Но едва я вспомнил ее обращение со мной, когда я чуть не заснул, мне показалось, что ее слова: «Филипп, отправляйтесь в кровать» – вполне могла произнести моя нянька лет двадцать назад.
В полдень за причитающейся им платой пришли слуги и люди, работавшие в конюшне, в лесу, в саду. Заметив отсутствие Тамлина, старшего садовника, я поинтересовался, почему его нет, и мне сказали, что он где-то «с госпожой».
Я воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу, расплатился с остальными работниками и отпустил их. Интуиция подсказала мне, где искать Тамлина и кузину Рейчел. Я не ошибся. Они были в оранжерее, где росли камелии, олеандры и другие растения, привезенные Эмброзом из странствий.
Я никогда не разбирался в садоводстве – все заботы лежали на Тамлине; огибая угол оранжереи и подходя к ним, я слышал, как она говорила о черенках и побегах, о влиянии северного климата и об удобрении почвы. Тамлин слушал, держа шапку в руке и с таким же почтительным видом, какой я заметил у Сикома и Веллингтона. Увидев меня, она улыбнулась и поднялась на ноги: до того она стояла на коленях на мешковине и рассматривала молодой побег, выходящий в трубку.
– Я гуляю с половины одиннадцатого, – сказала она. – Я искала вас, чтобы спросить разрешения, но не нашла и потому совершила отчаянный поступок – сама отправилась в домик Тамлина и познакомилась с ним; правда, Тамлин?
– Правда, мэм, – сказал Тамлин, как баран уставясь на нее.
– Видите ли, Филипп, – продолжала она, – я привезла с собой в Плимут – в экипаж я их взять не могла, они прибудут с посыльным – все саженцы деревьев и кустов, которые мы собрали, Эмброз и я, за последние два года. У меня есть список с указанием мест, где он хотел их высадить, и я думала сэкономить время, обсудив список с Тамлином и объяснив ему, что к чему.
Когда их привезут, меня уже может не быть здесь.
– Превосходно, – сказал я, – вы оба разбираетесь в этих делах лучше меня. Прошу вас, продолжайте.
– Мы уже все обсудили, не правда ли, Тамлин? – сказала она. – И будьте добры, передайте миссис Тамлин мою благодарность за чай; я очень надеюсь, что к вечеру ее горлу станет лучше. Эвкалиптовое масло – отличное лекарство, я пришлю его ей.
– Благодарю вас, мэм, – сказал Тамлин (я впервые слышал, что у его жены болит горло) и, взглянув на меня, добавил с неожиданной застенчивостью:
– Нынче утром, мистер Филипп, сэр, я узнал кое-что такое, чего никак не думал узнать от дамы. Я всегда полагал, что знаю свою работу, но миссис Эшли разбирается в садоводстве куда лучше меня. Мне столько в жизни не узнать.
Рядом с ней я чувствую себя полным неучем.
– Вздор, Тамлин, – возразила кузина Рейчел. – Я разбираюсь только в деревьях и кустарниках. Что же касается фруктов, то я не имею ни малейшего представления, как, например, выращивают персики; кстати, запомните: вы еще не сводили меня в цветник. Вы это сделаете завтра.
– Как только пожелаете, мэм, – сказал Тамлин.
Она попрощалась с ним, и мы пошли к дому.
– Раз вы гуляете почти с десяти часов, – сказал я, – то, наверное, хотите отдохнуть. Я скажу Веллингтону, чтобы он пока не седлал коня.
– Отдохнуть? – переспросила она. – Кто говорит об отдыхе? Я все утро предвкушала нашу прогулку верхом. Посмотрите, вот и солнце. Вы ведь обещали, что оно появится. Кто поведет моего коня – вы или Веллингтон?
– Нет, – сказал я. – С вами пойду я. И предупреждаю, хоть вы и способны наставлять Тамлина в выращивании камелий, преподать мне урок земледелия вам не удастся.
– Ячмень от овса я отличаю, – сказала она. – Вы поражены?
