Свидетели утверждают, что собака даже не пикнула. Смерть ее была легкой и мгновенной… Но это обстоятельство не смягчило охотников. На скандал сбежался весь вагон. Спаниелька оказалась чуть ли не гордостью советского охотничьего собаководства. У нее было столько медалей, что на выставках хозяин носил их на специальной подушечке, так как низкорослому псу это было не под силу. В общем, они заломили такую цену, что Глеб глаза вытаращил и стал яростно торговаться. Ударили по рукам на пятидесяти рублях. Тридцать Кащеев каким-то непостижимым образом в поезде раздобыл, а двадцать ему поверили в долг. Причем охотники пригрозили, что если в срок не отдаст деньги, то напишут про него в «Известия» фельетон…
Глеб — парень с юмором, но почему-то не любил, когда ему напоминали про эту историю.
Вечером, после работы, мы играем с Игорем в шахматы. Он сильный игрок, и мне приходится туго. Я уже две партии проиграл. Надо бы бросить, но проклятое упорство… Я уже вижу, что и эта партия уходит от меня.
Мы сидим на бревнах у ветхого сарая. Ветер с реки треплет соломенные волосы Овчинникова. Он сосредоточен, лоб нахмурен. Думает. Чего тут думать: я проиграл партию!
— Ну их к черту, шахматы… — сказал я.
— У тебя есть шанс.
Деревянный дом, в котором Овчинников снимает комнату, стоит на берегу Широкой. Два огромных клена заслонили фасад. Их ветви царапают белую трубу. Летом здесь рай: прямо под окном плещется река, желтый пляж рядом, тут же под боком лодочная станция. Бери лодку и плыви куда хочешь.
«Запорожец» стоит у сарая. Гаража нет, но это обстоятельство нимало не тревожит Игоря. В гараж нужно загонять машину, а это чревато последствиями: можно промахнуться и вмазать в косяк или вышибить заднюю стену…
Нас пригласили поужинать хозяева Игоря — Калаушины. Хозяин, еще крепкий старик с загорелой лысиной, рыбак. Он недавно вернулся с озера.
Из приоткрытой двери доносится аппетитное шипение: жарятся свежие окуни.
Я опрокидываю на доске фигуры: бесполезное дело!
— Упустил шанс, — говорит Игорь, спокойно собирая фигуры.
О каком же он шансе твердит? Куда ни пойди — шах и шах. А через три хода — мат.
— У тебя есть что-нибудь к ухе? — спрашиваю я.
— Тащим жребий, — говорит Игорь.
— Не мог захватить оттуда?
— Короткая спичка — проиграл, — говорит Игорь.
В его кабинете в шкафу под замком стоит огромная бутыль со спиртом. Для нужд производства. И хранитель этой заветной бутыли Игорь. Узнав про эту бутыль, мы с Кащеевым атаковали его, но безуспешно. У хранителя твердый характер. И мы давно махнули рукой на эту пузатую искусительницу.
Жребий идти в магазин выпал Игорю. Это справедливо: я все-таки только что три партии проиграл в шахматы.
Длинный, с желтыми волосами, в сером пальто, Игорь зашагал по тропинке, чтобы через старый мост выйти на площадь, где большой гастроном. Как обычно у очень высоких людей, плечи у него немного ссутулены. Кепка почему-то засунута в карман. Он снял ее, как только снег стал таять. А вот зачем таскает в кармане — неизвестно.
Я сижу на старом сосновом бревне. Пахнет смолой. Запоздало вскакиваю: так и есть — прилип! На брюках будет пятно. Рассудив, что теперь терять нечего, снова усаживаюсь на бревно. Река течет в каких-то десяти шагах от меня. Широкая вспухла, вода все прибывает. Чего доброго, из берегов выйдет, зима в этом году была снежная. В мутных красноватых волнах мелькает белая щепа, иногда проплывает целая чурка. Измочаленные кусты, вырванные с корнем, цепляются за берега, не хотят плыть.
Возвращается Игорь и присаживается рядом. Мимо нас по тропинке проходит девушка. Волосы русые, синее пальто расстегнуто. Ноги у девушки крепкие, в туфлях на низком каблуке. Мы провожаем ее взглядом.
— Женился бы ты, — просто так говорю я. — Представляешь, приходишь с работы домой, а жена тебя встречает… Горячая от плиты, в фартуке, руки в муке. И румянец во всю щеку. А на плите жарится-парится всякая вкусная еда… Запахи! — Я даже сглотнул. — Жена улыбается, подставляет тебе щечку, ты чмокаешь ее…
— Жалкое сюсюканье, — говорит Игорь.
— Пообедал, лег на диван, ноги вытянул, а жена тебе уже несет свежую газету…
— Вот шляпа, — говорит Игорь. — Опять позабыл выписать «Науку и жизнь»!
