У деда крепкое сердце и ясная голова.
В просторной раздевалке я переодеваюсь. Снимаю свитер, брюки и облачаюсь в пролетарский наряд: синий замасленный комбинезон и берет. У окна переодевается Дима. Он кивает мне и улыбается. У Димы розовое лицо и чистые глаза. Вот что значит вести праведный образ жизни. А у моего соседа по шкафчику лицо помятое, глаза мутноватые. Видно, вчера хватил лишку, а сегодня весь день будет маяться. И работа ему не в работу. Натянув на себя спецовку, мой сосед громко высморкался в угол и, тяжко вздохнув, поплелся в цех.
— Я за городом был. С отцом, — сообщил Дима.
Если бы с девушкой, я, конечно, удивился бы.
— Ты знаешь, снег уже сошел.
— Невероятно, — сказал я.
— Вечером был на дежурстве, — сказал Дима. — Одного интересного парня из ресторана вытащили… Он трубачу в инструмент вылил бутылку шампанского.
Застенчивый, как девушка, Дима, который и мухи не обидит, был дружинником. И, говорят, неплохо выполнял свои обязанности. Разговаривая с пьяницами и хулиганами, он краснел и смущался. И это, как ни странно, на многих действовало отрезвляюще.
— Ты тоже его тащил? — поинтересовался я.
— Мы с ним потом до самой ночи разговаривали, — сказал Дима. — Он, оказывается, в тюрьме сидел, недавно вернулся ну и отпраздновал…
— Ангел-заступник. О чем вы разговаривали?
— Он придет сюда, — сказал Дима. — Поступать на завод. Помоги ему. Ты ведь член комитета…
— Ладно, — сказал я. — Если от меня это будет зависеть… И если он придет.
— Конечно, придет, — сказал Дима. Он безгранично верил всем. По-моему, его смог бы провести пятилетний ребенок.
Мы вышли из раздевалки. Мне приятно разговаривать с Димой. Он умеет удивляться самым обыкновенным вещам. Два года работает на заводе, а мужественности, свойственной рабочему человеку, все еще не приобрел. В нашей бригаде в ходу было крепкое русское слово. Не ругался лишь Дима. За два года он наслышался всякого, но это его нисколько не изменило. Более положительных людей, чем Дима, я еще не встречал, и, наверное, не только я, потому что Диму на первом же году работы стали ставить другим в пример, писать о нем в газетах, выбирать в президиум, назначили дружинником. И Дима тянул лямку и никогда не жаловался.
И все-таки до стопроцентной положительности ему одного не хватало: он никогда не выступал на собраниях. Сидеть в президиуме — сидел, а вот на трибуну его на аркане не затащишь.
Карцев и Матрос пришли раньше нас. Они сидели на слесарном верстаке и разговаривали. У Матроса в руках бутылка с кефиром. Время от времени он, взболтнув, опрокидывал ее в рот.
Посреди цеха лежал компрессор, который называется компаунд-насос. Мы должны его разобрать и отремонтировать.
— Андрей и Дима — на разборку, — распорядился бригадир, — а мы с тобой, — он посмотрел на Матроса, — пойдем на паровоз устанавливать главный воздушный резервуар.
— Еще гудка не было, — сказал Валька.
— Подождем гудка, — усмехнулся Карцев.
Лешка был не очень общительный человек. Худощавый, жилистый, длинная шея всегда торчит из широкого воротника. Редкие светлые волосы зачесаны набок, и оттого голова кажется маленькой. Особенно по сравнению с покатыми плечами. Голос у Лешки густой, басистый. Рявкнет — за километр услышишь. Карцев вечно моргает, будто в глаза ему попала угольная крошка. Наверное, поэтому невозможно определить, какого они у него цвета. Дело свое Карцев знал досконально. У него был в бригаде самый высокий разряд.
Дружбы особой я с Лешкой не водил, но и не ссорился. За полтора года совместной работы всякое бывало: то опоздаешь, то раньше уйдешь, то еще какая-нибудь штука приключится. И надо сказать, Карцев ни разу не подвел. Хотя не один раз пришлось ему крупно разговаривать из-за нас с начальником цеха Ремневым. А когда они разговаривают, одно удовольствие послушать. Что у одного, то у другого — бас на весь завод.