– Ни капли, – ответил я. – Как бы то ни было, на полях вы не увидите ни того ни другого – урожай уже собран.
Когда мы вошли в дом, я обнаружил, что Сиком накрыл в столовой холодный завтрак из мяса и салата, дополнив его пирогами и пудингами, словно мы собирались обедать. Кузина Рейчел кинула на меня быстрый взгляд, лицо ее было невозмутимо серьезно, однако в глубине глаз опять горели смешинки.
– Вы человек молодой и еще не кончили расти, – сказала она. – Ешьте и будьте благодарны. Положите в карман кусок пирога, и, когда мы поднимемся на Западные холмы, я попрошу вас поделиться со мной. А сейчас я пойду наверх и надену что-нибудь подходящее для поездки.
По крайней мере, подумал я, с аппетитом принимаясь за холодное мясо, она не ждет, чтобы за ней ухаживали или проявляли подчеркнутые знаки внимания; у нее явно незаурядный ум, что, слава Богу, отнюдь не женская черта. Лишь одно раздражало меня: мою манеру держаться с ней (как я полагал, довольно язвительную) она принимала спокойно и даже с удовольствием. Мой сарказм казался ей веселостью.
Только я успел поесть, как Соломона подвели к дверям дома. Крепкий старый конь за всю свою жизнь ни разу не подвергался столь тщательной чистке. Даже копыта Соломона надраили до блеска – моя Цыганка никогда не удостаивалась такого внимания. Две молодые собаки скакали у его ног. Дон невозмутимо наблюдал за ними; для него, как и для его друга Соломона, дни скачек давно миновали.
Я пошел сказать Сикому, что нас не будет часов до четырех, а когда вернулся, кузина Рейчел уже сидела на Соломоне. Веллингтон прилаживал ей шпоры. Она переоделась в другое траурное платье, с чуть большим вырезом, и вместо шляпы волосы ее покрывала черная кружевная шаль. Сидя вполоборота ко мне, она говорила с Веллингтоном, и мне почему-то вспомнилось, как накануне вечером она рассказывала о том, что Эмброз иногда поддразнивал ее и однажды сказал, будто от нее веет ароматом Древнего Рима. Думаю, в ту минуту я понял, что он имел в виду. Ее лицо было похоже на лица с римских монет – четкие, но маленькие; обрамленное кружевной шалью, оно напоминало мне женщин, которых я видел во Флоренции, преклонивших колени в соборе или притаившихся в дверях безмолвных домов. Женщина, в которой я не находил ничего достойного внимания, кроме рук, переменчивых глаз и неожиданных россыпей жемчужного смеха, возвышаясь надо мною, выглядела совсем иначе.
Казалась более далекой, более отстраненной, более итальянкой.
Она услышала мои шаги, обернулась, и все исчезло: отстраненность, нездешность – все то, что проступало на ее лице в минуты покоя.
– Готовы? – спросил я. – Не боитесь упасть?
– Я полагаюсь на вас и на Соломона, – ответила она.
– Вот и прекрасно. Поехали. Мы вернемся часа через два, Веллингтон.
И, взяв Соломона под уздцы, я выступил с нею в поход по Бартонским землям.
Ветер, который дул последние дни, улетел в глубь страны, унеся с собой дождь; к полудню небо прояснилось и выглянуло солнце. Солоноватый, хрустально-чистый воздух подгонял шаг и доносил дыхание моря, бьющегося о скалы бухты. Осенью такие дни выдаются у нас часто. Словно заплутавшие во времени, они напоены особой свежестью и, изредка напоминая о близости холодов, еще дышат последним теплом лета.
Странным было наше паломничество. Мы начали с Бартона, и мне стоило немалого труда отговориться от приглашения Билли Роу и его жены зайти в дом и отведать пирога со сливками, лишь ценою обещания заехать к ним в понедельник мне удалось миновать коровник и навозную кучу, вывести Соломона за ворота фермы и выйти на жнивье Западных холмов.