— …Садится рядом, аппетитная такая… и рассказывает…
— Как поругалась с соседкой! — перебивает Игорь.
— Тебе не хочется после обеда волноваться, и ты обещаешь устроить соседу скандал вечером… А потом с женой под ручку идешь в кино… На какое-нибудь «Милое семейство». Жена в восторге, а ты…
— Обычно вкусы жены и мужа совпадают, — говорит Игорь.
— Ну и сиди на бревне… Вечно голодный, нестиранный! Жди, когда добрые люди позовут на ужин…
— Погоди, — говорит Игорь и прислушивается. — Можешь зайти на кухню и посмотреть небольшую сценку из семейной жизни моих хозяев.
Из приоткрытой двери явственно доносятся раздраженные голоса. Потом что-то падает на пол, и, зазвенев, выкатывается на крыльцо крышка от кастрюли. Распахивается дверь, и вслед за крышкой вылетает Павел Михайлович Калаушин. Лицо красное, волосы взъерошены. Увидев нас, он сразу приосанивается и, приглаживая пятерней ежик, степенно проходит мимо.
— Далеко собрались, Пал Михалыч? — спрашивает Игорь.
— Жарко в доме, — отвечает Павел Михайлович. — Натопила, понимаешь, мать…
— Проветритесь, — говорит Игорь.
Я с трудом удерживаюсь от смеха, а Игорь даже глазом не моргнет.
Павел Михайлович размеренным шагом удаляется.
— Продолжай, я тебя слушаю, — говорит Игорь. — Да, на чем ты остановился? Итак, вы с любимой женой возвращаетесь из кино.
— Ну тебя.
— Моя хозяйка — суровый человек, — говорит Игорь.
— Пойдем, пожалуй, в столовую? — предлагаю я.
— Посмотрю, не уха ли загремела на пол, — говорит Игорь и сует мне в руки бутылку. Судя по всему, Игорь тоже побаивается хозяйку.
Павел Михайлович, который мрачнее тучи прогуливался неподалеку, увидев нас, просиял. И тут на пороге появился Игорь.
— Хозяйка приглашает всех к столу, — торжественно возвестил он.
Поднимаясь на крыльцо, Павел Михайлович радостно сказал:
— Анисья, у нас гости!
Игорь улыбнулся и шепнул мне:
— За что люблю старика, так это за оптимизм…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мой путь из общежития на завод лежит через вокзал. Каждое утро без четверти восемь я поднимаюсь на железный виадук. Длинный, почти с километр, виадук начинается от шоссе и кончается у нашего завода. Металлические опоры поддерживают его. С виадука, вниз к платформам, спускаются лестницы. Я люблю идти по виадуку. Поскрипывает деревянный настил. Внизу подо мной проплывают составы. Дым из паровозной трубы на мгновение все заволакивает. Стоишь как в теплом облаке. Паровоз проходит, едкий дым рассеивается. На путях мигают маневровые светофоры, сигналят фонарями составители. Желтый отблеск мерцает на рельсах. Негромко посвистывают маневровые «кукушки», подают сигналы стрелочники. Будто рожок пастуха звучат ранним утром эти сигналы.
Поднимаясь утром на виадук, я иногда вижу, как распахиваются тяжелые металлические ворота и на волю резво выбегает свежевыкрашенный лоснящийся локомотив. Он радостно пыхтит, шумит, выдыхает из своих застоявшихся недр облака пара. Погромыхивая на пересечениях путей, паровоз неуверенно пробует голос. Голос немного дребезжит, срывается, как у молодого петуха, впервые пытающегося известить мир о наступлении дня.
Паровоз вышел на обкатку. Один, без вагонов, он помчится по вздрагивающим рельсам через поля, леса и реки. И весенний ветер будет обдувать его горячие бока. Бежит отремонтированный локомотив вперед, радуется простору, свободе, а машинист придирчиво прислушивается к его дыханию, пульсу. Все ли хорошо подогнано, нет ли посторонних шумов в сердце, не жмет ли новая обувь, нет ли каких изъянов в железном организме?
Блестят в будке машиниста медные отполированные краны и рукоятки, мельтешат стрелки приборов, тоненько свистит пар. Из жерла топки пышет жаром. Рука машиниста дотрагивается до рукоятки регулятора, и паровоз замедляет ход. Хорошо ли работают автотормоза? Еще и еще раз поворачивает он кран. Тормозные колодки впиваются мертвой хваткой в колеса. Машинист испытывает мою работу. Это я ремонтировал автотормоз. Притирал золотники и клапана. И вот, если сейчас пропустит золотник или откажет клапан, локомотив снова будет стоять на запасном пути, котел его остынет, сердце остановится. А мы, бригада слесарей-автоматчиков, будем разбирать неисправный узел и заново ремонтировать. За мою небрежность будет расплачиваться вся бригада. И бракоделом буду не я, а вся бригада. Ни Лешка Карцев, ни Дима, ни Валька Матрос — никто не скажет мне худого слова. Никто не скажет и хорошего. Прощай, премиальные. Молча мы будем работать…
Вот какая у меня тонкая и сложная работа. Из-за маленького паршивого золотника можно сорвать план не только бригады, но и цеха.