Лешка Карцев учился в заочном Политехническом институте. На третьем курсе. В нашей бригаде не учился только Матрос. Еще до армии он закончил девять классов и на этом застопорил. Каждую осень он аккуратно посещал школу рабочей молодежи. Обзаводился учебниками, тетрадками. В обеденный перерыв сидел с бутербродом на верстаке и, задумчиво жуя, смотрел в книгу, но, как говорится, видел фигу. С месяц продолжалась эта комедия, а потом открывались городские и областные соревнования тяжелоатлетов, и Валька бросал школу. Его уже и на собраниях перестали ругать.
— Хорошая штука кефир, — сказал Валька и бросил бутылку в ящик для металлических отходов.
— Валь, а ты вообще перейди на кефир, — посоветовал Дима. — Или на лимонад.
— Дима, я сразу умру, — сказал Матрос.
Заревел гудок. Рабочий день начался.
В разгар работы пришел Сергей Шарапов, наш комсомольский секретарь. Его недавно выбрали на конференции. До этого он работал контролером ОТК в механическом цехе. Шарапов в сером, с искрой, костюме. И даже при галстуке. Из кармана торчит новенький коричневый блокнот. Только что обзавелся.
— Как жизнь? — жизнерадостно улыбаясь, говорит он.
На этот философский вопрос сразу невозможно ответить. Поэтому мы промолчали. Я притирал пастой золотник. Дима гремел ключами.
— Жизнь, говорю, как? — погромче спросил Шарапов. Улыбка на его лице стала кислой.
— А? — сказал Матрос.
— План выполняете?
— Чего? — снова спросил Матрос.
Хотя я и был членом комитета комсомола, но помогать Сергею Шарапову мне совсем не хотелось. Раз задает дурацкие вопросы, пусть сам и выпутывается.
Дима не выдержал паузы и хихикнул.
— Вам бы все хиханьки да хаханьки, — обиделся Шарапов. Он вытащил блокнот и что-то стал записывать. Раньше он был в цехе своим человеком, а тут не может найти места. И голубой в горошек галстук совсем не гармонирует с нашей обстановкой. Ладно, на часовом заводе можно работать в белом халате и при галстуке, но на ПВРЗ даже главный инженер ходит в черной куртке и серой рубахе. В конце концов дело не в галстуке. Сергей Шарапов был нормальным парнем, а вот стал секретарем и растерялся. А ведь неглупый парень.
— Будут у вас какие-нибудь сигналы? — спросил Сергей.
— А это что такое? — Валька скорчил удивленную рожу.
Дима опять хихикнул. Шарапов покосился на него и спрятал блокнот в карман.
— Черти полосатые, — сказал он. — Пришел как к людям, поговорить…
— Ну и разговаривай как человек, — заметил я.
— Верно, — поддакнул Дима.
Шарапов поискал, на что бы присесть, и, махнув рукой, плюхнулся на стальной буфер, который мы использовали вместо наковальни.
— Сбегу, — сказал Сергей. — Изматываюсь больше, чем в цехе.
— И у всех спрашиваешь про жизнь и сигналы? — полюбопытствовал я.
— Ты, говорят, классный шофер, — сказал Шарапов. — А я вот, черт подери, так и не сдал на права. Еще мальчишкой мечтал крутить баранку, но так и не довелось. — Шарапов задумчиво посмотрел в окно. — Шоссе, асфальт, а ты сидишь как бог за рулем… Красота!
— Субботник намечается? — спросил я.
— Горком направляет в область тысячу комсомольцев… На две недели. Весенне-посевная кампания. Средний заработок сохраняется… Поедешь?
— Ух ты! — сказал Дима.
— Получишь заводской грузовичок и — даешь богатый урожай!
Почему бы мне действительно не проветриться?
— Ну так как? — спросил Шарапов. — Тянется дорога, дорога, дорога… Крепче за баранку держись, шофер…
— Комсомольское поручение для меня — закон, — сказал я.