Бартонские земли представляют собой полуостров, Маячные поля занимают дальний его конец у моря. Как я и говорил кузине, хлеба уже свезли, и я мог вести старика Соломона куда заблагорассудится. К тому же большая часть Бартонских земель – пастбища, и, чтобы целиком осмотреть их, мы держались ближе к морю. В конце концов мы подошли к самому маяку, и, оглянувшись, она увидела все имение – с запада ограниченное длинным отрезком песчаной бухты, а с востока, на расстоянии трех миль от нее, – рукавом моря. Бартонская ферма и дом – особняк, как неизменно называл его Сиком, – лежали как бы на блюдце, но деревья, посаженные по распоряжению дяди Филиппа и Эмброза, уже густо разрослись и частично скрывали дом; к северу от него новая аллея вилась через лес и взбегала на небольшую возвышенность, где сходились Четыре Дороги.
Вспомнив, что говорила кузина Рейчел прошлым вечером, я попробовал проверить, так ли хорошо она знает Бартонские земли, но не смог поймать ее на ошибке. Память ни разу не подвела ее, когда она упоминала названия различных пляжей, мысов и ферм на территории имения; она знала имена всех арендаторов, их семьи, знала, что племянник Сикома живет в рыбачьем доме на берегу, а брат держит мельницу. Она не обрушила на меня все свои познания сразу – скорее, я сам, подгоняемый любопытством, побуждал ее поделиться ими. Мне казалось весьма странным то, как естественно и с каким интересом она называла имена и говорила о людях.
– О чем же, по-вашему, мы разговаривали, Эмброз и я? – наконец спросила она, когда мы спускались с Маячного холма на восточное поле. – Он страстно любил свой дом, свою землю, поэтому и я полюбила их. Разве вы не ждете того же от своей жены?
– Не имея жены, ничего не могу сказать, – ответил я, – но у меня были основания полагать, что, прожив всю жизнь на континенте, вы увлекаетесь совсем другим.
– Так и было, – сказала она, – пока я не встретила Эмброза.
– Кроме увлечения садами, как я догадываюсь?
– Кроме увлечения садами, – согласилась она. – Наверное, он писал вам, как оно началось. Мой сад на вилле очень красив, но это… – Она на мгновение замолкла и осадила Соломона; я остановился, держа руку на узде. – …Но это то, что мне всегда хотелось увидеть. Это совсем другое.
Она еще немного помолчала, глядя на бухту.
– На вилле, – продолжала она, – когда я была молода и замужем за моим первым мужем – я говорю не про Эмброза, – я была не очень счастлива и находила утешение в перепланировке сада, высаживании новых растений, разбивке террас, прокладывании дорожек. Ища совета и руководства, я зарылась в книги, и результат получился совсем неплохой; во всяком случае, я сама так думала и многие говорили мне об этом. Интересно, что сказали бы вы про мой сад…
Я бросил на нее быстрый взгляд. Ее лицо было обращено к морю, и она не заметила этого. Что она имела в виду? Разве крестный не сообщил ей, что я побывал на вилле?
Меня охватило внезапное беспокойство. Я вспомнил, с каким самообладанием после легкой нервозности первых минут она держалась накануне вечером, вспомнил непринужденность нашей беседы, которую поутру за завтраком приписал светскому чутью кузины Рейчел и своему отупению после коньяка. Мне вдруг показалось странным, что она ничего не сказала тогда о моем посещении Флоренции, и еще более странным, что она ни словом не обмолвилась о том, каким образом я узнал о смерти Эмброза. Неужели крестный счел за благо увильнуть от этого предмета и предоставил мне самому сообщить ей о моей поездке? В душе я проклинал его старческую болтливость и трусость, хотя прекрасно понимал, что теперь уже не кто иной, как я сам, праздную труса.
Вчера вечером, если бы только я рассказал ей вчера вечером, одурманенный коньяком! Но теперь… теперь это нелегко. Она удивится, почему я молчал раньше. Конечно же, сейчас самый подходящий момент сказать: «Я видел сад на вилле Сангаллетги. Разве вы не знаете?» Но она ласково обратилась к Соломону, и он тронул с места.
