Венаск был родом из Франции, но родины не видел уже лет тридцать. Этот бежавший во время войны от нацистов еврей осел в Калифорнии потому, что она напоминала ему родные места в окрестностях Авиньона. Он был женат, но жена умерла. Много лет назад они держали довольно популярную закусочную напротив одной из киностудий. Поэтому, когда бы вы ни пришли к нему, первым делом он неизменно спрашивал, не сделать ли вам сэндвич. И отказаться было довольно трудно.
Они с Филом проводили вместе все больше и больше времени. Сначала это меня удивляло. А потом я стал даже немного ревновать. Как-то я спросил его, чем ему так полюбился старик, но Фил лишь заметил, что тот «много чего знает» — самая большая похвала в устах Стрейхорна.
Что бы там ни знал Венаск, это делало моего друга счастливее и примиряло с самим собой. Он перестал встречаться с наркоманкой, бросил работу в ресторане и снова начал искать работу по специальности. На некоторое время ему даже удалось получить небольшую роль в одной ужасной комедии положений, что служило ему хоть каким-то занятием и позволяло оплачивать счета. Он, как и я, страшно любил вещи и покупал их вне зависимости от того, позволяли ему это средства, или нет (он даже шутил, что на кредитных карточках «Америкен Экспресс» или «Мастер Чардж» следовало бы красоваться надписи «Оставь надежду всяк сюда входящий»). Еще когда-то давно, в нашем совместном прошлом, мы дружно пришли к выводу, что лучшее средство для поднятия духа —пойти и купить себе что-нибудь экстравагантное. Подумаешь, нет денег! — зато новый атташе-кейс или какая-нибудь библиографическая редкость хоть немного, да взбодрит.
Я познакомился с актрисой и совершил ошибку, переехав к ней. Из-за этого, моей карьеры и Венаска, мы с Филом не виделись около двух лет.
После того, как я съехал, он еще несколько месяцев прожил в нашей квартире один. А потом, к моему удивлению, перебрался к старику. После этого обстановка у Венаска стала прямо какой-то едва ли не сказочной — мудрый старик, его ученик, собака и свинья.
Время вечно шепчется у нас за спиной. Внешне оно дружелюбно и рассудительно, оно без колебаний старается помочь, чем может. Но, стоит нам отвернуться, и оно крадет наши жизни, а потом рассказывает про нас же украденным кусочкам всякие нехорошие вещи.
Юность? Она могла бы стать для тебя гораздо более удачной, если бы он больше трудился. Дружба? Сколько бы времени я ему ни отводил, он никогда не уделял его тебе достаточно. Двадцать лет? Ты мог бы претендовать на большее, используй он меня как надо. Подобное мы слышим с самых разных сторон, особенно часто это наши внутренние голоса, которые беспрерывно и с удовольствием нашептывают то, что услышали от недругов.
Мы со Стейхорном хотели работать в кино, стремились к интересной жизни. Возможно, именно этим-то наше — послевоенное — поколение и отличается от других: правильно это или нет, но мы привыкли ощущать частью нашего права от рождения возможность хотя бы побороться за создание своей собственной окружающей среды, позволяющей нам просыпаться по утрам с жаждой свершений и желанием узнать, что готовит для нас новый день.
Но время уже начинало нашептывать свое. Я сделал «Блондинку-ночь» на 16-миллиметровой пленке. Никто не снимал шестнадцатимиллиметровых фильмов уже так давно, что, узнав о моем творении, большинство людей лишь улыбалось или недоуменно приподнимало брови. Фильм был черно-белым, порочным, но в то же время каким-то очень нежным. По-моему, лучше всего о нем отозвался Фил. Он сказал, что картина жгучая и немного странная на вкус — как хрен. Выходя из кинотеатра после просмотра, люди горячо спорили о ней. Иногда ее можно увидеть и сейчас в местах вроде нью-йоркской «Талии», где ее обычно показывают в паре с такими фильмами, как «Человек-слон» или «Чужероднее рая».
Перед моим отъездом в Европу на съемки "Нежной кожи ", мы с Филом сделали то, в чем поклялись друг другу в первый же день приезда в Голливуд: когда один из нас наконец добьется успеха, мы вместе отправимся в салон и сделаем себе татуировки. Мы точно знали: ни один мастер не сделает нам того, что мы хотим, поэтому взяли с собой картинку, на которой сошлись еще много лет назад. На ней был изображен большой черный ворон. Символ нашей вечной дружбы. Мы попросили выколоть их высоко, почти у самых плеч, так, чтобы казалось, будто они летят по нашим спинам.