— Андрей, возьми меня на машину помощником, — скромно попросился Дима.
— Ты ведь не шофер, — сказал Шарапов.
Дима только вздохнул.
За час до конца смены я сбегал в красный уголок. Там репетировал ансамбль народных инструментов. Сплошные балалайки. Я снял телефон с письменного стола и поставил на пол. Схватив со стула газетную подшивку, накрылся с головой и набрал номер. Телефон был занят.
Ансамбль яростно наигрывал «Коробейников». Кто-то даже притопывал. Немного подождав, я снова позвонил. По моим подсчетам, Оля уже должна прийти из института. Длинные гудки. Один за другим, через равные промежутки. Это мои импульсы, которые я пустил по проводам. Кто-то там, на другом конце города, слышит эти гудки.
— Алло?
— Оля? Здравствуйте… Это я, Андрей Ястребов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Снег выпал, когда никто уже не ждал его. Стояли солнечные дни, на газонах свежо зеленела молодая трава. На старых липах приготовились лопнуть почки. Вода в Широкой поднялась вровень с берегами. Возле моста размахивали удочками рыболовы. Какой-то раздетый чудак забрался на крышу загорать. И вдруг небо над Крепостным валом угрожающе потемнело. Подул северный ветер. На реке вздулись валы, вода стала выплескиваться на берег. Ветер с хулиганским свистом покатил по тротуару бумажные стаканчики из-под мороженого. В витрине гастронома звякнуло стекло, гулко захлопали двери. И вдруг мохнатое небо бесшумно опустилось на крыши домов. Повалил снег. Мокрый и крупный. Автобусы включили подфарники. «Дворники» не успевали сгребать с ветрового стекла снег.
За несколько минут город изменился. Он стал белым и праздничным. Все спряталось под толстым слоем снега: крыши домов, лотки продавцов, газоны. Снег уселся на провода, облепил деревья.
В город снова пришла зима.
Мы встретились с Олей у кинотеатра «Спутник». Сеанс уже начался, и мимо нас пробегали залепленные снегом парни и девушки. Наверное, в мире еще не было такого случая, чтобы люди не опаздывали в кино. Я спросил Ольгу, хочет ли она пойти в кино. После журнала нас бы впустили в зал. Шел какой-то детективный фильм с длинным названием.
— Андрей Ястребов, неужели вы утратили чувство прекрасного? — сказала Оля. — Может быть, вы не видите, что падает удивительный снег… Даже не снег, а…
— Тополиный пух, — подсказал я.
— Какая бедная фантазия!
— Как вата, — сказал я.
— Не надо стараться, — сказала она. — Тут уж ничего не поделаешь… Кому бог не дал…
— Этот снег напоминает белобородых гномов, спускающихся с другой планеты на парашютах…
— Ладно, — сказала она. — Беру свои слова обратно.
Снег все падал и падал, и казалось, ему не будет конца. Я подставил ладонь. На нее тут же опустился рой крупных снежинок. Они не сразу растаяли.
Оля нагнулась, зачерпнула пригоршню рыхлого снега и стала мять его.
— Это ведь настоящий снег, — сказала она. — Как вы думаете, Андрей, он долго продержится?
— К ночи растает.
— Я побежала, — сказала она. — До свидания. — И прямо по снежной целине быстро пошла к своему дому. Я растерянно смотрел ей вслед. Даже не нашелся что сказать. Погуляли, называется!
Я догнал ее.
— Забыли утюг выключить? — спросил я, шагая рядом.
— Не понимаю, зачем вы мне позвонили?
— Знаете, вам теперь от меня не отвертеться, — сказал я.
Мы остановились у подъезда. Снежные хлопья неслышно падали на нас. Пушистый платок на ее голове стал белым.
— Хорошо, подождите меня, — подумав, сказала она и скрылась в подъезде.
Из-за кучи щебня вышла черная кошка и направилась ко мне. Черная кошка на белом снегу — это было красиво. Кошка мягко окунала лапы в снег. Она подошла, изогнувшись, выразительно посмотрела на меня желтыми глазами. Я отворил ей дверь, и кошка, с достоинством неся свой хвост, величаво вошла в подъезд. От кучи щебня до двери протянулась ровная цепочка следов.