– А мы можем пройти мимо мельницы и подняться к дому через лес с другой стороны? – спросила она.
Я упустил благоприятную возможность, и мы двинулись назад к дому. В лесу она время от времени бросала одно-два слова о деревьях, о гряде холмов или еще о чем-то, привлекшем ее внимание, но для меня легкость и непринужденность начала нашей прогулки были утрачены. Ведь так или иначе, а я должен был сказать ей о моем посещении Флоренции. Если я не расскажу ей, она обо всем узнает от Сикома или от самого крестного, когда в воскресенье он приедет к нам на обед. Чем ближе к дому, тем молчаливее я становился.
– Я утомила вас, – сказала она. – Еду, как королева, на Соломоне, а вы, подобно пилигриму, все время идете пешком. Простите, Филипп. Я так счастлива… Вы и не догадываетесь, как я счастлива.
– Нет, я не устал, – возразил я. – Мне очень приятно, что прогулка доставила вам удовольствие.
При всем том я не мог выдержать ее взгляд – доверчивый, вопрошающий.
Веллингтон ждал у дома, чтобы помочь ей сойти с лошади. Она пошла наверх отдохнуть, перед тем как переодеться к обеду, а я уселся в библиотеке, мрачно куря трубку и ломая голову над тем, как же, черт возьми, рассказать ей про Флоренцию. Если бы крестный сообщил ей об этом в письме, то заговорить первой пришлось бы ей, а мне оставалось бы спокойно ждать, что она скажет. Но и это было бы нестрашно, будь она той женщиной, какую я ожидал увидеть. Боже правый, почему она оказалась совсем другой и расстроила мои планы?
Я вымыл руки, переоделся и положил в карман два последних письма Эмброза; но когда я вошел в гостиную, ожидая увидеть ее там, комната была пуста. Сиком, проходивший через холл, сказал мне, что госпожа в библиотеке.
Теперь, когда она не возвышалась надо мной, сидя на Соломоне, сняла с головы шаль и пригладила волосы, она казалась еще меньше, чем прежде, еще беззащитнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
В полдень за причитающейся им платой пришли слуги и люди, работавшие в конюшне, в лесу, в саду. Заметив отсутствие Тамлина, старшего садовника, я поинтересовался, почему его нет, и мне сказали, что он где-то «с госпожой».
Я воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу, расплатился с остальными работниками и отпустил их. Интуиция подсказала мне, где искать Тамлина и кузину Рейчел. Я не ошибся. Они были в оранжерее, где росли камелии, олеандры и другие растения, привезенные Эмброзом из странствий.
Я никогда не разбирался в садоводстве – все заботы лежали на Тамлине; огибая угол оранжереи и подходя к ним, я слышал, как она говорила о черенках и побегах, о влиянии северного климата и об удобрении почвы. Тамлин слушал, держа шапку в руке и с таким же почтительным видом, какой я заметил у Сикома и Веллингтона. Увидев меня, она улыбнулась и поднялась на ноги: до того она стояла на коленях на мешковине и рассматривала молодой побег, выходящий в трубку.
– Я гуляю с половины одиннадцатого, – сказала она. – Я искала вас, чтобы спросить разрешения, но не нашла и потому совершила отчаянный поступок – сама отправилась в домик Тамлина и познакомилась с ним; правда, Тамлин?
– Правда, мэм, – сказал Тамлин, как баран уставясь на нее.
– Видите ли, Филипп, – продолжала она, – я привезла с собой в Плимут – в экипаж я их взять не могла, они прибудут с посыльным – все саженцы деревьев и кустов, которые мы собрали, Эмброз и я, за последние два года. У меня есть список с указанием мест, где он хотел их высадить, и я думала сэкономить время, обсудив список с Тамлином и объяснив ему, что к чему.
Когда их привезут, меня уже может не быть здесь.
– Превосходно, – сказал я, – вы оба разбираетесь в этих делах лучше меня. Прошу вас, продолжайте.