Вот почему, когда ранним утром распахиваются заводские ворота, я радуюсь и немного волнуюсь.
На заводе я работаю второй год. Наш завод и за день не обойдешь. Громадина из кирпича, железа и стекла. Сюда паровозы и вагоны попадают чуть живые, едва дышат. А выходят новенькие, мощные, приятно смотреть. Завод мне нравится, это не какая-нибудь шарашкина контора, вроде радиомастерской, где я полгода работал. Я побывал в трех цехах: котельном, колесно-бандажном и, наконец, в арматурном. Сейчас я слесарь-автоматчик. Ремонтирую самую сложную локомотивную аппаратуру. Работа тонкая и интересная. Не то что в котельном. Я чуть не оглох. Там, в этом цехе, не разговаривают, сам себя не слышишь, не то что других. Я уже собирался сбежать с завода. И днем и ночью в моих ушах гремели пулеметные очереди пневматических молотков… И тут как раз Мамонт, начальник арматурного, забрал меня к себе…
А познакомились мы с ним так.
Взвалив на плечо тяжеленную деталь, я возвращался со склада. На путях, тянувшихся вдоль заводских цехов, работали два сварщика. Они варили тендерную тележку. Белые искры рассыпались во все стороны. За моей спиной покрикивал, подталкивая вагоны, маневровый. Кто знает, не оглянись я тогда, и неизвестно, чем бы все это кончилось. Но я оглянулся и увидел, что один товарный двухосный вагон спокойненько покатил по рельсам прямо на электросварщиков. Путь здесь был под уклон, и вагон постепенно набирал скорость. Я крикнул рабочим, чтобы они убирались с пути, но яростный треск электросварки заглушил мои слова. Тогда я швырнул деталь на землю и кинулся навстречу вагону. На пути оказалась почерневшая от мазута доска, я бросил ее под колеса: доска с треском переломилась, но вагон замедлил ход. До электросварщиков каких-то десять шагов. Упираясь ногами в шпалы, я попытался сдержать надвигавшийся вагон. Шаг за шагом я отступал. Мышцы окаменели. Где-то совсем рядом, за моей спиной, — оглянуться я уже не мог, — оглушительно трещала электросварка. Еще несколько мучительных шагов — и вагон расплющит меня вместе с рабочими о тендерную тележку… И тут я услышал чье-то дыхание, и рядом со мной кто-то встал на шпалы. Вагон еще немного продвинулся вперед и остановился… К нам бежали люди с ломами и лопатами. Откуда-то появился сцепщик с тормозным башмаком в руке. Раньше бы надо было…
Когда общими усилиями вагон откатили и подложили под колеса башмаки, я пришел в себя. Шея ныла от напряжения, руки стали тяжелыми, как чугунные болванки. Сварщики, опустив электродержатели, смотрели на меня. В их глазах запоздалый испуг.
Я нагнулся и оторвал державшуюся на честном слове подметку. Это я ее за шпалу зацепил.
— Как же это он… покатился? — кивнул один из электросварщиков на злополучный вагон.
— Вы что, оглохли, что ли?! — напустился я на них.
— Тебя можно использовать вместо маневрового… — ухмыльнулся тот, кто помог мне сдержать вагон.
— Как видишь, одной тяги оказалось маловато, — сказал я. — Не подоспей ты, тяжеловес, — и крышка!
Он сначала оторопело посмотрел на меня, потом рассмеялся:
— За словом в карман не лезешь!
Проведя пятерней по черным вьющимся волосам, он ушел, немного косолапя. Я уже почти полгода работал на заводе, а этого человека не видел. Если бы встретил — запомнил бы. Колоритная личность. Я спросил у одного из рабочих, кто этот человек.
— Ремнев-то? Новый начальник арматурного. Уже с неделю работает, — ответил тот.
Со всех сторон по широким дорогам и узким тропинкам стекаются люди к проходным. Завод большой, и рабочих много. Я киваю направо и налево, у меня здесь много знакомых. Лезу в карман за пропуском, но дед Мефодий, высокий, жилистый, кивает: «Проходи!» Вот память у деда! Тысячи людей идут мимо, и он каждого помнит. Этот старик знаменитый. Он работал на заводе еще при царе Горохе. И вот никак не может уйти на пенсию. У него в проходной электрическая плитка и маленький кофейник. Дед Мефодий на старости вдруг пристрастился к черному кофе. Пьет из большой алюминиевой кружки, и без сахара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52