Ольга спустилась вниз с лыжами. Она протянула мне лыжи и тюбик с мазью.
— Я так обрадовалась, когда снег пошел, — сказала она.
Я смазал ей лыжи, помог застегнуть крепления. Она торопила меня, словно боялась, что снег сию минуту исчезнет.
— В парк? — спросил я.
Она кивнула и, вонзив палки в снег, к моему удивлению, легко заскользила по мокрому снегу. Я счел за благо больше не удивляться и зашагал по лыжному следу. Скоро я потерял ее из виду. Снег валил так густо, что в десяти шагах ничего не было видно. Где-то близко, за снежной стеной, шумели машины, слышались голоса. Лыжный след свернул в парк, и уличный шум смолк.
В белом парке никого нет. Рядом негромко всплескивает река. Я вижу смутное очертание берега. Ботинки тонут в снегу. Я сгребаю со скамейки снег и усаживаюсь. Снег на меня больше не падает, задерживается на кленовых ветвях. Прямо передо мной — карусель. На круглой крыше — сугроб. Озябшие львы, зебры, жирафы притаились в тени. Ждут лета, когда, скрипнув, тронется с места карусель и они помчат на своих жестких спинах замирающих от счастья мальчишек и девчонок. Немного в стороне стоят на деревянном помосте три разноцветные лодки, подвешенные к перекладине. Я поднимаюсь со скамейки и пробую сдвинуть с места одну из них, но она надежно застопорена доской. Толкаю вторую, третью. Наконец удается одну освободить от тормоза.
Я забираюсь в лодку и, расставив ноги, начинаю раскачиваться. Жалобно скрипят несмазанные уключины. Этот унылый звук разносится по парку. Все быстрее раскачивается лодка, и вот я уже взлетаю к самой перекладине. Чувствую, как мягкие хлопья прикасаются к моим щекам. Слизываю снег с губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
В просторной раздевалке я переодеваюсь. Снимаю свитер, брюки и облачаюсь в пролетарский наряд: синий замасленный комбинезон и берет. У окна переодевается Дима. Он кивает мне и улыбается. У Димы розовое лицо и чистые глаза. Вот что значит вести праведный образ жизни. А у моего соседа по шкафчику лицо помятое, глаза мутноватые. Видно, вчера хватил лишку, а сегодня весь день будет маяться. И работа ему не в работу. Натянув на себя спецовку, мой сосед громко высморкался в угол и, тяжко вздохнув, поплелся в цех.
— Я за городом был. С отцом, — сообщил Дима.
Если бы с девушкой, я, конечно, удивился бы.
— Ты знаешь, снег уже сошел.
— Невероятно, — сказал я.
— Вечером был на дежурстве, — сказал Дима. — Одного интересного парня из ресторана вытащили… Он трубачу в инструмент вылил бутылку шампанского.
Застенчивый, как девушка, Дима, который и мухи не обидит, был дружинником. И, говорят, неплохо выполнял свои обязанности. Разговаривая с пьяницами и хулиганами, он краснел и смущался. И это, как ни странно, на многих действовало отрезвляюще.
— Ты тоже его тащил? — поинтересовался я.
— Мы с ним потом до самой ночи разговаривали, — сказал Дима. — Он, оказывается, в тюрьме сидел, недавно вернулся ну и отпраздновал…
— Ангел-заступник. О чем вы разговаривали?
— Он придет сюда, — сказал Дима. — Поступать на завод. Помоги ему. Ты ведь член комитета…
— Ладно, — сказал я. — Если от меня это будет зависеть… И если он придет.
— Конечно, придет, — сказал Дима. Он безгранично верил всем. По-моему, его смог бы провести пятилетний ребенок.