– Мы уже все обсудили, не правда ли, Тамлин? – сказала она. – И будьте добры, передайте миссис Тамлин мою благодарность за чай; я очень надеюсь, что к вечеру ее горлу станет лучше. Эвкалиптовое масло – отличное лекарство, я пришлю его ей.
– Благодарю вас, мэм, – сказал Тамлин (я впервые слышал, что у его жены болит горло) и, взглянув на меня, добавил с неожиданной застенчивостью:
– Нынче утром, мистер Филипп, сэр, я узнал кое-что такое, чего никак не думал узнать от дамы. Я всегда полагал, что знаю свою работу, но миссис Эшли разбирается в садоводстве куда лучше меня. Мне столько в жизни не узнать.
Рядом с ней я чувствую себя полным неучем.
– Вздор, Тамлин, – возразила кузина Рейчел. – Я разбираюсь только в деревьях и кустарниках. Что же касается фруктов, то я не имею ни малейшего представления, как, например, выращивают персики; кстати, запомните: вы еще не сводили меня в цветник. Вы это сделаете завтра.
– Как только пожелаете, мэм, – сказал Тамлин.
Она попрощалась с ним, и мы пошли к дому.
– Раз вы гуляете почти с десяти часов, – сказал я, – то, наверное, хотите отдохнуть. Я скажу Веллингтону, чтобы он пока не седлал коня.
– Отдохнуть? – переспросила она. – Кто говорит об отдыхе? Я все утро предвкушала нашу прогулку верхом. Посмотрите, вот и солнце. Вы ведь обещали, что оно появится. Кто поведет моего коня – вы или Веллингтон?
– Нет, – сказал я. – С вами пойду я. И предупреждаю, хоть вы и способны наставлять Тамлина в выращивании камелий, преподать мне урок земледелия вам не удастся.
– Ячмень от овса я отличаю, – сказала она. – Вы поражены?
– Ни капли, – ответил я. – Как бы то ни было, на полях вы не увидите ни того ни другого – урожай уже собран.
Когда мы вошли в дом, я обнаружил, что Сиком накрыл в столовой холодный завтрак из мяса и салата, дополнив его пирогами и пудингами, словно мы собирались обедать. Кузина Рейчел кинула на меня быстрый взгляд, лицо ее было невозмутимо серьезно, однако в глубине глаз опять горели смешинки.
– Вы человек молодой и еще не кончили расти, – сказала она. – Ешьте и будьте благодарны. Положите в карман кусок пирога, и, когда мы поднимемся на Западные холмы, я попрошу вас поделиться со мной. А сейчас я пойду наверх и надену что-нибудь подходящее для поездки.
По крайней мере, подумал я, с аппетитом принимаясь за холодное мясо, она не ждет, чтобы за ней ухаживали или проявляли подчеркнутые знаки внимания; у нее явно незаурядный ум, что, слава Богу, отнюдь не женская черта. Лишь одно раздражало меня: мою манеру держаться с ней (как я полагал, довольно язвительную) она принимала спокойно и даже с удовольствием. Мой сарказм казался ей веселостью.
Только я успел поесть, как Соломона подвели к дверям дома. Крепкий старый конь за всю свою жизнь ни разу не подвергался столь тщательной чистке. Даже копыта Соломона надраили до блеска – моя Цыганка никогда не удостаивалась такого внимания. Две молодые собаки скакали у его ног. Дон невозмутимо наблюдал за ними; для него, как и для его друга Соломона, дни скачек давно миновали.
Я пошел сказать Сикому, что нас не будет часов до четырех, а когда вернулся, кузина Рейчел уже сидела на Соломоне. Веллингтон прилаживал ей шпоры. Она переоделась в другое траурное платье, с чуть большим вырезом, и вместо шляпы волосы ее покрывала черная кружевная шаль. Сидя вполоборота ко мне, она говорила с Веллингтоном, и мне почему-то вспомнилось, как накануне вечером она рассказывала о том, что Эмброз иногда поддразнивал ее и однажды сказал, будто от нее веет ароматом Древнего Рима. Думаю, в ту минуту я понял, что он имел в виду. Ее лицо было похоже на лица с римских монет – четкие, но маленькие; обрамленное кружевной шалью, оно напоминало мне женщин, которых я видел во Флоренции, преклонивших колени в соборе или притаившихся в дверях безмолвных домов. Женщина, в которой я не находил ничего достойного внимания, кроме рук, переменчивых глаз и неожиданных россыпей жемчужного смеха, возвышаясь надо мною, выглядела совсем иначе.