Пять месяцев спустя, когда я вернулся из Европы, Фил встречал меня в аэропорту со сценарием «Полуночи» в руках.
Утро сопровождало нас с Уайеттом весь полет. В иллюминаторах мы видели только самые первые светлые лучи рассвета, и даже грозовые тучи над Колорадо выглядели новенькими и чистенькими. Приземлиться в Лос-Анджелесе мы должны были в полдень. Вертун-Болтун пока так ничего и не рассказал о Спросоне.
Поднявшись, чтобы сходить в туалет, я внезапно почувствовал ужасную, какую-то одновременно и царапающую, и тянущую боль в спине. Это было так неожиданно, что я охнул и судорожно схватился рукой за больное место. Уайетт и наши соседи удивленно взглянули на меня, но я тогда просто не мог вымолвить ни слова. На меня будто кто-то напал: какой-то огромный рот пытался всосать кожу на моей спине или что-то в этом роде. Никогда до сих пор я не испытывал ничего подобного.
Поспешно пройдя в конец салона, я взглянул на светящиеся надписи над дверями туалетов и с облегчением увидел, что один из них свободен. Проскользнув в тесную, как телефонная будка кабинку, я запер за собой дверь. Что же со мной такое, черт побери? Но не успев еще даже снять куртку, я ощутил под рубашкой на спине что-то новое и страшно пугающее. Боль прекратилась, но теперь там что-то шевелилось. Что-то большое, размером с кисть руки, отчаянно царапающейся и старающейся выбраться наружу.
Я потерял контроль над собой. Срывая с себя одежду, я наконец ухитрился стянуть с себя джинсовую куртку и несколькими отчаянными рывками высвободил из брюк рубашку. Думаю, при этом я еще и наделал шума. Я вообще плохо помню, что делал, если бы счел необходимым. Увы, большинству людей летать ни к чему. Величайшим из чудес Венаска была его способность помочь вам найти то, что, в конце концов, спасет вам жизнь. Зачастую это оказывалось чем-то весьма тривиальным.
Радклифф как-то поведал мне одну из любимых историй Венаска. Получив Притцкеровскую премию по архитектуре и попав на обложку журнала 'Тайм", Гарри пережил нервный срыв.
Проявилось это довольно оригинальным образом: в самый разгар работы над очень важным проектом здания, строительство которого было приурочено к 750-й годовщине основания Берлина, Гарри неожиданно полностью забросил работу над ним и принялся прямо у себя в гостиной на полу собирать какой-то совершенно заумный миниатюрный город.
Поначалу он состоял из бумажных моделей Музея Венского Сецессиона, здания лондонского Ллойда работы Ричарда Роджерса и миниатюрной копии «Teatro del Monado» Альдо Росси. Чуть позже он добавил к ним тридцать или сорок дешевых сувенирных копий таких сооружений, как Эйфелева Башня, «Космическая Игла» в Сиэтле и Статуя Свободы. Потом к ним добавились шесть хромированных заварных чайничков работы Майкла Грейвза, слегка приплюснутый китайский котелок, призванный служить частью Космопорта для приема гостей с иных планет, разные другие модельки, игрушки и глиняные фигурки, которые Радклифф либо делал своими руками, либо покупал. Попробуйте представить себе все это и вы получите представление о том, каков был его город.
От друзей жена Гарри случайно услышала о Венаске, связалась с ним и попросила помочь. Он, якобы, подкатил к их дому в Санта-Барбаре в джипе, на переднем сидении которого чинно восседала свинья.
Оказавшись в гостиной, эта самая свинья, которую звали Конни, заметив лежащий на столе завтрак
Гарри, тут же направилась к нему, по пути сокрушив половину построенного Гарри города. Венаск же ногами расшвырял другую половину, приговаривая: "Довольно с него зданий. Ему нужен кларнет ".
Сам старик ни одним инструментом не владел, но это не помешало ему заставить Гарри начать учиться играть по четырехдолларовому самоучителю, который они вместе купили в тот же день вместе со стареньким кларнетом.
Я читал Поуэллса, Леви-Стросса, Джозефа Кэмпбелла, Кастанеду и Мирче Элиаде и достаточно знаком с их взглядами на волшебство и шаманов. Но их взгляды совершенно неверны по одной простой причине: те, кто что-то могут — делают, те же, кто не может, говорят (или пишут) об этом. Еще только начиная понимать, на что способен Венаск, я в один прекрасный день по наивности спросил его, существуют ли люди, умеющие летать.
