И вот еще что сказала мне Зролан: если ты поверил в ее искренность, хотя она и посулила тебе то, что многие сочли бы неисполнимым, если, глядя на нее, ты проявил достаточно мудрости и понял, что она не станет предлагать того, чего не сможет дать… значит, ты и есть тот человек, который выслушает мою повесть и не усомнится в ее истинности! Нет, она не просила рассказать ее ей. Она знала, что я вполне способна ответить ей «нет». Она сказала только: «Испытай его сама». И на том пожелала мне приятных сновидений!..
Вандиен смирно сидел на дне лодки и молча смотрел на девушку. Из-за холодного ветра шрам резче обычного выделялся на его лице. Полосу на лице охватило противное онемение, как всегда в зябкую погоду. Чем холоднее делался ветер, тем сильнее давала себя знать старая рана. Обычно все начиналось с тупой ноющей боли, но иногда, в зимний мороз, когда метель швырялась в лицо снегом, рубец превращался в раскаленный прут, начинавшийся между глаз и тянувшийся через щеку вдоль носа. Стоило Вандиену провести хоть какое-то время на холоде, и шрам мучительно стягивал кожу, заставляя его по-настоящему страдать. Ки знала, что шрам мучил его, но даже отдаленно не догадывалась, до какой степени. Он считал ниже своего достоинства жаловаться. Он ни разу не упоминал о своем шраме с того самого дня, когда он лежал в ее фургоне, пригвожденный к лавке тошнотворной болью в растерзанном лице, а Ки кипятила воду, готовя припарку для раны. Ему тогда случилось заглянуть в зеленые глаза, полные вины и так отчетливо отражавшие его муки. И он устыдился: он не принадлежал к числу тех, кто привык играть на чужих чувствах. Сутки спустя он целый день ехал сквозь снегопад, но ни словом не упомянул о том адском огне, что горел у него на лице. С тех пор он не выдал себя ни единого раза – ни словом, ни взглядом, ни гримасой.
Но даже и в погожие дни, когда отступала боль, избавиться от мыслей о проклятой отметине Вандиену не удавалось. Он был Человеком-Со-Шрамом. И не только для окружающих, но и для себя самого.
И вот, поди ж ты, эта девушка – сама невинность, почти дитя, – смотрела на него так, словно способна была понять его состояние.
Он вдруг спросил ее:
– А почему ты не уедешь из Обманной Гавани?
Джени даже вздрогнула: неожиданный вопрос застал ее врасплох, а Вандиен задумался, зачем, собственно, ему понадобилось спрашивать.
– Ладно, не бери в голову, – поправился он торопливо. – Просто расскажи мне свою историю, если хочешь. По-моему, мы с тобой вполне способны друг друга понять…
Джени сосредоточенно смотрела на него. Видно было, что ее одолели запоздалые сомнения в разумности предпринятого шага. Рот ее сжался в одну прямую линию, серые глаза посуровели. Вандиен внутренне приготовился к тому, что сейчас она развернет лодку к берегу. Однако желание наконец выговориться победило.
– Посмотри за борт, – приказала она. – Только осторожно: не вздумай свешиваться всем телом. Высунь голову и посмотри. Вот так. Прикрой глаза от солнца и гляди внимательно…
Вандиен сделал, как ему было ведено. Затенив глаза ладонью, он принялся добросовестно всматриваться, но не увидел ничего, кроме воды. Мешали блики на поверхности. Мимо проплывали клочки водорослей, а пузырьки, поднимавшиеся со дна, сверкали, словно мельчайшие жемчужинки… Наконец Вандиен сумел перевести взгляд вниз, в глубину, и почти сразу увидел черные силуэты проплывающих рыб. Высунувшись еще немного, он прижал к лицу обе ладони и в самом деле разглядел дно. Перед ним были заросшие водорослями полуразрушенные основания домов. Сбоку виднелась даже уцелевшая дымовая труба, вернее, ее обломок в рост человека. Все остальное давно превратилось в бесформенные руины, очертания которых еще больше скрадывала пышная морская растительность, облюбовавшая остатки человеческого жилья.
– Видишь дома? – услышал он над собой голос Джени. – Правда, трудно вообразить, что когда-то там жили люди? Обедали за столами, чинили сети на крылечках… Ты смотри, а я потихоньку буду грести.