Казалась более далекой, более отстраненной, более итальянкой.
Она услышала мои шаги, обернулась, и все исчезло: отстраненность, нездешность – все то, что проступало на ее лице в минуты покоя.
– Готовы? – спросил я. – Не боитесь упасть?
– Я полагаюсь на вас и на Соломона, – ответила она.
– Вот и прекрасно. Поехали. Мы вернемся часа через два, Веллингтон.
И, взяв Соломона под уздцы, я выступил с нею в поход по Бартонским землям.
Ветер, который дул последние дни, улетел в глубь страны, унеся с собой дождь; к полудню небо прояснилось и выглянуло солнце. Солоноватый, хрустально-чистый воздух подгонял шаг и доносил дыхание моря, бьющегося о скалы бухты. Осенью такие дни выдаются у нас часто. Словно заплутавшие во времени, они напоены особой свежестью и, изредка напоминая о близости холодов, еще дышат последним теплом лета.
Странным было наше паломничество. Мы начали с Бартона, и мне стоило немалого труда отговориться от приглашения Билли Роу и его жены зайти в дом и отведать пирога со сливками, лишь ценою обещания заехать к ним в понедельник мне удалось миновать коровник и навозную кучу, вывести Соломона за ворота фермы и выйти на жнивье Западных холмов.
Бартонские земли представляют собой полуостров, Маячные поля занимают дальний его конец у моря. Как я и говорил кузине, хлеба уже свезли, и я мог вести старика Соломона куда заблагорассудится. К тому же большая часть Бартонских земель – пастбища, и, чтобы целиком осмотреть их, мы держались ближе к морю. В конце концов мы подошли к самому маяку, и, оглянувшись, она увидела все имение – с запада ограниченное длинным отрезком песчаной бухты, а с востока, на расстоянии трех миль от нее, – рукавом моря. Бартонская ферма и дом – особняк, как неизменно называл его Сиком, – лежали как бы на блюдце, но деревья, посаженные по распоряжению дяди Филиппа и Эмброза, уже густо разрослись и частично скрывали дом; к северу от него новая аллея вилась через лес и взбегала на небольшую возвышенность, где сходились Четыре Дороги.
Вспомнив, что говорила кузина Рейчел прошлым вечером, я попробовал проверить, так ли хорошо она знает Бартонские земли, но не смог поймать ее на ошибке. Память ни разу не подвела ее, когда она упоминала названия различных пляжей, мысов и ферм на территории имения; она знала имена всех арендаторов, их семьи, знала, что племянник Сикома живет в рыбачьем доме на берегу, а брат держит мельницу. Она не обрушила на меня все свои познания сразу – скорее, я сам, подгоняемый любопытством, побуждал ее поделиться ими. Мне казалось весьма странным то, как естественно и с каким интересом она называла имена и говорила о людях.
– О чем же, по-вашему, мы разговаривали, Эмброз и я? – наконец спросила она, когда мы спускались с Маячного холма на восточное поле. – Он страстно любил свой дом, свою землю, поэтому и я полюбила их. Разве вы не ждете того же от своей жены?
– Не имея жены, ничего не могу сказать, – ответил я, – но у меня были основания полагать, что, прожив всю жизнь на континенте, вы увлекаетесь совсем другим.
– Так и было, – сказала она, – пока я не встретила Эмброза.
– Кроме увлечения садами, как я догадываюсь?
