… Мне кажется, я так и осталась ребенком. Мне чудится, что ты держишь меня на руках, и я чувствую, как бьется доброе сердечко.
— Раньше я была хоть куда, никакой работы не чуралась. А теперь вот стала калекой и ты меня кормишь…
— Разве же это не естественно? К тому же господин Людовик заверил меня, что ты скоро поправишься.
Девушка умолкла, чувствуя, как стон рвется у нее из груди. Но она подавила его героическим усилием.
Мать выпила столовую ложку успокоительной микстуры, прописанной ей господином Людовиком, и под благотворным действием лекарства стала погружаться в сон.
Вскоре женщина крепко заснула, и Мими уже могла не сдерживать душившие ее стоны.
Лишь на рассвете ей удалось забыться тяжелым, полным кошмаров сном.
Проснулась она, к своему удивлению, только в десять часов.
Хотела вскочить с привычной легкостью, но снова тяжело откинулась на подушки и застонала.
Ее мать, вот уже в течение двух часов охранявшая сон дочери, подскочила от испуга.
— Ты заболела, дорогая? — встревожилась она.
— Да, мамочка. Все тело ломит.
— Надо кликнуть месье Людовика. Кстати, как странно. Он ведь всегда заходит к нам утром, по дороге в больницу, а сегодня-то и не зашел…
Несмотря на все усилия, Мими подняться на ноги не смогла.
Бедная девушка заплакала в три ручья при мысли, что у них нет денег, а она, наверное, не сможет несколько дней работать, из-за чего ее мать будет испытывать лишения.
В два часа пополудни к ним зашла матушка Бидо и принесла бульон, две котлеты и полштофа вина.
— Ну вот, что это ты болеть надумала, малышка? — заговорила она со свойственной ей сердечностью.
— Дорогая матушка Бидо, как вы добры! Столько беспокойства…
— За кого же беспокоиться, как не за таких, как вы? За тех, у кого золотое сердце… Разве же вы десятки, да нет, сотни раз не ухаживали за мной, когда я подхватывала простуду благодаря своей чертовой профессии? Ну-ка, мамаша Казен, съешьте котлетку да запейте красненьким.
— Спасибо вам, милая соседушка. Принимаю ваше угощение. Но — долг платежом красен, не правда ли?
— И вам, красавица, не мешает выпить и закусить, это поможет вам встать на ноги.
Такое сердечное отношение утешило Мими и ее мать, из гордости скрывавших свою бедность, порой граничившую с нищетой.
Ах, черт возьми, нетрудно было догадаться об их бедственном положении, ведь на жалкие гроши, которые зарабатывала семнадцатилетняя девушка, приходилось существовать обеим женщинам, и это при том, что одна из них тяжело болела.
О, кто задумывался, какие муки терпят им подобные, безропотно снося издевательства из месяца в месяц, из года в год, кто знает, как нищета и убожество сводят их в могилу?.. А наше капиталистическое общество и не думает озаботиться их судьбой!..
Имя им легион, они представляют собой немалую силу, в них воплощены и ум и трудолюбие, но им и в голову не приходит сплотиться и потребовать себе места под солнцем, куска хлеба на старость, отстоять свое право жить иначе, чем живут рабы, эксплуатируемые до последней капли крови и пота.
На следующее утро Мими стало немного лучше. Она поднялась, но работать еще не могла.
К тому же было еще кое-что, о чем она не смела поведать матери. Мими брала заказы на шитье в одном большом магазине готового платья. Так вот, старший приказчик соблаговолил заметить, что она красива, очень красива, и сообщил ей об этом в весьма сильных выражениях.
Увы, ей не впервые говорили о ее красоте, притом в самой оскорбительной форме.
Целомудрие бедняков вынуждено рядиться в доспехи безразличного презрения, а девушке, желающей остаться благоразумной, приходилось выслушивать любые гнусности.
Естественно, Мими пропускала мимо ушей грязные намеки мерзавца-приказчика, однако вскоре он заговорил в самом категорическом тоне и дал понять, что либо ей следует уступить его домогательствам, либо о работе нечего и думать.
Не кажется ли вам, что такое насилие над беззащитным созданием, такой отвратительный шантаж преступен?
В Америке в случае, если бы жертва обратилась в суд, обидчика наказали бы по закону, а, может быть, возмущенная толпа его просто-напросто линчевала бы.
У нас же подобное насилие считается одним из проявлений нашей французской галантности.
Вот почему Мими, зная по рассказам товарок, что деваться ей некуда, не хотела возвращаться в магазин. Надо было искать другое место.
Но где его найдешь? Она едва держалась на ногах, а в кармане оставалось всего сорок су.
Надо ли было изо дня в день влачить жалкое существование, сводить концы с концами, экономить на всем на свете, чтобы теперь остаться у разбитого корыта? Придется теперь умирать с голоду?
Да, в Париже умирают от голода… В столице мира часто умирают от голода… Что делать? Просить милостыню? Продать свое тело первому встречному?
Внезапно бедняжка Мими разразилась рыданиями и поведала матери об их бедственном положении.
Несчастная калека часто представляла себе подобную ситуацию.
— Ну что ж, — говорила она себе, — если уж мы докатимся до такого, не останется другого выхода, кроме как наложить на себя руки.
И вот теперь, голосом, прерываемым рыданиями, дрожа всем телом, она сказала дочери:
— К чему такая жизни, состоящая из одних страданий? Разве выпал нам хоть один спокойный денек? Разве могли мы хоть раз не опасаться следующего дня? Мертвые не хотят есть… Мертвые не мерзнут… Их никто не может обидеть… Никто не может обесчестить…
Мими тихо плакала, не говоря ни слова, и сознавала, что ее мать права.
Да, лучше умереть, чем агонизировать в течение дней, месяцев, лет…
Но при мысли о смерти непреодолимый ужас леденил ее душу…
Все Се семнадцать лет, вся энергия трудолюбивого ребенка, надежда, теплившаяся в глубине ее души, — все протестовало против такого жестокого решения…
Что бы ни утверждали моралисты, последователи философии Жан-Жака Руссо, — люди, добровольно уходящие из жизни, вовсе не трусы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76