Джени снова взялась за весла. Лодка снова заскользила вниз-вверх по волнам, продвигаясь вперед. Вандиен продолжал разглядывать дно, хотя желудок временами угрожал его подвести. Внизу проплывали наносы песка, поверхность которых морщили подводные течения. Тонкие ленты водорослей, словно флаги, развевались на обрушенных стенах. Плоские камбалы распластались в очагах, давным-давно остывших и поросших водяной зеленью. Тучи мальков неподвижно висели на одном месте, потом все разом бросались куда-нибудь в сторону. Крабы прятались в обросших ракушками грудах камней, которые, в свою очередь, сами были похожи на панцири затаившихся крабов… Морское дно медленно понижалось.
– Скоро будем над храмом, – сказала Джени. – Там труднее что-нибудь разглядеть, потому что глубже. Но я не люблю проплывать там в отлив. С теми, кто так поступает, случаются, говорят… всякие разные вещи. К тому же и рыба в этом месте плохо ловится. В старых домах – косяк на косяке, а там – хотя бы одна. Ну как, видишь или еще нет?
Вандиен оглянулся на девушку, но она нетерпеливо кивнула на воду. Ее руки были заняты веслами: короткими гребками она старалась удержать лодку на одном месте. Вандиен снова уставился вниз, напрягая зрение. Морская глубина здесь была почти непроглядна. Где-то там, в сплошной черноте, ему померещился силуэт стены… но и только.
– Вот то, что моя мать передала мне со слов своего отца, – заговорила Джени. – Эта история старше, чем ты, наверное, думаешь. Она была у него очень поздним ребенком, и он все рассказал ей, уже будучи глубоким стариком. Мать тоже очень долго не выходила замуж, и я родилась, когда ее уже много лет считали бесплодной. Люди говорят, что моя сестренка, родившаяся позже, совсем ее доконала. Женщинам в таком возрасте опасно беременеть… Даже если они и переживут роды, здоровью их обычно приходит конец… Одним словом, это старая, очень старая повесть. Слушай же, что рассказал матери ее отец. – Джени откашлялась, прочищая горло, и, когда она заговорила, голос ее неузнаваемо изменился: теперь это был голос настоящей сказительницы. – «Знай, Карли, что это случилось много, много лет тому назад. Я был тогда юнцом, отличным шустрым парнишкой, и лучшим рыбаком во всей нашей флотилии. Да, в те времена мы по-настоящему любили нашу деревню и не желали забывать, что учинили над нею проклятые Заклинательницы. Мы хотели восстановить справедливость и мечтали добиться этого по-своему. В наше время и разговору не было ни о каких наемных возчиках, которые, стало быть, приедут и сделают всю грязную работу за нас! Еще не хватало, говорили мы, чтобы чужаки вместо нас вершили месть над теми, кто причинил нам страшное зло! Не-ет, говорили мы, вмешивать в наши дела посторонних – это не для нас, ребята! Гордый жил в те времена народ, еще какой гордый. Ну, и я был не из последних: я был шустрым парнишкой, первым рыбаком во всей нашей флотилии. И, думается, самым гордым, хотя и другие не больно-то глаза опускали. Да. В те времена мы не считали гордость чем-то зазорным. А уж когда наступал день Храмового Отлива, вся молодежь на денек забывала об удочках и сетях. Пусть хоть самая что ни на есть путина или там нашествие крабов, – мы все равно бросали все дела и старались исполнить свой долг. Случалось, шли вслед за отливом, чтобы не потерять ни минуты. И как только в храме оставалось воды меньше чем по горло, мы забирались вовнутрь. И сразу принимались искать. Мы, правда, не знали, что именно потеряли там поганые Заклинательницы. Но мы были уверены, что рано или поздно мы ЭТО найдем. Ну, и я, уж конечно, не пропустил ни одного Храмового Отлива с тех самых пор, как повзрослел и смог лазить там вместе со всеми, не боясь утонуть. Другие, случалось, поворачивали назад, потому что Заклинательницы из кожи вон лезли, накликая опасные шторма… но я не отступался никогда. Я всякий раз забирался внутрь храма и шарил там среди мусора и развалин, ища то, что не сумела вытащить та маленькая Заклинательница. Остальные, как сейчас помню, залезут, потычутся чуток по тем же углам, что и в прошлом году, и скорее назад. Но только не я! Я переворачивал камни, двигал с места на место тяжеленные топляки… Штормовые волны и приливы с отливами тоже перемещают вещи будь здоров как, никакому силачу не под силу, а уж землетрясение, которое обрушило крышу и почти все стены, – и подавно. Что хочешь упрячут и похоронят. Только дурак будет считать, будто сундук Заклинательниц торчит на самой верхней куче и только и ждет, чтобы