Мы вышли из раздевалки. Мне приятно разговаривать с Димой. Он умеет удивляться самым обыкновенным вещам. Два года работает на заводе, а мужественности, свойственной рабочему человеку, все еще не приобрел. В нашей бригаде в ходу было крепкое русское слово. Не ругался лишь Дима. За два года он наслышался всякого, но это его нисколько не изменило. Более положительных людей, чем Дима, я еще не встречал, и, наверное, не только я, потому что Диму на первом же году работы стали ставить другим в пример, писать о нем в газетах, выбирать в президиум, назначили дружинником. И Дима тянул лямку и никогда не жаловался.
И все-таки до стопроцентной положительности ему одного не хватало: он никогда не выступал на собраниях. Сидеть в президиуме — сидел, а вот на трибуну его на аркане не затащишь.
Карцев и Матрос пришли раньше нас. Они сидели на слесарном верстаке и разговаривали. У Матроса в руках бутылка с кефиром. Время от времени он, взболтнув, опрокидывал ее в рот.
Посреди цеха лежал компрессор, который называется компаунд-насос. Мы должны его разобрать и отремонтировать.
— Андрей и Дима — на разборку, — распорядился бригадир, — а мы с тобой, — он посмотрел на Матроса, — пойдем на паровоз устанавливать главный воздушный резервуар.
— Еще гудка не было, — сказал Валька.
— Подождем гудка, — усмехнулся Карцев.
Лешка был не очень общительный человек. Худощавый, жилистый, длинная шея всегда торчит из широкого воротника. Редкие светлые волосы зачесаны набок, и оттого голова кажется маленькой. Особенно по сравнению с покатыми плечами. Голос у Лешки густой, басистый. Рявкнет — за километр услышишь. Карцев вечно моргает, будто в глаза ему попала угольная крошка. Наверное, поэтому невозможно определить, какого они у него цвета. Дело свое Карцев знал досконально. У него был в бригаде самый высокий разряд.
Дружбы особой я с Лешкой не водил, но и не ссорился. За полтора года совместной работы всякое бывало: то опоздаешь, то раньше уйдешь, то еще какая-нибудь штука приключится. И надо сказать, Карцев ни разу не подвел. Хотя не один раз пришлось ему крупно разговаривать из-за нас с начальником цеха Ремневым. А когда они разговаривают, одно удовольствие послушать. Что у одного, то у другого — бас на весь завод.
Лешка Карцев учился в заочном Политехническом институте. На третьем курсе. В нашей бригаде не учился только Матрос. Еще до армии он закончил девять классов и на этом застопорил. Каждую осень он аккуратно посещал школу рабочей молодежи. Обзаводился учебниками, тетрадками. В обеденный перерыв сидел с бутербродом на верстаке и, задумчиво жуя, смотрел в книгу, но, как говорится, видел фигу. С месяц продолжалась эта комедия, а потом открывались городские и областные соревнования тяжелоатлетов, и Валька бросал школу. Его уже и на собраниях перестали ругать.
— Хорошая штука кефир, — сказал Валька и бросил бутылку в ящик для металлических отходов.
— Валь, а ты вообще перейди на кефир, — посоветовал Дима. — Или на лимонад.
— Дима, я сразу умру, — сказал Матрос.
Заревел гудок. Рабочий день начался.
В разгар работы пришел Сергей Шарапов, наш комсомольский секретарь. Его недавно выбрали на конференции. До этого он работал контролером ОТК в механическом цехе. Шарапов в сером, с искрой, костюме. И даже при галстуке. Из кармана торчит новенький коричневый блокнот. Только что обзавелся.
— Как жизнь? — жизнерадостно улыбаясь, говорит он.
На этот философский вопрос сразу невозможно ответить. Поэтому мы промолчали. Я притирал пастой золотник. Дима гремел ключами.
— Жизнь, говорю, как? — погромче спросил Шарапов. Улыбка на его лице стала кислой.
— А? — сказал Матрос.
— План выполняете?
— Чего? — снова спросил Матрос.
Хотя я и был членом комитета комсомола, но помогать Сергею Шарапову мне совсем не хотелось. Раз задает дурацкие вопросы, пусть сам и выпутывается.
Дима не выдержал паузы и хихикнул.