— Да.
— А ходить по воде?
— Конечно. Может, еще рыбного салата?
— Почему же, в таком случае, они никогда не демонстрируют этого другим?
— А зачем? Думаешь, их волнует, знаешь ты об этом или нет? Вот, к примеру, ты, Фил, человек, несомненно, умный. А хотел бы ты, чтобы и все окружающие узнали, что ты умен?
Я улыбнулся.
— Ну да, в принципе я бы не прочь. Он подмигнул.
— Вот в том-то и разница между тобой и человеком, который может ходить по воде. Он делает это лишь для того, чтобы определиться на своей карте, а вовсе не с целью попасть в вечернее телешоу.
За те шесть месяцев, что он позволил мне провести рядом с ним, я узнал от Венаска о своей "карте " и как находить на ней определенные координаты. Я узнал от него об ожидающем меня успехе и о том, насколько легче его добиться, чем потом справляться с ним. Я научился плавать. Я научился умирать. В первый раз я услышал имя «Спросоня» во сне, приснившемся мне, когда, однажды вечером, я дремал в океане. Да, и такое мне тоже доводилось делать. Старик меня научил. Но все это не помогло.
У Саши Макрианес необычное лицо. Если смотреть на нее анфас, она просто великолепна — густые каштановые волосы, высокие скулы, полные губы, глубоко посаженные глаза, внимательный, но в то же время открытый взгляд. Все выражение ее лица как бы говорит: да, я внимательно слушаю, но, прежде, чем придти к какому-либо решению, я должна узнать все до конца. В наши дни таких людей почти не встретишь. Оглянитесь вокруг и увидите, насколько скептичны взгляды большинства окружающих, как много ртов мрачно и твердо сжимается, как бы говоря «Да ничего подобного!», хотя вы еще и слова не успели вымолвить. Саша просто какой-то обломок прошлого — ей хочется, чтобы вы ей понравились. А лицо ее говорит, что она очень на это надеется.
Но это только анфас — профиль ее, к сожалению, говорит совсем о другом. Короткий, безвольный подбородок и чуть загнутый книзу нос совершенно меняют первое впечатление. Да и лоб ее, оказывается, тоже вовсе не так высок, как вы считали. Это профиль человека крайне слабого — человека, которому нельзя полностью доверять. Она сама так отозвалась о своем лице вскоре после того, как мы познакомились в Вене, и была совершенно права. В Голливуде (особенно через объектив съемочной камеры) замечать такие вещи просто необходимо, но ведь я находился в Европе в качестве flапеиr, а не как аuteur и не старался рассматривать людей под профессиональным углом зрения. Жизнь от этого становилась проще, а я — менее критичен.
Когда мы с Уайеттом наконец миновали последнюю дверь лос-анджелесского аэропорта и увидели ее, она выглядела совершенно измученной и какой-то эфемерной, будто в любое мгновение могла просто медленно воспарить над землей. Лицо ее было совершенно белым, как у актера театра Кабуки, длинные волосы заколоты в тугой пучок на затылке. На ней были джинсы и белая футболка, выглядывавшая из-под единственной спортивной куртки Фила, той самой, купленной им когда-то много лет назад у «Андерсона энд Шепарда» в Лондоне. Помню, тогда я еще спросил его, почему именно в этом магазине, а он ответил, что это любимый магазин Фреда Астера.
Саша знала, как он любит эту куртку. Я вдруг испытал такой прилив любви и жалости, что первым моим порывом было стиснуть ее в объятиях и обнимать до тех пор, пока мы оба не разрыдаемся от горечи боли и утраты.
Но она по-прежнему оставалась на месте, не делая попытки приблизиться к нам.
— Это из-за моих рук. Не хочу вас ими касаться.
И только тут я впервые обратил внимание: кисти ее рук были воспаленно-красными, сплошь испещренными какими-то отвратительными, отталкивающими царапинами. Впечатление было такое, будто она побывала в аварии и едва не лишилась их.
— Мне ужасно неудобно. Такого со мной не случалось с самого детства. Руки всегда становились такими, когда со мной случалось какое-нибудь несчастье. Я знаю, зрелище отвратительное, но доктор велел держать их на воздухе и ни в коем случае не закрывать перчатками. Впрочем, на похороны перчатки все же придется надеть…
Привет, Уайетт! А я и не знала, что ты тоже прилетишь.
Он наконец уронил сумку и все-таки притянул ее к себе. Она через его плечо взглянула на меня и ее глаза говорили: я в порядке. Просто слишком много плакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39