его вытянул кто-нибудь… Ну да ведь я-то дураком не был. Ладно. В тот год, про который я говорю, парни выбились из сил и свалили обратно на берег, а я остался, да не один: со мной был Пол. Про него, про Пола то есть, в деревне теперь и говорить никто не желает, верно? А ведь был их любимчиком, да. До такой же степени любимчиком, до какой я – отщепенец. Вот только мне он был другом, и даже тогда, когда мое имя превратили в ругательство. Так-то вот. Если я напивался – а напивался я часто, – Пол всегда был рядом, трезвый как стеклышко, и всякий раз провожал меня домой до порога. Если у меня не ловилось, он делился своим уловом со мной. Если кто-нибудь начинал меня поносить и Пол это слышал, он за меня сейчас же вступался… Всем мужикам мужик. И притом мой лучший друг. Хочешь не хочешь, а попробуй такого не полюби. Его и любили, ой как любили!.. И парни, а уж про девок что говорить. И все ждали от него больших дел. Больших, великих дел! Так что никто и не подумал дивиться, когда темным-темным вечером Храмового Отлива он не побежал отогреваться на берегу, а остался внутри храма. Вода уже доходила нам до бедер, но мы не обращали внимания. Мы занялись большими каменными блоками – теми, которые сдвинуть одному человеку было не под силу. Вдвоем мы кое-как перевернули их и стали смотреть, что же там под ними. Как сейчас помню, дело происходило в юго-западном углу храма. Мы знай себе переворачивали каменюки, не очень-то заботясь, как они после этого лягут. Просто отпихивали их с дороги и шарили под ними, но находили еще одного краба или просто песок. А в самом углу нас дожидался здоровенный такой валунище. Тяжел был, зараза, – даже вдвоем нам никак не удавалось его раскачать. Но и нам упрямства было не занимать. Пол еще смотался на берег, хотя буря, которую знай себе высвистывала Заклинательница, уже вовсю бушевала. Он пошел прямиком в таверну и позвал ребят на подмогу. И что ты думаешь? Хоть бы один стервец согласился помочь. „Там холодно, – ныли эти недоноски, – сыро, и вообще, скоро начнется прилив. Оставайся-ка лучше с нами, Пол, опрокинь чарочку. Дус соскучится там без тебя и скоро явится назад…“ Но Пол, он был такой, он о чести не забывал. Он не остался с ними греться и выпивать. Он вернулся ко мне, таща с собой старое сломанное весло. Мы всунули его под камень одним концом, налегли и стали раскачивать, и камень, в конце концов, приподнялся. Ни он, ни я не могли выпустить весло, иначе камень снова шлепнулся бы на старое место. Поэтому я изловчился и запустил туда ногу, чтобы выгрести наружу все, что может там оказаться. Попадался мне в основном песок, но потом я зацепил что-то, и это что-то потащилось за моей ногой. Оно поддавалось медленно-медленно, – а ты не забывай, что все это время мы еще и налегали на весло, удерживая камень. Мало помалу я эту штуковину все-таки оттуда выгреб. И вот она показалась наружу, и мы уставились на нее во все глаза. Потому что мы с Полом сразу поняли: вот ОНО! Попалось!.. Мы нашли сундук Заклинательниц, и никакого сомнения в том быть не могло. Осторожненько, осторожненько мы стали опускать камень на место. Пол все стоял, держал в руках весло и смотрел сквозь воду на сундук. Я первым сообразил, что начинается прилив, а значит, незачем зря терять время. Я, помню, вздохнул поглубже, наклонился и ухватил сундук. А холодина была – бр-р! Руки так и жгло, но я был не каким-нибудь там сопляком, а парнем что надо, и я даже не подумал его выпускать. Пол скрючился подле меня и ухватил сундук за другой конец. Стали мы его поднимать, и тут то у нас обоих только что пупки не развязались! Я аж слышал, как и у него, и у меня плечи трещали, и все-таки сундучок поддался. И как его маленькие Заклинательницы с места сдвинули – до сих пор не пойму. Да и никто не поймет. Мы вдвоем чуть не треснули пополам, а оба парни были дюжие, я же говорю, что надо молодцы были. Может, он до того под водой належался, что весь промок внутри и от этого отяжелел?.. Не знаю. Знаю только, что мы его достали и ДЕРЖАЛИ В РУКАХ. Помнится, смотрю я на Пола и вижу, что он улыбается, хотя кожа на лице от холода да от усилий прямо череп обтянула. „Давай-ка мотать отсюда на берег“, – сказал он мне, и я кивнул. И вот тут-то ЭТО и случилось. Заговорил храмовый колокол. Знаешь ты, Карли, где этот колокол? И почему никто никогда не видел его, но вся деревня о нем болтает? Потому, что он там, внизу, в погребе Заклинательниц, вот почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52