— Вам бы все хиханьки да хаханьки, — обиделся Шарапов. Он вытащил блокнот и что-то стал записывать. Раньше он был в цехе своим человеком, а тут не может найти места. И голубой в горошек галстук совсем не гармонирует с нашей обстановкой. Ладно, на часовом заводе можно работать в белом халате и при галстуке, но на ПВРЗ даже главный инженер ходит в черной куртке и серой рубахе. В конце концов дело не в галстуке. Сергей Шарапов был нормальным парнем, а вот стал секретарем и растерялся. А ведь неглупый парень.
— Будут у вас какие-нибудь сигналы? — спросил Сергей.
— А это что такое? — Валька скорчил удивленную рожу.
Дима опять хихикнул. Шарапов покосился на него и спрятал блокнот в карман.
— Черти полосатые, — сказал он. — Пришел как к людям, поговорить…
— Ну и разговаривай как человек, — заметил я.
— Верно, — поддакнул Дима.
Шарапов поискал, на что бы присесть, и, махнув рукой, плюхнулся на стальной буфер, который мы использовали вместо наковальни.
— Сбегу, — сказал Сергей. — Изматываюсь больше, чем в цехе.
— И у всех спрашиваешь про жизнь и сигналы? — полюбопытствовал я.
— Ты, говорят, классный шофер, — сказал Шарапов. — А я вот, черт подери, так и не сдал на права. Еще мальчишкой мечтал крутить баранку, но так и не довелось. — Шарапов задумчиво посмотрел в окно. — Шоссе, асфальт, а ты сидишь как бог за рулем… Красота!
— Субботник намечается? — спросил я.
— Горком направляет в область тысячу комсомольцев… На две недели. Весенне-посевная кампания. Средний заработок сохраняется… Поедешь?
— Ух ты! — сказал Дима.
— Получишь заводской грузовичок и — даешь богатый урожай!
Почему бы мне действительно не проветриться?
— Ну так как? — спросил Шарапов. — Тянется дорога, дорога, дорога… Крепче за баранку держись, шофер…
— Комсомольское поручение для меня — закон, — сказал я.
— Андрей, возьми меня на машину помощником, — скромно попросился Дима.
— Ты ведь не шофер, — сказал Шарапов.
Дима только вздохнул.
За час до конца смены я сбегал в красный уголок. Там репетировал ансамбль народных инструментов. Сплошные балалайки. Я снял телефон с письменного стола и поставил на пол. Схватив со стула газетную подшивку, накрылся с головой и набрал номер. Телефон был занят.
Ансамбль яростно наигрывал «Коробейников». Кто-то даже притопывал. Немного подождав, я снова позвонил. По моим подсчетам, Оля уже должна прийти из института. Длинные гудки. Один за другим, через равные промежутки. Это мои импульсы, которые я пустил по проводам. Кто-то там, на другом конце города, слышит эти гудки.
— Алло?
— Оля? Здравствуйте… Это я, Андрей Ястребов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Снег выпал, когда никто уже не ждал его. Стояли солнечные дни, на газонах свежо зеленела молодая трава. На старых липах приготовились лопнуть почки. Вода в Широкой поднялась вровень с берегами. Возле моста размахивали удочками рыболовы. Какой-то раздетый чудак забрался на крышу загорать. И вдруг небо над Крепостным валом угрожающе потемнело. Подул северный ветер. На реке вздулись валы, вода стала выплескиваться на берег. Ветер с хулиганским свистом покатил по тротуару бумажные стаканчики из-под мороженого. В витрине гастронома звякнуло стекло, гулко захлопали двери. И вдруг мохнатое небо бесшумно опустилось на крыши домов. Повалил снег. Мокрый и крупный. Автобусы включили подфарники. «Дворники» не успевали сгребать с ветрового стекла снег.
За несколько минут город изменился. Он стал белым и праздничным. Все спряталось под толстым слоем снега: крыши домов, лотки продавцов, газоны. Снег уселся на провода, облепил деревья.
В город снова пришла зима.