– Кроме увлечения садами, – согласилась она. – Наверное, он писал вам, как оно началось. Мой сад на вилле очень красив, но это… – Она на мгновение замолкла и осадила Соломона; я остановился, держа руку на узде. – …Но это то, что мне всегда хотелось увидеть. Это совсем другое.
Она еще немного помолчала, глядя на бухту.
– На вилле, – продолжала она, – когда я была молода и замужем за моим первым мужем – я говорю не про Эмброза, – я была не очень счастлива и находила утешение в перепланировке сада, высаживании новых растений, разбивке террас, прокладывании дорожек. Ища совета и руководства, я зарылась в книги, и результат получился совсем неплохой; во всяком случае, я сама так думала и многие говорили мне об этом. Интересно, что сказали бы вы про мой сад…
Я бросил на нее быстрый взгляд. Ее лицо было обращено к морю, и она не заметила этого. Что она имела в виду? Разве крестный не сообщил ей, что я побывал на вилле?
Меня охватило внезапное беспокойство. Я вспомнил, с каким самообладанием после легкой нервозности первых минут она держалась накануне вечером, вспомнил непринужденность нашей беседы, которую поутру за завтраком приписал светскому чутью кузины Рейчел и своему отупению после коньяка. Мне вдруг показалось странным, что она ничего не сказала тогда о моем посещении Флоренции, и еще более странным, что она ни словом не обмолвилась о том, каким образом я узнал о смерти Эмброза. Неужели крестный счел за благо увильнуть от этого предмета и предоставил мне самому сообщить ей о моей поездке? В душе я проклинал его старческую болтливость и трусость, хотя прекрасно понимал, что теперь уже не кто иной, как я сам, праздную труса.
Вчера вечером, если бы только я рассказал ей вчера вечером, одурманенный коньяком! Но теперь… теперь это нелегко. Она удивится, почему я молчал раньше. Конечно же, сейчас самый подходящий момент сказать: «Я видел сад на вилле Сангаллетги. Разве вы не знаете?» Но она ласково обратилась к Соломону, и он тронул с места.
– А мы можем пройти мимо мельницы и подняться к дому через лес с другой стороны? – спросила она.
Я упустил благоприятную возможность, и мы двинулись назад к дому. В лесу она время от времени бросала одно-два слова о деревьях, о гряде холмов или еще о чем-то, привлекшем ее внимание, но для меня легкость и непринужденность начала нашей прогулки были утрачены. Ведь так или иначе, а я должен был сказать ей о моем посещении Флоренции. Если я не расскажу ей, она обо всем узнает от Сикома или от самого крестного, когда в воскресенье он приедет к нам на обед. Чем ближе к дому, тем молчаливее я становился.
– Я утомила вас, – сказала она. – Еду, как королева, на Соломоне, а вы, подобно пилигриму, все время идете пешком. Простите, Филипп. Я так счастлива… Вы и не догадываетесь, как я счастлива.
– Нет, я не устал, – возразил я. – Мне очень приятно, что прогулка доставила вам удовольствие.
При всем том я не мог выдержать ее взгляд – доверчивый, вопрошающий.
Веллингтон ждал у дома, чтобы помочь ей сойти с лошади. Она пошла наверх отдохнуть, перед тем как переодеться к обеду, а я уселся в библиотеке, мрачно куря трубку и ломая голову над тем, как же, черт возьми, рассказать ей про Флоренцию. Если бы крестный сообщил ей об этом в письме, то заговорить первой пришлось бы ей, а мне оставалось бы спокойно ждать, что она скажет. Но и это было бы нестрашно, будь она той женщиной, какую я ожидал увидеть. Боже правый, почему она оказалась совсем другой и расстроила мои планы?
Я вымыл руки, переоделся и положил в карман два последних письма Эмброза; но когда я вошел в гостиную, ожидая увидеть ее там, комната была пуста. Сиком, проходивший через холл, сказал мне, что госпожа в библиотеке.
Теперь, когда она не возвышалась надо мной, сидя на Соломоне, сняла с головы шаль и пригладила волосы, она казалась еще меньше, чем прежде, еще беззащитнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49