Мы встретились с Олей у кинотеатра «Спутник». Сеанс уже начался, и мимо нас пробегали залепленные снегом парни и девушки. Наверное, в мире еще не было такого случая, чтобы люди не опаздывали в кино. Я спросил Ольгу, хочет ли она пойти в кино. После журнала нас бы впустили в зал. Шел какой-то детективный фильм с длинным названием.
— Андрей Ястребов, неужели вы утратили чувство прекрасного? — сказала Оля. — Может быть, вы не видите, что падает удивительный снег… Даже не снег, а…
— Тополиный пух, — подсказал я.
— Какая бедная фантазия!
— Как вата, — сказал я.
— Не надо стараться, — сказала она. — Тут уж ничего не поделаешь… Кому бог не дал…
— Этот снег напоминает белобородых гномов, спускающихся с другой планеты на парашютах…
— Ладно, — сказала она. — Беру свои слова обратно.
Снег все падал и падал, и казалось, ему не будет конца. Я подставил ладонь. На нее тут же опустился рой крупных снежинок. Они не сразу растаяли.
Оля нагнулась, зачерпнула пригоршню рыхлого снега и стала мять его.
— Это ведь настоящий снег, — сказала она. — Как вы думаете, Андрей, он долго продержится?
— К ночи растает.
— Я побежала, — сказала она. — До свидания. — И прямо по снежной целине быстро пошла к своему дому. Я растерянно смотрел ей вслед. Даже не нашелся что сказать. Погуляли, называется!
Я догнал ее.
— Забыли утюг выключить? — спросил я, шагая рядом.
— Не понимаю, зачем вы мне позвонили?
— Знаете, вам теперь от меня не отвертеться, — сказал я.
Мы остановились у подъезда. Снежные хлопья неслышно падали на нас. Пушистый платок на ее голове стал белым.
— Хорошо, подождите меня, — подумав, сказала она и скрылась в подъезде.
Из-за кучи щебня вышла черная кошка и направилась ко мне. Черная кошка на белом снегу — это было красиво. Кошка мягко окунала лапы в снег. Она подошла, изогнувшись, выразительно посмотрела на меня желтыми глазами. Я отворил ей дверь, и кошка, с достоинством неся свой хвост, величаво вошла в подъезд. От кучи щебня до двери протянулась ровная цепочка следов.
Ольга спустилась вниз с лыжами. Она протянула мне лыжи и тюбик с мазью.
— Я так обрадовалась, когда снег пошел, — сказала она.
Я смазал ей лыжи, помог застегнуть крепления. Она торопила меня, словно боялась, что снег сию минуту исчезнет.
— В парк? — спросил я.
Она кивнула и, вонзив палки в снег, к моему удивлению, легко заскользила по мокрому снегу. Я счел за благо больше не удивляться и зашагал по лыжному следу. Скоро я потерял ее из виду. Снег валил так густо, что в десяти шагах ничего не было видно. Где-то близко, за снежной стеной, шумели машины, слышались голоса. Лыжный след свернул в парк, и уличный шум смолк.
В белом парке никого нет. Рядом негромко всплескивает река. Я вижу смутное очертание берега. Ботинки тонут в снегу. Я сгребаю со скамейки снег и усаживаюсь. Снег на меня больше не падает, задерживается на кленовых ветвях. Прямо передо мной — карусель. На круглой крыше — сугроб. Озябшие львы, зебры, жирафы притаились в тени. Ждут лета, когда, скрипнув, тронется с места карусель и они помчат на своих жестких спинах замирающих от счастья мальчишек и девчонок. Немного в стороне стоят на деревянном помосте три разноцветные лодки, подвешенные к перекладине. Я поднимаюсь со скамейки и пробую сдвинуть с места одну из них, но она надежно застопорена доской. Толкаю вторую, третью. Наконец удается одну освободить от тормоза.
Я забираюсь в лодку и, расставив ноги, начинаю раскачиваться. Жалобно скрипят несмазанные уключины. Этот унылый звук разносится по парку. Все быстрее раскачивается лодка, и вот я уже взлетаю к самой перекладине. Чувствую, как мягкие хлопья прикасаются к моим щекам. Слизываю снег с губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52